Я провёл пальцами по влажному крылу бабочки. Бархатисто-коричневая пыльца поддатливо прилипала к их ребристо-волнистым подушечкам. Соблазнительно-тревожно блестела под светом абажура, как следы подтаявшего на пальцах шоколада от тех конфет, что я когда-то тайком тискал в детстве из старого бабушкиного комода… И как и много лет назад, также торопливо и боязненно я поспешил облизать нашкодившие пальцы, замести свой маленький грешок…
Ощутил пряный вкус, в душе сонной рыбиной зашевелилась тревога, вновь та самая смутная и тяжёлая тревога.
Под пудрой узора открылась безупречная белизна крыла и сеть тоненьких как у капустного листа прожилок. Не стирался лишь тёмно-красный глаз в центре, там, где скрещивались две самые толстые и прямые линии. Скрешивались словно река и мост…
Постепенно среди хаоса и нагромождения кривых прожилок я стал разбирать очертания старых улочек родного города: все три проспекта, кольцо, развязки автодорог… Вот и этот перекрёсток, чуть ниже мой дом…
Красный глаз пылал на белом фоне всё ярче и ярче. Казалось, что вот прямо сейчас он вспыхнет и тутже навсегда погаснет, как бывает с электрическими лампочками, перед тем как они перегорают…
Надо было спешить. Я накинул плащ и быстрым шагом направился к мосту. Вернее, к середине моста, откуда я спрыгнул…
***
Она впорхнула в наш университет подобно экзотической радужной бабочке из далёкой Калькутты, вся в пёстрых одеждах, а на лбу, как и полагается, кастовый знак - тёмно-красное пятнышко оттенка переспелой вишни с золотисто-жёлтым ярким ободком. Возможно, что для нас это папуаские причуды, а у них сиё означает приблизительно следующее: не смей оторвать взгляд от стоп ног своих и, короче, вообще старайся обойтись самым минимумом воздуха для дыхания, дабы не осквернять эфир, который становится божественным от одного её присутствия. Ну, в общем о таких вещах как совместная трапеза, а тем более физические контакты всякого рода лучше и вовсе не начинать думать в этой и в следующих девяти жизнях.
А когда уехал её папа, бывший индийский дипломат в СССР и магарджа самого высшего сорта у себя дома, она переоделась в голубые джинсы и тривиальную майку-топик. И это бесхитростное одеяние настаивало на божественном происхождении Панджикастхалы, уж поверьте мне, куда более убедительнее, нежели пёстрая, сакральная клякса на лбу…
После лекций Панджикастхалу забирал соответственной тёмно-вишнёвой расцветки мерседес, за рулём которого сидел внушительных размеров "магрибский колдун" в чёрной чалме и мешковатом двубортном костюме с какими-то неестественными складками от небрежно замаскированного холодного оружия с по-восточному кровожадным кривым лезвием. В скромном трёхэтажном особнячке, где ютилась Панджикастхала, проживал немногочисленный штат из пяти слуг, двое из которых были светловолосыми потомками английских колонизаторов, а трое остальных являлись заслуженными брахманами и занимали почётные места в низшей иерархии земных полубожеств. За последними числились вакансии повара-декоратора, чтеца-провидца и массажистки-благовонщицы. Панджикастхала искала репетитора по-русскому…
- Скажи мне, Панджикастхала, ты веришь в браки по любви?
Её брови изящно поднялись и двумя тонкими стрелочками указали на кастовый кружочек, что сродни нашему дорожному "знаку-кирпичу" строжайше запрещал всякое поползновение на узкий эндогамный путь с односторонним движением…
- Ты веришь, что смертный может стать подобным Богу? Что у любящего сердца могут вырасти крылья, которые позволят ему взринуть вверх, на недосягаемую высоту, пренебрегая подлость обыденного земного существования, смеяться над ним, как смеётся над всемирным притяжением белое перышко, затянутое в ветренный водоворот сумасшедших чувств? - я продолжал искать обходные пути, крутясь как какой-то крыловско-басенный кот у недоступного горшка сметаны.
