Тамару Петровну не любил никто: ни соседи по коммунальной квартире, ни коллеги по школе, ни ученики. А она, в свою очередь, тоже никого не любила. Особенно мужчин за склонность к пьянству и непристойные желания; равно как и женщин, но только этих уже за жадность и глупые пересуды. Дети, в свою очередь, раздражали ее извечными капризами и разрушительным баловством, но более всего не жаловала она старшеклассников, казавшихся ей циничными, бездуховными и безразличными ко всему на свете за исключением собственных, извините, животных инстинктов. Ну конечно ей, как и любому педагогу, попадались исключения в виде скромных и ответственных девочек, но их в наше страшное время становилось все меньше и меньше. Да и скромниц этих, если откровенно, она терпеть не могла, ведь в тихом омуте…
Состояние такой вот обоюдной нелюбви было для Тамары Петровны обычным, потому как уже в детстве, каждый встречный поперечный дразнил ее жиртрестом, и даже самые обезображенные бородавками изгои отказывались дружить. Позже, она в вечном одиночестве добиралась домой с танцев (зря убитое время) и из бездарных гостей. Сокурсницы хихикали у нее за спиной, а кто-то больно остроумный, подметив сочетание ее пеньком торчащего на квадратном лице носа и вечно открытого рта, выдумал обидное прозвище – Тамара-Скворечник. Потом, уже в коллективе школы, где она обучала детей словесности, дурацкие клички были, конечно, позабыты, но Тамара Петровна, словно ожидая очередной гадости, привычно сторонилась людей.
Тогда-то она наверно и отдала всю свою душу розам - прекрасным, влажным, туго скрученным, или уже размякшим на солнце, обнажившим всю свою серединку и уже беспомощно роняющим лепестки; белым чуть с зеленью, чайным, желтоватым, охряным и всем другим от чуть розовых вплоть до темно-бордовых с бархатной, вишневой черноты глубиною. Розы видимо об этом догадывались и замечательно цвели на маленьком дачном участке, а те редкие, что дарились ко дню учителя стояли в вазах почитай по две недели. А еще она любила мармелад. Только не приторно-сладкий, а тот, что с кислинкой, который самый дешевый и продается в любой булочной…
Словом жилось ей довольно скучно, но зато без лишних хлопот, что выпадают на долю людям семейным. Летом растила Тамара Петровна прекрасные свои цветы, а долгой зимою проверяла бездарные сочинения да чаевничала перед телевизором с неизменным кусочком кислого мармелада за щекой.
Покуда была жива мама, женщина энергичная и активная, можно было хоть с кем-нибудь да поговорить. И хотя разговоры эти вечно носили едва ли не конфликтный характер ("Где твоя инициатива? Годы уходят!" или "Новая блузка тебе не к лицу…"), Тамара Петровна еще не знала того леденящего одиночества, что теперь окончательно сковало ее стародевическое сердце. И тошно ей было возвращаться домой в пустую комнату, и докучливо лезли в голову воспоминания о тех последних месяцах, когда мама, утратив все свои бойцовские качества, превратилась в беспомощную, вечно ноющую старушку, а сама Тамара Петровна даже не пожелала скрыть раздражения тем, как нудно умирает ее мать…
…Той осенью она отметила тридцатилетний юбилей своей школьной практики, получив звание "Отличник народного образования", букет любимых цветов и электрический чайник, однако радости от этого, почему-то не испытала. И вообще в новом учебном году Тамара Петровна выглядела настолько подавленной, что даже чурбанно-равнодушная директриса порекомендовала ей сходить к врачу или в театр (развеяться). Но ни чайник, ни врач и тем более театр, не смогли бы отвлечь ее от постыдных и крамольных мыслей, которые будто толпою ворвались и истоптали ее стерильную дотоле душу. Утешало лишь то, что для всех она как была, так и осталась бесцветным приложением к учебнику, чьи переживания сведены лишь к досаде на двоечников и возмущению телебезобразиями.
