(Фрагмент из книги)
...Это про людей, с которыми я не был знаком.
Могу только сказать: я их видел.
Иногда и они видели меня.
Марк Харитонов. "Я их видел"
...Но с благодарностию: были...
Василий Жуковский
Предисловие
..."Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда..."
То же верно и относительно написания истории -
- она складывается из мельчайших соринок, прорастает из почвы, удобренной мусором фактов;
кто - в самом деле - думает о себе как об объекте истории;
кто - сознательно - творит ее в своей повседневной, зачастую обрыдлой жизни?
Но:
творит, не сознавая.
И вот:
перелистывая
альбомы,
проглядывая
старые фотографии, сделанные с единой целью -
запечатлеться -
мы вдруг обнаруживаем,
что из скопления лиц,
вещей,
предметов -
с удивлением замечаем! -
возникает непривередливый образ истории.
Более того, из обычных фотоснимков,
иллюстраций,
статей и заметок
складываются, скручиваются лихие сюжеты, которым бы позавидовал любой быстрый пером бытописатель.
"Стоп-кадр!" - так и хочется сказать, вглядываясь в тех, с кем столкнула меня судьба.
Многие из них хорошо вам известны,
многих знакомы только мне,
(но:
и они заслуживают своего, не менее почетного места).
Кто-то сошел со сцены,
кто-то ушел в мир иной,
кто-то пребывает не у дел,
кто-то слетел с пьедестала,
кто-то - напротив - неожиданно на него взлетел, вмиг покрывшись бронзовой краской;
кто-то поменял свои взгляды,
кто-то поменял отечество....
Но:
стоп-кадр моего сознания зафиксировал этих людей в тот самый момент, когда мне довелось общаться с ними.
Я увидел их т а к и м и, какими они были тогда, на момент общения.
Главное, что все они были, были, были...
И все они составляют огромную компанию м о и х собеседников. Или, если хотите, коллекцию, гербарий, террариум теней, сборище стоп-кадров...
...Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Пожалуй, что так.
Это -
- не фальшивые прелести обнаженной натуры,
не пугающе выдуманные откровения дрянной девчонки,
но и не сложно-орнаментальные аспекты духовного брака.
Это всего лишь легкое элеклетичное собрание всевозможных записок автора, разбросанных по велеречивому времени, как разбросаны тропинки огромного тенистого сада, беспорядочного и запущенного..
Небрежность - вот красноречивое кредо автора; в его пестрой компании не найдете вы никакой упорядоченности (кроме хронологической, да и то весьма приблизительной); она просто-напросто претит ему.
Скажу более того: здесь царит жанровый и стилевой хаос; и потому жанры ступают не по ранжиру: десять строк чуть ли не газетной информации смело соседствуют с вальяжным интервью, а сухая строгая статья лукаво косит в сторону задумчивого очерка; шутка, запомнившийся чей-то афоризм упираются в долгий, продуманный диалог.
Но...
- как многократно повторяют во всевозможных произведениях всевозможные авторы:
еже писах - писах.
Или:
как утверждает древнееврейская мудрость -
"Ha-mevin - javin", что примерно означает:
"Понимающий - поймет..."
Не буду врать, как принято в этих случаях и говорить, что с трепетом и волнением представляю свой труд на суд читателя.
Вранье: нет такого суда.
Есть только давнее желание - увидеть свою книгу изданной, появившейся на пыльных книжных прилавках или насильно воткнутой в полки пустеющих библиотек.
А читатель...
Он, увы, абстрактен и бесплотен.
Тогда как герои моих зарисовок реальны до отвращения (или восхищения - кому как нравится).
Вот она, моя книга,
мой нескончаемый полилог.
"Люблю я Мишу Козакова..."
Лет двадцать пять назад - а то и больше - мы все любили Мишу Козакова, баловня судьбы, счастливчика, капризного, обаятельного и холеного ребенка советского кинематографа.
Нещадно любило его и так называемое Бюро кинопропаганды.
Сия организация, входящая в Госкино, относилась к разряду нескромных и откровенных советских синекур. Строилась ее деятельность по одному и тому же принципу - актера "заряжали" на определенный регион; там его встречал местный представитель Бюро и катал его с творческими вечерами по городам и весям, как маленький шарик от пинг-понга.
Таких вечеров можно было настричь, как шерсти от овцы. Публика, не избалованная роскошными гастролерами, с удовольствием шла на встречу со своими любимцами, полагая трезвым и чистым глазком взглянуть на них из темноты концертного зала.
