Миг опоздания

Ваконта
«Ибо не понимаю, что делаю;
потому что не то делаю, что хочу,
а что ненавижу, то делаю».
Апостол Павел. Послание к римлянам.

«Что я измеряю время, это я знаю,
но я не могу измерить будущего, ибо его еще нет;
не могу измерить настоящего, ибо в нем нет длительности,
не могу измерить прошлого, потому что его уже нет.
Что же я измеряю? Время, которое проходит, но еще не прошло»?
Блаженный Августин. Исповедь.


Нить гладких бусин, сжатая между большим, указательным и средним пальцами, тяжело раскачивалась, иногда задевая мизинец, словно теплая струйка. Пальцы то крепко сжимали бусины, то мягко, но равнодушно поглаживали их. Вот опять тонкое колечко застежки, теплое, почти неощутимое. Большой палец упирается в указательный и толкает застежку вниз, спеша снова осязать выпуклость плотно нанизанных сфер. И у меня еще десять минут, или, пожалуй, чуть больше. Всегда что-то есть в запасе.

Вместо бархата ночного неба — плотная холстина туч. Они не позволяют просочиться сквозь себя свету уличных фонарей, и он, как чад накапливается в высоте, конденсируясь в грязно-желтый туман. Свет тления — он все-таки помогает в дороге, и каблуки элегантных сапожек, не рассчитанных на быстрый шаг, опасно пружинят. Колени разрезают вязкий морозный воздух. Далеко впереди мечутся огни автострады. Грязь просвечивает сквозь лед. Или я просто знаю, что подо льдом грязь, и поэтому скользкая колея, по которой приходится идти, кажется зернисто-черной. Я перестаю контролировать дыхание, и неприятно холодный воздух, вредный для меня, через рот быстро заполняет легкие. Губы и нос начинают болеть. Отяжелевшая, пульсирующая тусклыми всполохами небесная твердь, вот-вот сломает как спички вытянутые шеи фонарей.

Половина моего сознания, не готового к борьбе с расстоянием, отставала от меня на ходу, и мысленно я все еще была там, откуда только что вышла — в теплой квартире, полной праздничных звуков: какой-то звон в верхних регистрах, невнятный серебристый шелест, многократное эхо неустойчивых интонаций. Я по-прежнему слышала все это, безотчетно фиксируя ориентиры обратного пути. Какие там были улыбки — звезды между алых облаков. В свете пламени, корчившегося на вершине парафинового столбика, глаза смотрели, словно из-под воды; одни мерцали, не в силах скрыть торжества, другие с жадностью пили свет, надеясь растворить в нем досаду. А улыбки — звезды.


Я следила, как убывает колода. У меня в руках чудесный веер весь в черно-красных узорах, но гораздо больше тонко выписанных лиц с жеманными минами. Появляются и исчезают, ложатся на скатерть — цветные на белое — мановениями порывистых жестов. Карта за картой. Прячутся друг за друга, сами себе выбирают хозяина, огорчая или радуя его символами своего ранга. Все не серьезно, все — шутка, но ни в одной, даже в самой дурашливой игре удача не бывает игрушечной. И, приветствуя ее приход, звук органа разрывает сердце. Перестав подсчитывать оставшееся время, я возбужденно ждала новых лиц, загадочных и хитрых, атласных на ощупь, как цветочные лепестки. Откинулась в кресле, расслабила спину, убрала за ухо завитую прядь, невзначай тронув сережку, бдительно прижала развернутый веер к груди.

Сознание постепенно догоняло меня и почти уже шагало в ногу, возвращая мысли к дороге, пытаясь предупредить меня о том, как она далека, рождало досаду из-за вынужденной спешки и еще — недоумение. Неужели нельзя управлять этим? Почему, за что человек так мал и нелеп? Протянуть время, сжать расстояние, сокрушить безжалостные константы, захватившие власть над мирозданием. Вот же они передо мной — мировые линии стремительных координатных осей. Или я не могу смять их в руке?!


Или это не линии вовсе, а паутина, наброшенная на липкие крылья? Миллиарды крыльев, нежных, упругих, в панике отрясающих пыльцу, бьются, изнемогая и удивляясь давлению неведомых раньше ограничений в беспредельном пространстве. Потихоньку они начинают понимать, что их ждет; они не верят в это. Не верят, что их жизнь вдруг стала зависеть от слияния двух заданных точек, из которых одна, изо всех сил стремясь достичь другой, движется с заданной скоростью в заданном направлении, но еще одна величина, без которой мир не был бы таким, каков он есть, воспрепятствует их соединению.


