Когда у Севки появлялись деньги, он покупал жратву - много жратвы - и шел в гости. Вываливая на чей-то стол водку, винище для дам, сыры, колбаски, креветки, экзотические фрукты искусственного вкуса, финскую форель, банки сладких немецких пикулей он чувствовал себя необыкновенно щедрым и русским.
Когда-то он удачно торговал своей белокурой медвежьей русскостью - и своими картинами. Иностранные гости приходили в восторг от его коротконогеньких комиссаров и веселых хлебных очередей. Севка тогда очень хорошо жил. А потом спрос как-то рассосался. Он подозревал, что его душе не хватает той самой загадочности, которую, как известно, так ценят во всем мире. Но попытки ее культивировать ни к чему не привели - когда он мрачнел, весь его славянский шик тускнел, и становился заметным семитский профиль, и все сразу начинали верить, что его отчество - Маркович.
Но привычка прививать гостеприимство с тех веселых времен у него осталась. Правда, даже на соотечественников широта его жеста больше не производила сильного впечатления, - они то ли отъелись и начали капризничать, то ли постарели и полюбили покой. Даже братец Димка корчил страдальческую гримаску, когда Севка появлялся на его пороге в новом пальто, с незнакомой девицей подмышкой.
- Убийца. Мне завтра на работу.
Димкина Наташа, правда, любила, когда Севка приходил. Она даже давала свои тапочки его подругам, не только, правда, из гостеприимства, но и затем, чтобы не смотреть на их носочки с Микки-маусами. Потом, когда они с Севкой вдвоем курили на кухне, она спрашивала:
- Слушай, откуда ты их берешь? Почему они все такие одинаковые?
Севка надолго задумывался, а потом предполагал, что ему их подсовывают в супермаркетах, вместе с прочими покупками. Она смеялась, хотя и удивлялась, чему тут можно смеяться, и корила себя за слабость к этому мелковатому человеку.
- Ооо! - восклицали ее знакомые, заметив портрет над телевизором, - Это вы с мужем? Как здорово.
- Да. Это Димин брат нарисовал, - отвечала она сдержанно, но тут же распускалась и добавляла с самодовольной небрежностью. - Он профессиональный художник, - и тут же, озлившись на себя, сползала в иронию. - Снизошел до нас, оставил свои «измы», намалевал семейный портрет.
Севкины подруги в доме обычно не приживались, сбегали еще до полуночи, а сам он оставался, напивался до пьяных споров с братом о значении искусства в современном обществе и засыпал, в конце концов, на диване в проходной комнате. Утром, когда Наташа и Дима собирались на работу, а ребенок в школу, им мешали его выставленные в коридор ноги. Дима сердился и пытался сдвинуть это неподъемное тело, а Наташа укрывала Севку одеялом и ставила рядом с ним графин с водой.
Днем он уходил. Наташе, когда она возвращалась в загаженную квартиру, хотелось плакать. Как-то ему удавалось сдирать кожуру привычного с жизни, оставляя ее голой и пустой. Наташа грустила, потом злилась, а потом успокаивалась. Только соседка Анна Михайловна еще долго, сталкиваясь с Наташей на лестнице, поджимала губы и отворачивалась. Неким образом это было связано с Севкой.
Анна Михайловна действительно обижалась. Она любила обижаться и коллекционировала обиды.
Утром ее будили воспоминания.
Бережно откапывая подробности, она восстанавливала в памяти тот вечер, когда ее не пригласил на танец Витя Поповских. На ней было то самое платье в горошек. Витя два раза снял и протер очки. Она чихнула. Он скользнул взглядом по ее макушке и снова снял очки, но не протер, а просто повертел в руках. Она была так уверена в себе, что и сейчас могла почувствовать то сдержанное ликование. А он, как оказалось, волновался не из-за нее, а из-за той толстухи.
Аня лежала в постели, и губы ее шевелились. Она репетировала, что скажет Вите, если вдруг встретит на улице, если он, конечно, еще жив.