Похожи были эти встречи на друг друга, как две капли мутной воды; и качество их зависело исключительно от добровестности конкретного гостя.
Мне кажется, разбуди меня сейчас, средь глубокой ночи, я и то, четверть века спустя, оттарабаню, как прилежный ученик, "сценарий" любого творческого вечера.
Итак, вначале имярек произносил вступительное слово, затем демонстрировались фрагменты из кинофильмов, нарезанные щедрой рукой Бюро кинопропаганды, и на "десерт" шли ответы на вопросы.
Как правило, выступающий отвечал на две-три записки, две из которых у него были заготовлены заранее. После чего тот же имярек виновато разводил руками, дескать, извините, господа, лимит моего времени исчерпан; а сам в это время с тоской думал, что впереди - обязательный ночной банкет, пьянка до усрачки; в то время выспаться перед следующей халтурой не мешало бы...
Довольная публика выла и хлопала от удовольствия; наиболее ретивые почитатели актерского таланта разживались автографами и усталые, но довольные возвращались гурьбой в свои социалистические жилища.
Надо сказать, что, несмотря на последствия банкетов, артисты охотно ездили в командировки от Бюро кинопропаганды. Как я уже говорил, особых усилий от них не требовалось, жили они на всем готовом, да еще и зашибали определенную деньгу, не лишнюю во время очередного простоя между киносъемками.
В Сумгаите, где я начинал свою журналистскую карьеру, одно время перебывало множество тогдашних знаменитостей - Евгений Леонов, Станислав Любшин, Эммануил Виторган, Вячеслав Шалевич, Александр Кайдановский, Борис Хмельницкий... да мало ли кто.
Город Сумгаит, или как его еще торжественно называли Комсомольск-на-Каспии, признаться, был совершенно препаршивейшим местом. Своего рода памятником советскому безумию.
Кстати, в конце семидесятых годов на сумгаитском трубопрокатном заводе несколько месяцев провисел до боли выдающийся плакат.
На переднем плане красовался огромный, широкоплечий, как пролет между цехами, рабочий в спецовке и страховочной каске. За его могучей спиной стройный, как березка, кран уносил куда-то вдаль свежую, только изготовленную трубу.
Венчали эту композицию хватающие за душу строки: "Труба стране - труба народу!".
Плакат висел до тех пор, пока не нашелся какой-то умник, сообщивший в горком о том, что на заводе вихрятся смехуечки по поводу надписи.
Проверили. И плакат сняли.
Хотя звучала с него чистая что ни на есть правда.
Труба была тому народу, который вместо того, чтобы воспользоваться изумительно золотой каспийской косой и воздвигнуть на побережье какой-нибудь курорт экстра-класса, соорудил химического монстра.
Прозрачная морская вода, мягкое песчаное дно, пляж, раскинувшийся на сотни километров вдоль моря - все это располагало к покою и тишине, счастью и неге.
Нет же: пришло в голову какому-то ретивому изобретателю превратить эту жемчужину в город химии и металлургии.
Вряд ли кинорежиссер Андрей Тарковский когда-либо бывал в Сумгаите, но мне кажется порой, что мрачный, ржавый пейзаж "Сталкера" буквально скопирован с этого города: проседающая, умирающая от эррозии почва, воздух, отравленный душными запахами, грязные потоки отработанной воды, сливающиеся бешеным потоком в некогда чистое море.
Самое интересное, что, несмотря ни на что, в этом городе-самоубийце, городе-монстре люди... ж и л и.
Была здесь - и весьма немалочисленная - интеллигенция, был свой мир, свой раек.
И была жажда к жизни, к свету, была тяга к распахнутому миру.
Может быть, и потому залы так называемых дворцов культуры были всегда переполнены на любых концертах или спектаклях; а уж посмотреть на заезжую знаменитость, как говорится, сам Бог велел.
Собственно об этом, и напомнила мне старая шутливая фотография, хранящаяся в моем архиве. Сделана она после творческого вечера Михаила Козакова, у которого я брал интервью для газеты "Коммунист Сумгаита" (только советское бытие могло породить подобное название; однако пальму первенства я бы все-таки отдал газетам под названием "Вышка" и "Советский цирк").
Итак, Сумгаит конца семидесятых.
Шутливый снимок на память.
И стоим мы вдвоем, показушно скрестив руки - два разных человека - и не догадываемся, что лет через пятнадцать судьба сведет нас в Израиле.