Я знаю, что на остановке возле обезлюдившего парка через час развернется последний автобус, и я знаю, сколько отделяет меня от него: полтора часа спокойным шагом, час двадцать быстрым. Я знаю, и всегда знала. Всегда. Но можно обогнать ночь! Довольно времени ползти сквозь меня, теперь я полечу через него, отталкиваясь от минут каблуками, перепрыгивая через секунды и через мерзлую грязь, запечатлевшую правильный рисунок автомобильных шин.

Шлейф воспоминаний тянулся за мной, как тепло из неплотно закрытой двери. Обжигаясь морозным воздухом, я вспоминала, как несколько минут назад ветер из форточки оживлял дремавший запах духов и ванильных пирожных, пламя свечи металось между жизнью и смертью. Глоток солнечного вина вдруг рассыпался на языке щепотью песка, и пальцы провели сверху вниз по ножке опустевшего бокала. Отражение огня ярко сверкнуло на темном маникюре белой стрелой. Дрогнула нить бусин в левой руке и обвила запястье тугими кольцами.

Ласка мягкого кресла растаяла. Я наконец-то решилась — пора. Но встречные движения были так предупредительны и элегантны (их настойчивость была продиктована ужасно милым дипломатическим лицемерием), зазвучавшие со всех сторон слова так желанны и убедительны, что мой бок снова приник к еще неостывшему подлокотнику, и кольца бусин, одно за другим, тяжело сорвались с запястья. Локон с подвитым концом опять улегся на плечо. В бокале быстро поднимался, тяжело колеблясь, уровень жидкости цвета переспелой дыни. Все будет хорошо, сказала я себе, глядя сквозь ресницы на спящую занавеску. Асимметрично выдавался длинный угол стола.

Метро! Первый рубеж. Грянул долгожданный водопад ступеней, ощетинившихся опасностью. И — вниз по заплеванному бетону, как по хрустальным граням, лишь на мысках сапог. Это разум, трепеща, схватился с инерцией, разъяренные бойцы покатились, свившись в клубок. Воспользовавшись этим, выигранные секунды понеслись вперед, точно псы, сорвавшиеся с цепи. Ничего не оставалось делать, как только наблюдать, закусив губу, за мелькающими подошвами их маленьких проворных ног.

В тяжелом сладком воздухе величественно разматывал клубы терпкий дым дорогих сигарет. Удача ластилась ко мне, заглядывала в лицо, терлась о колени, тыкалась в ладони. Но до меня как-то незаметно дошло, что сегодня не я поймала ее, а она меня. Заставив себя взглянуть, наконец, на часы, я осознала все так же быстро, как однажды, стоя посреди розового луга, изнемогавшего от восторженного блеска росы, в один миг поняла, что означает — быть.

Под концентрическими кругами мощных люстр угасли воспоминания и тревога и жжение от бороздящего меня потока времени. Отчаяние принялось было изнутри неуверенно постукивать клювом по скорлупе, но задохнулось, не успев вылупиться. А может, я не оценила ни силы его, ни коварства, и, исхитрившись, тихонько, как воздух из незаметной дырочки в воздушном шаре, оно высвистело наружу, опустошив меня. Или же защитные силы организма выставили перед бедой щит-зеркало, и я, как Персей, смотрела на отражение смерти, и не умирала, но и не могла оторвать от него глаз.


Когда что-то обрушивается на нас извне или зреет внутри, так что становится больше самой своей оболочки, оно отражается в зеркале-щите, становясь меньше, тусклее и понятней. Может, поэтому самые горячие и яркие из звезд кажутся нам холодно-голубыми. И, дождавшись исполнения мечты, мы вдруг находим ее пустой и скучной. И когда нам нужно, нужно, нужно, чтобы поезд стоял у платформы, а двери открылись, как только мы приблизимся к нему, но все совсем не так, — вместо того, чтобы звать на помощь или биться в истерике, мы останавливаемся, согласно правилам, не доходя до ограничительной линии, и, забывая вытереть пот, стоим с прямыми спинами танцоров, и спокойный, как осенняя река взгляд льется в непроницаемую черноту тоннеля. И ни единого огонька не покажется там.


Свет, мой свет, разгорись во тьме! Золотыми побегами оплети ее, прожги ее сверкающей сканью. Какими словами мне заклинать тебя, которого нет, чтобы ты был? Свет мой, как ты кроток — каплющий со звезд, как ты велик — на вечернем западе, как опасен — таящийся в полузакрытых глазах, как остер и неистов — в глубине драгоценных камней. Ты — сама красота, которую лишь мгновение может фиксировать взгляд, потому что она ярче сознания. Ты — победа, ты — торжество. Свет во тьме светит, и тьма не объяла его.