Потом, за завтраком, она резала яблоко в чай и подробно обижалась на продавщицу, которая обвесила ее на прошлой неделе. После завтрака смотрела новости и обижалась на олигархов.
На улице Анна Михайловна примечала мелкие хамства и равнодушия, чтобы вечером поразмыслить над ними и рассортировать. Перед сном, лежа в кровати на высокой подушке, она складывала обиду к обиде, пока окончательно не убеждалась в жестокости мира. После этого, наплакавшись, засыпала.
С соседями ей не повезло. Тихие, интеллигентные люди, они не смотрели по ночам телевизор, не сверлили по утрам стены и всегда закрывали за собой дверь в подъезд. Иногда только в тридцать шестую квартиру приходил какой-то жирный и шумный новый русский. Он кричал, пел и бил посуду - и все этот в тот самый томный час, когда Анна Михайловна наслаждалась своими обидами.
Он ее отвлекал - она не могла плакать.
- А я, - удар кулаком по столу, - говорю тебе, - еще удар, - что срал я на все его перфомансы.
- Да говори ты что хочешь, но у него есть имя, а у тебя - нет.
- А я все равно срал, - Севка так грохнул лапищей, что в серванте поцеловались парадные бокалы.
- Севка, ты обалдел? Второй час ночи. Соседи милицию вызовут, - немедленно раздался звонок в дверь, и Наташа засмеялась. - Вот. Допрыгались, - она встала и пошла открывать, по дороге пытаясь сделать виноватое лицо.
За дверью стояла Анна Михайловна. Она была похожа на великомученицу - даже больше, чем могла надеяться, - костлявой горстью, которой благопристойно придерживала на груди голубой халат, нимбом смятых бессонницей волос и плотно сомкнутыми губами.
Наташа открыла было рот, но почувствовала, что ей лень оправдываться, и ничего не сказала. У Анны Михайловны - от гнева или неловкости - задрожали ноздри. Они молчали.
- Анна Михайловна! - подбежал, вытирая губы салфеткой, Дима, - Простите, ради Бога...
- Так. В чем дело? Кто это? - Севка обнял родственников за плечи. - Кто это?! - он возвысил театрально голос, оттеснил Диму и Наташу и вышел на лестницу. Анна Михайловна попятилась.
Сева подошел к ней, размашисто схватил ее прижатую к груди ладонь и попытался поцеловать. Анна Михайловна тихо взвизгнула. Халат распахнулся, и стала видна ночная рубашка в розовых ромашках. Она сопротивлялась, но освободиться не удалось, и Сева все-таки приложился к ее руке.
- Я милицию вызову! - она вжалась в стену и зажмурилась. Севка схватил ее за плечи и легко - насколько мог сдержать свою силу - потряс.
- Не отворачивайтесь! - Анна Михайловна вдруг захныкала. Севка отпустил ее. - Не плачьте! Я тебя напишу!
- Я милицию вызову!
Севка отступил на шаг и упал на колени.
- Умоляю! Прекрасная!
Анна Михайловна смотрела на него так, как будто ничего ужаснее в своей жизни не видела, да так оно и было. Наташа переводила взгляд с нее на Севку и обратно и вдруг засмеялась, и от ее смеха очнулся Дима - захлопнул рот, укоризненно посмотрел на жену и начал действовать.
- Извините. Анна Михайловна, извините, - он подбежал к Севке и стал поднимать его с колен, - извините, это брат мой, он пьян, мы его сейчас спать уложим, вы не волнуйтесь, ну что с пьяного возьмешь, ничего с него не возьмешь, простите, пожалуйста.
Сева уже не мог ни подняться с колен, ни устоять на них, бормотал: «Прекрасная... Прекрасная...» и отталкивал Димины руки. Сдвинуть его с места было невозможно. Когда Анна Михайловна все-таки решилась проскочить мимо него, он сумел схватить ее за полу халата.
- Умоляю! Умоляю! Прекрасная! - но Анна Михайловна вырвалась и убежала.
Наташа смеялась в голос и никак не могла остановиться. Она, кажется, тоже была пьяна...