…А новый выпускной класс вполне справедливо считал, что на свете нет ничего противней и нуднее толстой училки по литературе. Той, что монотонно гугнит зазубренные ничего не значащие слова, соответствующие дидактическому материалу, про "Татьяну-русскую душою" и "лишних людей" вроде Онегина или Печорина. И только и есть в ней, что бесцветный голос да темно-синее джерси, припорошенное на плечах то ли пылью, то ли перхотью. Даже в извечно осипшей от крика физичке улавливается нечто человеческое, не говоря уже о молоденькой англичанке, говорящей "блин" и "прикольно", а пораженная базедовой болезнью, и потому хронически разъяренная пучеглазая химоза хотя бы не лезет дальше таблицы Менделеева, то есть не занимается так называемым "воспитанием чувств", от которого трясет любого нормального человека. Тамара же, на правах ходячей совести и знатока человеческой души, комментировала самым беспардонным образом любое внутриклассное движение, будь то невинные провожания до подъезда, записочки или пылкие взгляды. Все это по ее уродливо-нафталиновым убеждениям безнравственно, все против девичьей чести, ведь на высокое и чистое имеют право лишь тургеневские девушки да ютящийся на гвоздях Рахметов, но ни в коем случае не Светка или Леха из 10-го "Б".
Да, как преподаватель литературы и классный руководитель Тамара Петровна была просто обязана бдеть не только за усвоением материала и дисциплиной, что естественно должна быть жесткой, безоговорочной и практически армейской, но и поддерживать высокий моральный уровень среди учащихся вверенного ей класса. И бдела бы, и поддерживала. Слава Богу, опыта хватает, но только в этом году, что-то все валится из рук. Да и мысли совсем не о том, а в ряду, что возле окна сидит Донской… Кто он? Да никто. Самый обыкновенный оболтус и лентяй, только в его глазах хотелось бы Тамаре Петровне утонуть, будто в сладком омуте, вязком, как малиновое варенье. Сколько ему лет? Наверно шестнадцать, и абсолютно неприлично засматриваться на него, будто на плечах у самой черный фартучек, а из волос конский хвостик. Но как мучительно тяжко отвести глаза и представить его в парадном с длинноногой девчонкой из параллельного класса, а он глядит так нагло, словно перед ним не Отличник народного образования, а какая-то общедоступная дрянь из подворотни. Счастливая общедоступная дрянь…
К началу зимы Тамара Петровна совсем извелась. По ночам ее терзали непривычные сновидения, где она сама (вроде бы и не она в то же самое время) выступала в виде тоненькой и смазливой девчонки. Был там и сонм поклонников молоденьких и не очень, и завистницы-подружки, и конечно же он… После таких снов пробуждение было легким, обычная утренняя раздражительность будто бы сходила на нет, и даже поясница не беспокоила, однако стоило подойти к зеркалу и увидеть знакомую одутловатую физиономию с отвисшими по бульдожьи щеками, гофрированными подглазьями и прочими ненавистными причиндалами, настроение менялось не то слово как. Тамаре Петровне даже казалось что собственное отражение брызгало ей в лицо кислотою, от чего разгорались уши и щеки, щипало в носу, и до боли слезились глаза. На смену глупой эйфории наваливался такой стыд, что веки опускались сами собой, и вот в таком состоянии приходилось ей тащиться по темным утренним улицам в школу, вести уроки, да еще и общаться с коллегами. Он же, этот ненаглядный обормот, все так же щурил на нее свои великолепно бесстыжие глаза и, конечно, знать не знал о том, что за страсти кипят в тусклой на вид учительской оболочке. К концу дня Тамара Петровна уставала (главным образом от себя) до такой степени, что все на свете становилось ей безразлично. Хотелось только одного - забыться, уснуть и увидеть себя снова рядом с ним.
…Перед новым годом на очередном педсовете директриса монотонно бубнила об успеваемости, а Тамара Петровна, стараясь не шуршать пакетом, потихоньку ела мармеладину за мармеладиной. Она играла сама с собой в игру: если чаще других будут попадаться розовые, то можно загадывать желание, если зеленые – жди неприятностей, а желтые ни то ни се. Ситуация складывалась благоприятно, то есть в пользу розовых. Естественно, Тамара Петровна в такие глупости не верила, но все равно было приятно. А желание она загадала уже давно…
Из школы она вышла одна – специально промешкалась, дожидаясь пока все разойдутся. На улице было темно и знобко. Холод лез в рукава и за шиворот, ершистый ветер швырял в разные стороны бисер снежной крупы. Дневная сырость неожиданно сменилась морозом, и под ногами сделался каток.