- Ветренный, притяжение… - она повторяет слова, медленно растягивая слоги, пробует их на вкус. Во истину божественная! Не зная русского, она прекрасно понимает его. Счищает ненужную кожуру слов, вкушает обнаженный, беспомощный смысл.
- От слёз дождя перо намокнет и станет тяжёлым. Упадёт и успокоится как всё ветренное. Втопчется в грязь и замарается как всё белое…- она смотрит на меня и мои губы начинают шевелиться, подбирая слова ответа на собственный вопрос.
Странно.
По-моему я подхватил какую-то странную влюблённость трудно объяснимого, ископаемого антично-арабского типа. На своём опыте я уже успел убедиться, что все эти любови сообразно вирусам гриппа имеют множество разновидностей: то сердце замирает, то в голове туман, вовсе не говоря уж о всех разновидностях грёз-мечтаний и прочих эфирно-капельных субстанций, что во все времена поражали падкий до всяких сентиментальных чувственностей иммунитет пиитов. Никогда не понимал "розовых бутонов, щёчек-персиков, уст, зовущих и райское блаженство обещающих", а вот вдруг раскрываю томик Омара Хайяма и чувствую себя как изголодавшийся сладкоешка, взломавший лавку восточных яств. Закрываю глаза и вижу губы, сладкие как щербет, безупречно ровные, белые как сахар зубы, её дыхание свежо как утренняя роса на лепестке горной лилии…
Всё это про неё, про то, как я её …
Ну, разве это не болезнь?
Какой-то страшный вирус!
А началось всё так. В приёмной стояла Танька Кац, и потрясая учебником "Русский для иностранцев" под редакцией Бориско, доказывала превосходство сознательно-практической методики над всеми "псевдокоммуникативными" походами. Как я её в этот момент ненавидел! Эту реликтовую филологическую тварь с толстенными роговыми стёклами, одетую в вечное мышиного цвета платьишко с застиранными рюшечками. И вот у меня почти уже не оставалось никаких сомнений, что это скучнейшее и занудливейшее из существ будет рассказывать ЕЙ о морфемах и фонемах русского языка, когда мистер Стетсон, ответственный за европейскую часть образования Панджикастхалы, обратился ко мне:
- Вы сказали тандем? Как Вы понимаете это?
- Нуууу, это обоюдное изучение родных языков двух разноязычных эээээ партнёров через общение… взаимопроникновение в культуры, мировоззрение и…
- Пожалуй, - сказала миссис Грей, отвественная за организацию досуга и развитие интересов Панджикастхалы, и добавила по-английски, обращаясь к мистеру Стетсону:
- Я думаю, что для нашей Панджи так будет лучше.
Излишне говорить, что моё свободное время я проводил в томительном ожидании тех редких дней и часов, которые были отпущены мне для занятий с Панджикастхалой. Я забросил свою учёбу. Купил отрывной календарь и получал блаженное удоволетворение от ритуала выдирания ещё одного "пустого дня без неё". Календарь постепенно худел, я сходил с ума, уподобляясь шизофренику, с регулярной постоянностью прыгал с пушистых перьевых облаков утопических грёз в вязкие болота дипрессии, выбирался на сушу, цепляясь за тончайшие, эфемерные нити, что оставляла мне робкая надежда, снова взлетал и срывался…
Я прекрасно помню тот октябрьский день, необыкновенно тёплый и солнечный. Уже привыкшие к толстым свитерам и курткам прохожие недоумённо стягивали лишние одежды, больше обычного крутили по сторонам головами, словно желая ещё раз убедиться и перепроверить: на месте ли соответствующий времени желтолистый осенний антураж, всё ли в порядке на небе, движется ли солнце по-прежнему на запад…
Я зашёл в её комнату и сразу почуствовал терпкий пряный запах. Панджикастхала любила зажигать ароматические свечи: зелёные для уюта и расположенности к разговору, синие для полёта фантазии и мечты, жёлтые для радостного настроения и шутки, красные… Это впервые были красные. У меня защемило в груди. Такое случается, когда вдруг начинаешь ощущать, что забыл что-то важное, что-то упустил, опоздал… Сердце учащённо застучало, снежным комом разросталась неясная, какая-то аморфная тревога.