С утра у нее болела голова. Она проснулась в семь утра и пошла на кухню выпить воды. Там, на табуретке за холодильником, в обнимку с пустым чайником, смурной, но неожиданно трезвый, сидел Севка.
- Доброе утро. Я вчера бузил?
- Бузил.
- А как?
- К соседке приставал.
- О! - он неожиданно воодушевился, - Значит, все-таки была соседка. А как ее зовут?
- Анна Михайловна.
- А где она живет?
- Прямо под нами.
Севка вскочил и направился к двери.
- Эй! Ты куда? Сейчас семь утра! Выходной! Да не трогай ты ее! Она вообще не скандальная, ничего, как-нибудь обойдется.
- Угу, - ответил Севка и захлопнул за собой дверь. Он спустился на этаж и стал звонить в дверь. Сразу же в квартире что-то зашуршало - Анна Михайловна, может быть, до сих пор не ложилась.
- Кто там? - она открыла внутреннюю дверь, посмотрела в глазок и воскликнула. - Уходите немедленно! Уходите, я милицию позову!
- Анна Михайловна! Вы меня извините, пожалуйста. Ну, за вчерашнее. Я не хотел вас напугать, честное слово.
- Уходите!
- Да я, понимаете... В общем, я действительно хочу нарисовать ваш портрет. Анна Михайловна!
Анна Михайловна немного помолчала, как будто колеблясь, но потом все-таки решительно произнесла: «Уходите!» и захлопнула дверь. Севка позвонил еще несколько раз, а потом постучал. Ответа не было. Тогда он выбежал на улицу - и, встав перед домом, закричал:
- Анна Михална! Анна Михална! Анна! Михална! Я не уйду! Умоляю! - Занавески во всем доме зашевелились. - Анна Михална! Умоляю!
- Заткнулся бы ты! - крикнул кто-то грубо со второго этажа.
- Анна Михална! Умоляю! - он откашлялся и решительно заревел. - Прекрасная! Прекраснаяаааа!
- Эй ты, комик! Я тебе сказал - я спускаюсь! - прокричал грубиян со второго этажа и спрятался за занавеской.
- Прекрасная! Умоляю! Анна Михална!
И она, наконец, вышла на балкон, похожая на испанку в своем посадском платке, и сдержанно и сердито - совсем уже по-испански, - кивнула.
-Благодарю! - и он быстро побежал в дом, приговаривая про себя: «О, донна Анна, донна Анна, донна Анна».
О, как она была прекрасна, донна Анна! Ее изломанные тревогами брови, ее свирепый монгольский нос, почти юные скулы и потерявший уже всякую форму подбородок. И руки - когда она поднимала их, под дряблой кожей вырисовывалась кость безукоризненных детских линий. Ладонь была широка и ловка, она стала чувствительней и вместительней, когда пальцы измяло время - сильно измяло. Она с трудом надевала серьги - долго бестолково тыкалась в выглядывающую из-под коротко обрезанных волос мягкую мочку. От уха вниз бежала нежнейшая складка, и хотелось быть сыном донны Анны, чтобы уткнуться лбом в эту складку, и почувствовать на затылке всежалеющую ладонь, и услышать: «Ну что ты, ну что ты, сыночка».
У него ничего не получалось. Анна Михайловна наотрез отказалась ездить в его мастерскую, почему-то сочтя это неприличным, и он работал у нее дома. Он сделал тысячу этюдов, в халате и платье, с разных ракурсов, один раз с кошкой, которую притащил от соседей, но красота не давалась.
Сама Анна Михайловна, впрочем, была довольна. Иногда на набросках она получалась молодой, и такие ей нравились больше всего. Она сама начала верить, что прекрасна и каждый раз перед Севкиным приходом красила губы, несмотря на то, что он всегда потом заставлял ее умываться.
- Севочка, чаю?
- Да, спасибо.
- Печенья не хотите? И сахара? Что же вы ничего не едите?
