Эти несчастные немцы…
* * *
Мы сидели напротив друг друга: женщина, которая никогда войны не видела и мужчина, который её прошёл.
- Расскажите, как это было?
- А кому это сегодня нужно?
Действительно, кому?
За окном весна. Галдят птицы. Дерутся из-за папироски бомжата. Стоят с протянутыми руками ветераны… Ласковый ветерок шевелит тяжёлые медали и они позванивают, словно колокольчики на прокажённых. А люди… Что люди? Они отворачиваются, проходя мимо. Не потому, что злы и равнодушны, а потому, что большинству из них и самим впору становится в ряд с нищими и вытягивать к прохожим просящую руку. Всё почти как тогда – весной сорок пятого…
* * *
…В 1941 году жил я в Москве. Учился в техникуме.
16 октября пришли мне и моим друзьям повестки на мобилизацию и отправились мы по указанному адресу на призывной пункт. Нам тогда почему-то и в голову не пришло, что не на беседу приглашают. Молоды были. И думали, что учащихся техникумов пока не заберут.
Призывной пункт расположился в какой-то школе. Туда нас пропустили, а оттуда уже не выпустили. Поздно вечером выбрались мы через подвальное окошко и побежали в общежитие за вещами. Бежим и от страха трясёмся – вдруг поймают и дезертирами посчитают! Обошлось. Возвратились через час, никто и не заметил. Три дня продержали нас в той школе полуголодными. Кусок хлеба и бутылку ситро на душу выдавали. Потом кое-как одели и отправили в учебку.
Через месяц попали мы на фронт. Под Москвой.
Привезли нас в какую-то деревню. Ночевали в сарае, в навозе. Утром просыпаемся – гул стоит. Вначале мы ничего не поняли, а потом догадались, что фронт близко. В соседнем сарае навалом хранились винтовки. Их после боя собирали у убитых и раненых, ремонтировали, если надо, и новобранцам раздавали. Раненые обязательно с поля боя винтовку вынести должны были в целости и сохранности. За потерю могли и расстрелять…
Получили мы по винтовке, штыку, 120 патронов и три гранаты «РГД». Разрешили нам сделать по одному выстрелу, чтобы убедиться в исправности оружия.
Ждали завтрака, а дали на взвод 5 килограммов сахара и чёрный хлеб. Холод стоял такой, что он сразу замёрз. Мы его отогревали за пазухой и ели. Одно хорошо – одели нас на славу: тёплое бельё (и две пары ещё про запас!), тёплые брюки и рубашка, фуфайка, подшлемник, шапка, шинель и валенки.
Повели к передовой. Смотрим, а вокруг – трупы, части тела замёрзшие… Оторопь взяла! И словно отключилось что-то внутри, как зомби какие-то стали. Залегли. Знаем, что немцы впереди с автоматами, а мы – с пятизарядками! Как воевать? Но разве спросишь у кого? Вдруг команда:
- Стреляйте!
А куда? Ничего не видно…
После того боя осталось у меня сплошное недоумение: и это война?
Позже отвели нас к Истре. Там я в трёх боях участвовал. Поднимаются наши в атаку, одну цепь немцы перебили – вторая идёт. Вторую перебили – третья… Солдат тогда не жалели…
Тут между боями нас уже кормили. Давали гречку с мясом. Мяса хватало, потому что по обочинам дорог тьма убитых лошадей валялась. Мороз ведь, вот они и не портились. А вот сухари были на вес золота.
Уже на третий день после того, как попали мы на передовую, у всех были вши. Везде! Вошь, она только шёлкового белья боится. А шёлк был только у немецких и наших офицеров и то не у всех. Днём их не слышно, а чуть ляжешь спать – ток они и в атаку! Мыться ведь негде было…
Мы все подавлены были. Вначале ещё кричали «ура» из патриотизма, а потом словно каменными стали. Уже и себя жаль не было, и смерти не боялись. Боялись остаться калеками. Поднимут нас, бывало, в атаку, а со стороны немцев такой огонь, что упадёшь, в землю вожмёшься и лежишь. А сзади – «Вперёд! В бога мать! Ядрёна вошь!» И взводный вперёд перебежками. Лежишь-лежишь – и за ним! Потом уже, после боя страшно.
Приказы вообще были иногда просто странными. Был один такой – говорили, сам Сталин выдал! – немцев в плен не брать, всех добивать! И убивали. И раненых, и пленных. Немцы – обыкновенные, из вермахта - так воевать не привыкли, они в европейские правила верили, а тут – всех пленных убивать! Вот они и сопротивлялись изо всех сил, всё равно ведь смерть! А если б такого приказа не было, многие сдались бы тогда, потому что очень туго им под Москвой пришлось: холодно! Одеты они были кое-как. И наверчивали на себя, что попало: тряпки, солому… смотреть страшно было!
Как-то у деревни Тимонено смотрю, за сараем наш офицер в маскхалате и немец пленный стоит на коленях – показывает ему фото своей семьи, просит, чтоб не убивал. Наш говорит ему: «Иди»! Немец пошёл и… получил пулю в спину… А зачем? Лучше бы в плен. Почти целый год действовал этот приказ, пока не убедили Сталина в его бессмысленности. Под Сталинградом они уже безбоязненно сдавались.
Офицеры и солдаты вермахта – несчастный народ! Вот финны – другое дело. Рослые, рыжие, злые, одеты все в кожу и мех, никого не жалели! Вообще с обеих сторон хватало ненужной жестокости. Если бы её меньше было – легче было бы воевать…
Вообще тогда трудно было понять, что творилось. Никто перед нами не выступал. Газет мы не читали, ничего не знали, кроме приказов своих командиров. Да ещё холода ужасные и снега. Снаряды на передовую возили не на лошадях, а на коровах. Там, где лошадь грузнет – корова медленно, но уверенно тащит! На передовую – снаряды, назад – раненых.
А потом меня ранило. Сразу в обе руки. В Белокаменске недалеко от передовой госпиталь был прямо в церкви. Доплёлся я туда, вхожу – и обмираю: все кричат, плачут, вонь стоит, все стараются первыми к врачам попасть. Посредине стоит лейтенант с пистолетом и очередь устанавливает… А у стены – четыре операционных стола. Там больше отрезали, чем пришивали… Бинтов, антисептиков, обезболивающего всего не хватало! Всё чуть ли не на живую! И ни еды, ни воды! Прооперируют – и под стенку. Потом на машину и в деревню. Там уже давали сгущёнку и хлеб.
Отправили меня потом в госпиталь в тыл, а там признали негодным больше к передовой – со скрюченными-то руками винтовку не подержишь!
Так и кончились для меня боевые действия… Награды? А что о них говорить! Кому всё это сегодня надо, милая моя…