- Можно ли печалиться о том, чего никогда не будет? - её рука легла мне на плечо. Она вновь была облачена в цветастое национальное одеяние. Впервые за всё время нашего знакомства Панджикастхала прикоснулась ко мне. По телу пробежал лёгкий озноб. С огромным усилием я сдержал себя, чтобы не заключить её в объятья и не расплакаться как ребёнок.
- Ты спрашивал меня о том, возможно ли преодолеть телесное, свою земную суть. Я скажу тебе: ДА. Но только для тех, кто знает слова. Кто найдёт мелодию и ритм ясных чувств, настроится на гармонию вечных истин, сольётся в единое с тем, от чего был оторван… Думай… Завтра утром я улетаю к себе. Мой отец заболел и готовиться к переходу в иное. Возможно я больше не вернусь.
Послышались поспешные шаги прислуги. Негромкая речь, отдающая приказания на иноземном языке. Панджикастхала готовилась к отъезду…
Боясь посторонних глаз, она поспешно отдёрнула с моего плеча руку.
Слёзы выступили на моих глазах, черты её лица размылись, кастовое красное-жёлтое пятнышко как-то нелепо раздвоилось и засияло всеми возможными оттенками радуги. Она вновь коснулась меня, провела по щеке рукой и, стерев предательски набежавшую слезу, медленно, не поворачиваясь ко мне спиной, удалилась в свои покои. На какую-то секунду мне почудилось, что я вижу гигантскую бабочку чудной, неземной красоты…
Ноги несли меня прочь. Задевал плечами встречных прохожих, пересекал улицы, игнорируя светофоры и пешеходные переходы. Притуплённо доносились раздражённые оклики и нервное автомобильное бибиканье, солнечный день потерял свои краски, стал чёрно-белым, каким-то чуждым, неродным, неинтересным, пошлым. Я вышел в узкий малолюдный проулок, остановился у пары выщербленных ступений из розовато-грязного псевдогранита.
Рассудок стал вновь медленно возвращаться ко мне. Да, вот здесь, обычно на этом самом месте ставиться жирная точка после неожиданно начавшихся, быстротечно завершившихся, принёсших боль и разочарование любовей. И если какая-то надежда ещё теплиться робким угольком под кучей опавших иллюзий и влажных переживаний, то следует без всякого промедления залить её, залить её тут же, на этом самом месте, ибо костра уже, увы, не получится, а медленное тление растягивает ненужное страдание, не давая никакого сколь-нибудь греющего, живого тепла.
Одним шагом я перешагнул ступени и ностальгически окунулся в кисловато-приторную атмосферу одного из старейших вино-водочных заведений города. Достал из кармана неряшливый комок разноцветных банкнот и потребовал массандровкого портвейна самого лучшего розлива. Под завистливо-уважительными взглядами коренных обитателей заведения я обезглавил зубами бутылку и, выплюнув в угол пласмассовую пробку, в один приём переправил всё содержимое сосуда в лабиринты пищевода. Сложил в пакет звенящую троицу основного вечернего меню и, приговорив их к более медленной казни, уверенной поступью направился в родные пенаты. Окружающий мир стал вновь обретать робкие, блеклые как у старого телевизора с севшим кинескопом краски. На ступенях подземного перехода играл квартет парагвайских музыкантов со своими дудками и трещётками-кастаньетами. Я на минутку смешался с редкой толпой зевак. Ко мне немедленно подбежала смуглая черноволосая девчёнка и, звеня многослойно навешанными бусами, протянула для подаяния перевёрнутое ввех дном самбреро.
- Папуасы грёбаные, - вырвалось из меня неожиданно громко вместе с раскатистой винной отрыжкой. Мне стало жутко смешно, смешно до приступа истерического смеха, до параличных судорожных вхлипов и перекосившейся, позеленевший от нехватки кислорода рожи пьяного сатира.
