Cны-маячки в бескрайнем океане жизни ведут меня то ли на неведомый остров, то ли - как искаженная программа или обманчивая мечта - сажают на мель. Их много было таких "вещих" снов, но два из них не покидают меня до сих пор.
СОН 1. Поездка со значением
Место действия, мой внешний вид и житейские обстоятельства – все в этом сне вспоминается мне всякий раз по-новому, в зависимости от текущей жизни. Сам сон ушел. Растворился его образ и смысл. Причудливые и прихотливые формы принимали, сливаясь, ртутные шарики ассоциаций и реминисценций, выплеснутые в пространство действительности. Неизменным оставалось одно - предвкушение поездки с жизненно важным смыслом.
Если быть честной, от надежды, что сон сбудется, от опасения его свершения, да и вообще от попытки трактовать его, можно было давно и бесповоротно отказаться. Жизнь развивалась совершенно в другой плоскости, и в ней не было, да и не могло быть места тому, что приснилось мне когда-то. Кстати, когда? Было мне лет, наверное, девятнадцать.
Снилась себе я – деловая и преуспевающая, не связанная семейными узами, блестящая. Роскошный дом. Несколько дней предотъездной суеты, за которые успеваю сделать кучу дел. От меня зависит принятие важных решений.
Ко мне на прием приходит толстый и хромой человек по фамилии Ибитов, реальный персонаж из нескольких лет студенческой жизни, знакомый моего отца. Он устроил меня тогда на полставки в лабораторию, где сам был старшим научным сотрудником. Я по работе ему особо не подчинялась, и не было у меня , да и быть не могло - ни обид, ни восторгов, ни зависти к нему. Он просто был рядом – занятой и трудолюбивый, задыхающийся, лысоватый человек лет под сорок – полная развалина и старик в моих тогдашних житейских категориях. Во сне он приходил ко мне на поклон. Он о чем-то просил. Но я повела себя справедливо, но жестоко: то ли не дала ему квартиру, то ли отказалась принимать его сына-двоечника в институт, то ли выгнала с работы за сексуальные домогательства молоденькой лаборантки.
Он ушел, красный от позора, тяжело дыша, с виноватой ненавистью выволакивая из моего кабинета резко отяжелевшую хромую ногу.
Мне было его жалко, но мука справедливого суда была платой за мое жизненное предназначение. Предназначением были профессиональный успех, авторитет, свобода выбора, личная независимость. На Ибитове в своем сне я отыгралась, наверное, с другими представителями похотливого мужского населения лаборатории, по очереди и параллельно предлагающими себя в качестве ухажеров и любовников нам, молодым девчонкам. Меня лично Ибитов не трогал, но, припоминаю, как отомстил другой лаборантке, «забывшей» придти к нему на свидание, не продлив ей трудовой договор.
Вершение не только важных дел, но и чужих судеб в мою приснившуюся женскую судьбу входило плотно и емко, как аккуратно заполненные ящички письменного стола.
В те дни перед отъездом я знала, что меня постигла новая любовь и предстоит распрощаться со старой. В любви по сути все еще только предстояло. Пока еще лишь взглядами, полными Морфейского счастья, мы выразили друг другу то беспредельное доверие и взаимопонимание, пульсирующее в каждой нервной молекуле, в каждом капилляре экстатического кровотока, какое бывает только во сне. Но я знала, что один – впереди, а другой – в прошлом.
Настал час «X» – и, глядя в глаза разлюбленного мною человека, я предала его, сказав беспощадную правду.
Еще был эпизод сборов.
Я была выше быта. Дома, как и на работе, я отдавала распоряжения. Ехать предполагалось далеко и, возможно, надолго. Прислуге, пожилой женщине, я по-барски говорила «ты». «Не забудь положить шерстяные носки» - точно запомнившаяся мне фраза. На моей стройной фигуре облегающее зеленое платье с расклешенной юбкой до середины икр и воланом по краю подола. Подобных платьев я ни до, ни после сновидения не носила, но его силуэт, длина, стиль - абсолютно контрастируя с модой того времени, когда сон приснился, могли, пожалуй, вписаться в обычаи моей зрелости.
СОН 2. Книга жизни
Второй сон - краткий как схема.