Стараясь ступать осторожно, Тамара Петровна двинулась вдоль по улице. Она могла бы, конечно, проехать пару остановок на трамвае, но, побоявшись, что мармеладное волшебство может в транспорте и не сработать, решила идти пешком. Предстоящий путь был недолог, и она двигалась очень неспешно, потому как знала наверняка, что в телефонной будке возле овощного магазина заметит его. Донской будет стоять лицом к тротуару (может быть даже с букетом роз), наблюдая через мутное захватанное стекло за потоком прохожих. Конечно же, он станет ждать ее, ну разве может быть иначе. И тогда, когда их взгляды пересекутся, в первый момент Тамарой Петровной овладеет паника. Захочется бежать и прятаться во что бы то ни стало, ведь иначе объяснение неизбежно, а это позор, позор, позор… Но только ноги ее будут ватными, словно во сне, щеки запылают самым антипедагогичным образом, и вообще Тамара Петровна почувствует в своем организме все те признаки (дыхание, сердцебиение и прочее), за которые она всегда презирала героинь дамских романов. С непривычной суетливостью она одернет лацкана пальто, поправит то очки, то шарфик и, пожалуй, передумает скрываться, потому как тоже имеет право на счастье и никто больше не посмеет считать ее жиртрестом или скворечником, а он, он… Только вот он будет тянуть и тянуть, вместо того, чтобы окликнуть или броситься вслед. Тамара Петровна уж пройдет мимо будки, и даже удалится на достаточное расстояние, стараясь двигаться как можно более плавно, чтобы дать юноше возможность преодолеть свою робость. Однако за спиной ее так и будет царить бездыханная тишина.
Решившись, наконец, обернуться она, разумеется, заметит в будке еще одну, только уже девичью фигурку. Порочная и развязная девица пристроит свои якобы замерзшие, сомнительной чистоты руки прямо возле самых губ этого двоечника, а он станет нежно дышать на них, выпуская изо рта клубы белесого пара. Глядя на эту возмутительную во всех отношениях картину, Тамара Петровна расплачется, да так пронзительно, как никогда прежде: ни в детстве, ни на похоронах мамы. Ее вообще воспитывали, внушая, что плакать стыдно, плескать эмоциями – не красиво. Однако сейчас ей вдруг станет наплевать абсолютно на все. Ведь гораздо лучше быть невоспитанной, но любимой, чем наоборот. А у нее не останется совсем никого и ничего, даже иллюзий, бредней или грез. И вернувшись домой, Тамара Петровна наверно выгребет то, что осталось в аптечке еще после маминой болезни, а потом выпьет все это чтобы уснуть навсегда…
Размышляя таким вот образом, добрела она до овощного и с опаской взглянула на телефонную будку. Как ни странно, но Донского там не оказалось, а только незнакомая девушка с толстой спиною весело кричала в трубку: «А он, такой, меня послал… А я, такая, его послала…». Тамара Петровна до того обрадовалась этой телефонной говорунье, что даже утратила бдительность и неловко вступила на ледяную кочку. Падение вышло не так болезненным, как обидным. Стопка тетрадей, кое-какое дамское барахло и новые рейтузы (купила у географички по сходной цене) - все выскользнуло из сумки и разлетелось по мостовой.
Чертыхаясь и кряхтя, Тамара Петровна поднялась и стала собирать свое хозяйство. Никто, конечно же, не помог. Ни один мерзавец. И ведь все из- за какого-то мальчишки. Подумать только! А ну поставлю-ка я ему в полугодии «два», пусть хоть что-нибудь в этой жизни будет справедливо. И отряхнувшись наскоро, Тамара Петровна бодро заспешила в булочную. Скоро ведь закрытие, а нужно успеть купить кислый мармелад...