Когда я очнулся, в квартире вовсю гулял ветер. Хлопал форточками, медленно со скрипом открывал и закрывал двери, сквозняки как шустрые невидимые домовята перелистывали старые конспекты, играючи перебрасывались листиками отрывного календаря и растерзанной на отдельные листы газетой бесплатных объявлений, раздували лёгкую оконную тюль, брюхатили тяжёлые, довоенного бархата шторы…
Так случается, когда на смену тёплому дню, последнему повстанцу лета, возвращается в свои права осень и мстительно выметает холодными ветрами всё то, что осталось от солнечного, безмятежного вольнодумия. Вот и всё…
Пить больше не хотелось. Я подошёл к окну. На улице прошёл дождь. Ветер стал стихать и уходить наверх. В слепой ярости разгонял и рвал в клочья оставшиеся дождевые облака, в межоблачных прорехах загорались яркие звёзды. Затеряшийся в пустых комнатах одинокий сквознячок подбросил на письменный стол белый лист бумаги. Совсем кстати. Я зажёг красный абажур и практически бессознательно вывел первые строчки. Получился нелепый детский стишок:
Небо непрозрачной плёнкой Свет закрыло нам;
Всё-же тыкал здесь иголкой кто-то тут и там;
Загорелись звёзды в небе как намёк для всех,
Что не так уж глух к тебе он,
Звёздотыкатель…
Неожиданный порыв распахнул створки балконных дверей. Вместе в кортежем из красно-жёлтых кленовых листьев в комнату влетел Павлиний Глаз. Бедный, обманутый тёплым днём мотылёк сел на красный абажур. Я осторожно дотронулся до его крыла: да, хватил ты осеннего дождя. На пальцах остался влажный бархатисто- коричневый след от пыльцы.
Цвет переспелой вишни…
Я в задумчивости коснулся пальцев языком - терпко. Во мне начало оживать чувство давешней неясной тревоги. Я ещё раз провёл пальцами по влажному крылу бабочки. Пыльца поддатливо прилипала к их ребристо-волнистым подушечкам...
***
Рябь на реке успокоилась. Из-за облака вышла полная луна и залюбовалась своим отражением у меня под ногами. Неожиданно луна начала худеть: на ночное светило меленно и верно надвигалась земная тень. Налезла на самый центр, оставив по краям яркое жёлтое обрамление. Небесные тела выстроились в ряд. С другой стороны Земли, где-то аккурат под моими ногами вовсю светило солнце, красило земную тень, покрывающую Луну, в красно-коричневый колор переспелой вишни, её отражение покоилось на водной глади, прямо под моими ногами. Где верх, а где низ? Я не знал. Шагнул вперёд, прямо и вперёд, с края…
Докричаться, дозвониться я к Нему хотел;
Сквозь луну - большую дырку;
В небе-дуршлаке!
***
Крупная капля росы манила желанной влагой. Хоботок вот уже в третий раз беспомощно соскальзывал с неё и обиженно скручивался в тугую спиральку. Кто знал, что эта капелька покрыта такой упругой плёнкой? Она звонко смеялась над моими неловкостями. Сидела на лепестке орхидеи, грациозно помахивая пёстрыми узорчатыми крыльми. Над холмами, покрытыми густой, по-тропически яркой зеленью, клубился влажный предрассветный туман. Первый луч восходящего солнца уверенно прочертил в волнистой дымке тонкую, безупречно ровную линию. Панджикастхала вспорхнула и полетела вдоль золотистой тропинки. Я немедленно последовал за ней. Играючи, старался спихнуть её за края солнечного луча, она, смеясь, ловко уворачивалась от моих неуклюжих пикирований. Я делал один заход за другим, повсюду вспыхивали всё новые солнечные лучи. Наш нелепый хоровод вкружил мне голову. И я уже не помнил, где верх, а где низ, смотрел в её глаза, столь близкие.