Мы встретимся на репетиции козаковской труппы, и он, тогда еще житель Израиля, будет подбадривать своих актеров:
- Давайте, давайте, ребята! Жидам надо играть смешно!
Козаков с большим шумом отправился в Израиль, где пробыл несколько лет, купил квартиру, заработал много денег, снимался в рекламе, играл в одном из лучших израильских театров, создал свою труппу.
Затем с таким же шумом этот человек вернулся в России, где придумал для себя красивую фразу - нечто вроде того, что "Израиль мне понравился - я себе не понравился в Израиле..."
Красивая фраза, за которой не было и нет ничего. А есть только пустота измельченной, увядшей души...
Как Павел Кадочников хотел жить в Сумгаите...
...И снова о Сумгаите.
Дни российского искусства в Азербайджане.
Во Дворце культуры химиков - большой концерт мастеров искусств.
На сцену выходит вальяжный бонвиван Павел Кадочников. Он в элегантной "тройке", аристократичен и пластичен, как пантера Багира. По залу пробегает легкий вздох женского восхищения.
Словно словив этот вздох, как Набоков - бабочку, артист, стоя у микрофона, делает эффектную паузу, затем открывает рот и... красиво начинает нести несусветную чушь.
Заканчивает он свой вдохновенный монолог словами:
- Если бы меня спросили, хотел бы я жить в этом городе, я не задумываясь бы ответил - да!
При этом слово "да" Кадочников произносит с соответствующим нажимом, раскинув руки в стороны, подав корпус вперед и отбросив седую голову слегка назад.
Помню, как зал буквально взорвался овациями.
Я засмеялся.
Сидевшая впереди меня дама обернулась и прошипела:
- Как вам не стыдно?
Мне стыдно и грустно до сих пор, как только я вспоминаю об этом концерте.
За даму, для которой, быть может, встреча с Кадочниковым была светом в окне.
За Кадочникова, который вдохновенно врал, только бы поскорее уйти со сцены за кулисы, где специально для выступающих был накрыт уставленный яствами огромный стол.
Стыдно за себя.
Стыдно за страну.
Подпись к фотографии Виторгана
...На журналистском жаргоне текст, помещаемый под фотографию, назывался "подтекстовка"; или - более ласково - "подписушка". Как правило, все эти "подписушки" клепались наскоро, лишь бы заполнить место под предполагаемым снимком. Потому в этой связке "фото плюс подпись", конечно же, главная роль отводилась фотографии.
Так и в этой главке я признаю приоритет "картинки" над текстом: объектив местного фотографа запечатлел артиста Эммануила Виторгана; заодно в кадр вместился и автор этих строк.
Странно: почему-то от встречи в Сумгаите с
этим интересным человеком и талантливым актером не осталось никаких ярких воспоминаний. Никакой зацепки.
Помню, правда, как Виторган растроганно нахваливал свою жену-актрису - красавицу и умницу Аллу Балтер.
Помню, как во время беседы он посетовал, что никак не может найти для сына книгу детского писателя Дубова.
Помню, что у меня эта книга была, и я с радостью от нее избавился, вручив ее Виторгану в подарок.
Помню, что от артиста исходило какое-то мощное излучение приятственности и обаяния.
Вот и все.
Вот и вся "подписушка".
...Не только о Зиновии Гердте
...Не о Гердте я хотел говорить.
Нет, скорее, о Петре Плешакове - скромном сумгаитском фотографе, который, как мне кажется, сделал одну из лучших фотографий прославленного артиста.
Да... Гердт... он как всегда был великолепен, изящен и артистичен - как и полагалось по программе.
Он отлично отработал весь вечер, не халтурил, не сыпал дежурными фразами, честно, по возможности не лукавя, отвечал на записки из зала. Затем согласился дать интервью для газеты. И, слава Богу, под рукой оказался Петя Плешаков; снял Гердта непосредственно во время выступления; снял его в тот момент, когда он беседовал со мной, да сделал и еще несколько снимком.
Не знаю, мне кажется, что ни до, ни после я не видел таких прекрасных снимков, на которых запечатлен Зиновий Гердт.
Петр Плешаков был необычайно увлеченным человеком, легким, остроумным, артистичным. Если ему что-то нравилось, он хватал свой фотоаппарат и начинал неистово щелкать затвором.
Помню, что Петя руководил сумгаитским фотоклубом, посылал свои фотографии на всевозможные конкурсы.