Грохочущий вихрь остудил мне лицо и разбил меня на куски, они со звоном разлетелись — к потолку, к стенам — покатались по полу. Я подумала, что они стеклянные, но они были как капли. Радость собрала их опять всех вместе, и я вошла в раздвинувшиеся двери. Слишком много света.


Нас было трое в вагоне: кроме меня еще одна девушка и мужчина. Мы сидели довольно далеко друг от друга и тряслись, дергая головами. Украдкой рассмотрели друг друга, и через минуту каждый знал все о каждом: раскрасневшиеся лица — без выражения, блестящие глаза растеряны. Мышцы неуверенно расслабляются под огненной одеждой.

Угол красного кирпичного дома, тенистый палисадник, махровые лопухи по колено, оранжевое солнце за спиной, какой-то большой путь, оставшийся позади. Это далеко от того места, где я живу. Мы с родителями возвращаемся домой, и дорога летит за нами распустившей усталые крылья птицей. Прозрачный воздух чуть преломляется, словно он за стеклом. В нем, перемешавшись, растворились теплые лучи и прохладная влага, совсем немного влаги: одна ледяная капля на охапку золотых длинной во все небо лучей.


Под навесом крытого волнистым шифером крыльца — серый кармашек гнезда ласточки. Там тихо, никто не шевелится. Пахнет застарелой слежавшейся пылью, фиолетовыми цветами, сухим лесом и неизвестным будущим. Светлая грусть голубеет и искрится как озеро. Где, когда это было, не знаю ни я, ни родители. Предполагаю, что это длится и сейчас, без начала и конца просто существует, наличествует. Длится. И почему-то, чем отчетливей и навязчивей мне вспоминается тот день, тем яснее я понимаю, что жила в нем совсем не я, и путает мысли нехорошая больная печаль.

Разогретая резина шипит, тормозя по накатанной стали, срастается с ней. Где-то вокруг бродит затихающий грохот, за окном поезда млеют никому не нужные усталые огни. Целый строй изнемогающих огней. Сколько это продолжается… Трое пассажиров обмениваются молящими взглядами и опускают глаза. Сосредотачиваются на себе, и, наконец, признаются. Они выбрали это сами.

Часы вычерчивали им тревожные знаки, что-то неизвестное беспокойно ворочалось внутри, однако, находясь в здравом рассудке и твердой памяти, они мнили себя хитрее времени, и теперь зависят от силы электричества, которая убийственно долго дремлет где-то в металлических недрах. Они же, стыдясь друг друга, пребывают в молчаливом ожидании, сопричастные одной из категорий реальности, имя которой — расплата.
Но разве опоздание — грех?


С каждой остановкой электрички останавливалось и сердце, когда она вновь разгонялась, ее скорость равнялась скорости бегущей по жилам крови. Я представляла, как буду стоять перед опустевшим зданием диспетчерской, освещенном изнутри дежурным светом, жутким в своей ненужности. Рядом будут дремать на приколе несколько автобусов, серый мрак будет сочиться через их мутно-зеркальные окна. Торжествующая пустота расхохочется мне в лицо. Ветер принесет из темного парка мягкие отзвуки неизвестно чьих голосов и невнятное эхо приближающихся шагов. Мне некуда идти. У меня совсем нет денег на попутку.

 И последний раз вспомнилось, уже тревожно, как симптом: чудесное кольцо подарили ей. Да, чудесное кольцо: плоский бриллиантовый многогранник не выдается, а погружен в серебро вровень с поверхностью, кроме того, справа и слева от центра — таким же образом вделаны два камешка поменьше. Оригинальное сочетание серебра с бриллиантом необычайно эффектно. А само кольцо такое массивное, что можно подумать, будто оно мужское, но, разумеется, это не так, подобный дизайн лишь подчеркивает его изысканность.


Если бы успеть. О, если бы просто взять и успеть. Я все готова отдать за эту малость. Это ведь сущая малость. Это всего лишь миг. Жемчужина, летящая в пропасть. Надо просто подставить ладонь, и почувствуешь, как в самую ее середину падает крохотный шарик — сгусток времени, бесценный и беззащитный. Ты бережно накрываешь его пальцами, почти не ощущая его веса, и вдруг понимаешь, что уже давно летишь вниз: ты вытянулась слишком далеко, чтобы поймать его.