Анна Михайловна не умела заботиться о мужчинах. Она купила для него бутылку водки, но много дней не могла придумать, как выставить ее на стол. В конце концов, наврала, что у нее день рожденья и пригласила Севу выпить. Он не отказался.
Она тоже махнула стопочку, запьянела и начала рассказывать про свои обиды - весело, как будто это были забавные случаи. Сева слушал и молчал. В ее историях все было скучно, и сама она была глупой и скучной старухой. Он допил водку и сказал:
- Анна Михална, давайте работать.
У него ничего не получалось. Она старательно неподвижно сидела, подставив лицо свету. Становилось скучно и противно. От тоски он огрубил складки у ее рта, удлинил уши, пририсовал мерзкую отвисшую губу. Получилась ужасно гадкая старуха. Сева сложил лист пополам и поднялся.
- Спасибо, Анна Михална, хватит на сегодня.
Она отмерла, покрутила застывшей шеей и, улыбнувшись, попросила посмотреть, что получилось. Он покачал головой и спрятал рисунок за спину. Анна Михайловна увидела в этом жесте какую-то игру и с неуклюжей жеманностью протянула:
- Ну Сеева... Пожалуйста!
Он почувствовал, что его сейчас стошнит - от водки почти на голодный желудок и от вида кокетничавшей старухи - и протянул ей рисунок. Анна Михайловна почтительно развернула его, вытащила из кармана очки, посмотрела и мгновенно погасла - Сева с жадностью всматривался, как тяжелеют ее черты. Это было любопытно.
Анна Михайловна сняла очки и, не поднимая на Севу глаз, отдала ему бумагу.
- Когда вы придете в следующий раз, Севочка?
- Не знаю, Анна Михайловна. Может, на той неделе? У меня тут, знаете, с выставкой проблемы, не знаю, когда время будет. Извините...
Она ждала его три недели.
На четвертую не выдержала и под тем предлогом, что хочет выяснить, не включили ли еще отопление, отправилась к Диме с Наташей. Десять минут щупали батареи, а потом Наташа сказала:
- Знаете, а тут Сева приходил. Вам привет передавал.
- Да? - Анна Михайловна тут же устыдилась своего жадного внимания, и этого жалкого привета, которого, может быть, и вовсе не существовало, и спросило сухо. - И как у него дела?
- Да Бог его знает. Вроде творческий кризис какой-то.
- В самом деле? Очень жаль. Говорят, это тяжело.
- Что? Творческие кризисы? - Наташа засмеялась. - Не думаю. Они, художники, питаются своими и чужими депрессиями. Паршивый народец. Так что не переживайте из-за него. Вот честное слово, не стоит.
Анна Михайловна посмотрела на Наташу строго и сказала:
- Что-то тянут они в этом году с отоплением. А, между прочим, октябрь очень холодный.
Действительно, было холодно, снег выпал рано.
У Севки в мастерской стоял такой колотун, что от него, после долгих попыток заставить хотя бы ночевать в теплой квартире, сбежала последняя любовница. Он остался один и часами, натянув хэменгуэевский свитер, просиживал в интересной позе в кресле напротив окна. Ему надоело даже то, что ему все надоело, и он раздумывал, не пойти ли в риэлтеры.
- Я гибну, донна Анна, донна Анна!
Эта фраза приснилась ему ночью, и он сполз с маленького, не по росту ему диванчика. Прикинул, можно ли расценить этот сон как приход вдохновения, и решил, что попробовать что-нибудь сделать в любом случае стоит. Достал из шкафа наброски Анны Михайловны и в очередной раз убедился, что они бездарны. Но именно очевидность их бездарности вдруг отозвалась долгожданной дрожью в паху, которая поднялась выше - к серцу, к горлу - и раскрыла глаза. Севка радостно выдохнул и начал работать.
Он знал, что у него все получается, и знал, что уже завтра начнет сомневаться, и старался делать все как можно быстрее, чтобы успеть вытащить донну Анну из мира идей. Только около полудня, когда глаза уже не открывались, а руки не поднимались, он дотащился до дивана и рухнул спать. И перед сном его царапнула последняя мысль - «Да ведь она умерла».