Но... Гердт приехал и уехал, а Петр остался в этом прокаженном городе, в этом проклятом Богом месте. Он остался и умер в Сумгаите, и его талант, к сожалению, не послужил ему опорой для славы - той славы, которая перелетает границы и о которой в глубине души мечтал прекрасный фотограф Петр Плешаков.
Вот о чем, собственно, и вспомнилось мне, когда из старой коробки с фотографиями вытащил я снимок Зиновия Гердта.
Союз странных писателей,
или Осколоки разбитого вдребезги
...А вот еще одна "гримаса" из прошедшей жизни: Декада российского искусства в Азербайджане. Нас, журналистов, отрядили сопровождать этот огромный отряд шутов и пьяниц.
Главный редактор попросил представить на страницах газеты как можно большее количество гостей. Для этого мы разбили их на группы, каждый из нас взял в оборот по несколько штук "инженеров человеческих душ". Взяли мы их в тот момент, когда, сделав перерыв после очередной пьянки, они вышли подышать воздухом на местную набережную.
1. Якутский писатель Гоголев
Мой первый экземпляр разгуливал в задумчивости в новом вельветовом костюме.
Я подошел к нему, представился и спросил:
- Простите, а вы кто, прозаик, поэт?
Он бодро, как ефрейтор, отрапортовал:
- Поэт, прозаик, драматург, критик!
- Простите, а как вас зовут?
- Гоголев я, Иван Яковлевич.
("Ну и ну, - подумал я про себя, - ничего себе фамилия. Тут главное не рассмеяться...)
- Иван Яковлевич, - говорю с почтением и искренно, - а вы не могли бы процитировать для нашей газеты ваши любимые собственные строчки?
- Отчего же?! - отвечает, встает в позу и декламирует:
Любой народ - земли владыка.
И все народы - велики,
Покуда их земля велика...
- Иван Яковлевич, простите, пожалуйста, а вы - чукча? - вдруг встрял я с вопросом.
- Нет, - гордо сказал писатель Гоголев, чукча - это Рытхэу, его здесь нет. А я - якут, однако!
2. "Великий грузчик"
Второй собеседник был длинен, как шест, и величав, как древнеримский ритор. Казалось, что еще немного, и он начнет изрекать вечные истины о любви и смерти, свободе и печали.
- Вадим Сикорский, - представился он торжественно, - московский поэт.
Сикорского я знал больше по пародиям.
Более того, у моего приятеля на случай плохого настроения был припасен двухтомничек этого славного пиита.
Давясь от смеха, он зачитывал мне строки Сикорского. Одну помню до сих пор:
...А я интимные с Днепром налаживаю отношенья...
...Так вот, помятуя об этой поэтической величине, я решил от нечего делать подыграть Сикорскому.
- Знаете, - скромно начал я, - мне довелось ознакомиться с вашими стихами.
- И что? - заинтересовался Сикорский.
- Мне показалось, что ваши стихи ведут незримую перекличку с Тютчевым. - твердо уверил я его.
- Вы и в самом деле так думаете? - радостно спросил меня собеседник. - Думаю, что нас роднит с ним страсть к философской поэзии.
- Да-да, - подхватил я, - и не только страсть к философии, но и некая космогоничность, присущая вашим стихам.
Взволнованный донельзя Сикорский стал рассказывать мне историю своей жизни. Заодно и упомянул, что был период, когда его нигде не печатали и вообще, дескать, он оказался в опале.
- И тогда, - сказал Сикорский, победно посмотрев на меня, - я два месяца работал грузчиком. Представляете? Я по этому поводу написал стихотворение. Сейчас дословно его не помню, но там были такие строки... нечто вроде того, что не знаю, стал ли я великим поэтом, но уж великим грузчиком стал! И знаете, меня в Москве с той поры прозвали "великий грузчик"!
Я не мог не попросить "великого грузчика" продиктовать мне какой-нибудь стихотворный фрагент.
- Ладно! - милостиво согласился он. - Только обязательно припишите, что стихотворение называется "Венера". Иначе не поймут...
Я потом понял, почему не поймут...
И гордясь сегодняшнею мукою
О начале не забудь в конце.
Ты вглядись в красавицу безрукую -
Ни одной морщинки на лице.
...И этот великий грузчик в течение нескольких лет был заведующим отделом поэзии в журнале "Новый мир"!
О, времена, о нравы...