Подрагивая и шумя, электричка утащила во тьму свой тяжело вибрирующий хвост. Несмотря на позднее время, на моей станции галдели людские вереницы, но особенно спешивших видно не было, наверное, дом у большинства находились поблизости. Никого не стесняясь и даже толкаясь, я мчалась по скользкому, отполированному до блеска граниту.


Кулаки были сжаты, левый почему-то теснее правого, сумочка на ремешке хлопала меня по бедру, обе шпильки, кажется, выскочили, и волосы рассыпались по плечам. Одна нога далеко выбрасывалась вперед, другая доставала пяткой до зада — я бежала, правильно работая локтями, как когда-то меня учил тренер бежать по тартановой дорожке, где, бывало, я не раз заслуживала его похвалу. Я давно не занималась спортом, да и каблуки в любой момент могли подвести, но тело, оказывается, помнило все и яростно напрягалось, полагаясь, наконец, только само на себя.


Мне подходили два автобуса: номер 36 и номер 37. Последний был намного удобнее: он останавливался около дома, а от остановки 36-го нужно идти еще почти километр. Я не помнила наверняка, какой из них последний, но мечтать о номере 37 не позволяла совесть. Опаздывающий преступает законы, по которым существует мир. В гордости своей он презирает их; во всей Вселенной кроме человека никто и ничто не может опоздать, и нет человека, который не опоздал бы куда-нибудь хоть раз.

Опоздания бывают нарочные и случайные, вынужденные и добровольные, опаздывают также слова, дела и мысли. Днем и ночью. Очень многие опоздания гибельны, часто — для окружающих, всегда — для тех, кто их совершает.


Я вырвалась на улицу. И здесь — фонари, мороз, заледеневшая слякоть. Но воспоминаниям больше не успокоить меня. То, в чем я призналась себе в течение пути, позволяло констатировать, что я не заслуживаю и малой поблажки, не говоря уже о невероятном счастье — номере 37. Мне казалось, что такая дерзость — молиться о номере 37, не только не оставит мне совсем никакой надежды, а скорее навлечет на меня заслуженную кару.

Поэтому, уже замечая нетвердость в движениях, пристанывая на выдохе, захлебываясь в парах собственного дыхания, я причитала про себя: «Пусть хотя бы 36, ну, пожалуйста, пусть хотя бы 36, что угодно! Знаю, — виновата, поделом, не стою милости, даже 36, даже любой автобус — это ведь такая милость! Но умоляю, пожалуйста! Ведь теперь все будет иначе, я уже не такая, какой была. Прошу, пожалуйста. Пожалуйста! 36, 36, 36!»


Чувствуя, что колени слабеют, я подняла глаза, потому что приблизилась к остановке. И увидела автобус. Он сиял золотом на фоне беззвездного неба. Он уже отъезжал и чуть притормаживал на повороте. Я перешла на шаг. Я больше уже ничего не могла, только уповала, и двигалась навстречу ему, расправив плечи и подняв подбородок, точно на подиуме. Он, наконец, повернул, и мы оказались лицом к лицу. Над кабиной горели цифры «36».


Затаив дыхание, не зная, заметил ли меня шофер, я шагнула с бортика тротуара, и, продолжая медленно приближаться, подняла правую руку.

Откинувшись на сиденье, которое казалось мне троном, я принялась приводить себя в порядок и обнаружила в левом кулаке спутавшиеся в бугристый узел бусы. Я улыбнулась: все-таки поймала жемчужину над пропастью. Даже целую пригоршню. Было тепло и уютно. Мы ехали. Мы ехали домой.


Что-то большое и светлое катило навстречу нам. Я припала к окну. В следующие мгновение мы благополучно разминулись с сияющим номером 37. Он показал нам весь ряд своих золотых окон, поворачивая к остановке. «Последний» — сказали у меня за спиной. Выворачивая шею, я, сколько могла, смотрела, как он описывает круг, останавливается перед диспетчерской и открывает двери для пассажиров. Потом отвернулась от окна, уставилась в стенку шоферской кабины с обрывками старого календаря.

Если бы я не мчалась, отдавая последние силы, терзая и проклиная себя, я ехала бы теперь в автобусе, на котором езжу всегда, который, словно извозчик, доставляет меня прямо к дверям моего подъезда, вместо этого, мне предстоит новый путь. Я стиснула в кулаке истерзанные бусы и, испытав неожиданное облегчение, отреклась от всего, что казалось мне истиной миг назад. Миг, вблизи огромный и яркий, как звезда, но стремительно отдалившийся, прошедший сквозь пальцы, ставший маленькой точкой и исчезнувший, наконец, в бездне, подернутой матовой дымкой минувшего.