Вечером, проснувшись, Севка мельком поглядел на донну Анну, чтобы проверить, не сбежала ли она и, быстро одевшись, побежал к Диме.
Дверь ему открыла Наташа. Волосы у нее были вымазаны хной.
- Привет.
- Привет. Как дела?
- Да ничего. Проходи.
Севка вошел в комнату, щелкнул племянника по затылку в качестве приветствия и заходил по комнате, не зная, как перевести разговор на Анну Михайловну. После того, как ему был предложен чай, и он втиснулся с кружкой за холодильник, ему, наконец, удалось почти небрежно спросить:
- А как там Анна Михайловна?
- Анна Михайловна? - Наташа удивилась, - Да ничего вроде. А что?
- Да ничего. А ты ее давно видела?
- Да полчаса назад. А что?
Сева почувствовал не только облегчение, но и разочарование - ему хотелось, чтобы жизнь стала значительней и прекрасней, чтобы видны были связи между его вдохновением и судьбами человечества, чтобы звезды интересовались его искусством. Но донна Анна никакого отношения к звездам не имела.
И все-таки он ее любил, и уже успел по ней соскучиться, и допив чай так быстро, как только смог, побежал к ней, в мастерскую.
- Бешеный, - сказала Наташа ему на прощание, а, закрыв за ним дверь, добавила. - Просто ненормальный псих.
Привета от него Анне Михайловне она передавать не стала.
Та, кажется, успокоилась и вернулась к обычной своей жизни. После того как ребенок Димы и Наташи устроил первую в своей жизни настоящую вечеринку, и кого-то из его гостей стошнило у выхода из парадной, Анна Михайловна даже сумела обидеться на его родителей - почти как прежде. Сладости теперь в этом, правда, было мало.
Анна Михайловна цеплялась за свои прежние удовольствия, но все-таки перед сном к ней приходила мука, и она в кровати скулила от боли, прижимая ко лбу руки. Днем было легче, жилось по-прежнему. Она только стала теперь смотреть по телевизору новости культуры, надеясь узнать из них что-нибудь о современных художниках. Их изредка хвалили, еще реже ругали, а чаще высказывались непонятно, так что Анна Михайловна озадачивалась. О Севе ничего не было слышно. Только один раз ей показалось, что она его увидела - мельком, в передаче про какую-то коллективную выставку.
Об этой выставке ей потом сказал Дима.
- Анна Михална, здравствуйте! Давно вас не было видно. А вы знаете, Севка-то вас все-таки изобразил. Да. И вы теперь, кстати, в Манеже висите. Мы с Наташей в субботу ходили, видели.
Она твердо решила не ходить - и пошла, разумеется. Долго блуждала в лабиринте Манежа, удивляясь художникам и догадываясь, почему журналисты так странно о них говорят - в самом деле, разобраться во всем этом было невозможно. И вот, наконец, в маленьком закутке она увидела донну Анну.
Подождала, пока от картины отойдут посетители, и медленно приблизилась. Если бы она не искала эту картину, то прошла бы мимо. Ни за что бы не увидела в этом изобилии рубленых мазков донну Анну - донну Анну, которая была горда и лукава, которая любила и знала мужчин, которая помнила что-то такое, о чем Анна Михаловна не имела никакого понятия.
Подошли посетители, и Анна Михайловна испугалась, что ее узнают. Девушка что-то записала в блокнотик, мужчина просто мазнул по картине взглядом. Анна Михайловна расстроилась. Донна Анна им не понравилась. Но следующий зритель улыбнулся - и, кажется, не презрительно. Анна Михайловна воспрянула духом. Ей было неудобно, приходилось прятаться за углом, чтобы на нее не обратили внимания, и вытягивать шею, чтобы видеть лица посетителей. Но она стояла и смотрела - долго, пытаясь прочитать в том, как они подходят, смотрят, смеются и хмурятся, что они думают о Севиной картине.
Ей очень хотелось верить, что его считают талантливым.