Содержание расширялось за счет подробностей, которые сразу же после пробуждения были для меня в тумане. Этот сон приснился мне хронологически позже первого, и все же я была еще совсем молода и жила тогда еще с родителями. И во сне по скудости фантазии, наверное, увидела себя именно в родительском доме, в своей комнате.
Я лежу в постели с книгой в руках.
Я читаю Книгу Собственной Жизни.
Выглядит книга так, словно написана несколько столетий назад. Антикварный фолиант с рассыпающимися страницами явно полон событиями долгой жизненной истории, богатой коллизиями и разнообразием. Передо мной проходят картины прошлого, сон разветвляется, погружая меня в пережитые когда-то дни. Вдруг я вижу в маленьком зеркальце свое бледное, без косметики, лицо и чувствую себя такой же древней и ветхой, как пожелтевший старинный пергамент.
Я знаю, что у меня двое взрослых детей, и знаю, что в соседней комнате работает мой муж - Леонардо да Винчи.
Мысленно я вижу именно его, знаменитого художника.
Но почему-то работа его связана то ли с чеканкой, то ли с ювелиркой.
Я слышу металлические постукиванья маленького молоточка.
Книга заканчивается. Сейчас мне предстоит перевернуть последнюю страницу. До меня доходит сознание: конец книги - это конец жизни. Сейчас я умру.
Мысль суетная и не предсмертная меня выносит из постели: не умирать же в таком виде! Я вскакиваю из постели с неожиданной энергией и чувствую себя вполне живой.
ТРАНСФОРМАЦИИ
Судьба распорядилась совсем не так, как в первом сне: я давно и безнадежно для личной профессиональной карьеры была замужем, обожала детей и решительно не стремилась ходить по утрам на работу, а вечерами забирать их из детского сада с ободранными коленками и размазанными по щекам обидами.
Больше на правду походил сон с книгой жизни. Совпадало, что муж - художник, что двое детей. Даже то, что во сне мы живем не в нашей квартире, а у моих родителей, казалось логичным: дети выросли, пожилые родители умерли, вот и доживаем свой век в отчем доме. Беспокоил и забавлял нелепый образ – Леонардо да Винчи, пошло мастерящий какую-то чепуху. Потому и беспокоил, потому и забавлял, что иронически весьма соответствовал той пропасти между творческими амбициями и реальной практикой художественных занятий моего мужа, которая порой, казалось, сокращалась, а в сущности становилась все глубже и глубже. Не слишком радовал и финал сна в целом: я - один на один с предстоящей смертью - и эти тоскливые постукиванья молоточка невидимого и сомнительного гения.
Сон первый напоминал о себе при всякой важной поездке. Не видя прямых соответствий, я подозревала любое путешествие своей жизни в реализации того самого сновидения, допуская, что не все так буквально должно совпадать, что нечто, казавшееся чем-то одним, могло означать совсем - или хотя бы частично - другое.
Вот, скажем, уезжала я с мужем в Париж. (Правда, и зимой,в Париже носки шерстяные нужны не были). Детей оставляла на маму. И думала: не это ли проявление приснившейся мне тогда судьбы? И сама поездка, и ее антураж – деловое приглашение для переговоров об интересном для мужа сотрудничестве – чем не сбывшийся сон! Женщина, получающая мои распоряжения, - на самом деле не прислуга, а моя мать, что, кстати, объясняет обращение «на ты».
Роскошный дом? Да самый неудовлетворительный комфорт нынешнего времени в сравнении с днями сновидения – истинная роскошь. Зеленого платья с воланом в моем гардеробе никогда не было: любимая форма одежды – джинсы. Зато стройная фигура – это правда. То, что в реальной жизни я домохозяйка и мать двоих детей – конечно, не совпадает. Но, может быть, трактовка моего состояния во сне как холостяцкого была ошибкой, а в действительности за увиденным стояла свобода от банальных семейных штампов, от дрязг и скуки безрадостных обязательств. Моя-то жизнь - с вернисажами, тусовками и постоянным пребыванием мужа в мастерской - всегда выгодно отличалась от унылых семейных ужинов моих подруг.
Успех? А успехи мужа – разве не мой успех?
Чем чаще в моей жизни случались поездки – туристические, к друзьям или по делам мужа, тем больше мне казалось, что тот неразгаданный сон именно и предвещал мне свободу передвижений, реально достигнутую. Именно и предвещал тот душевный подъем и радость перемен, охватывающую меня всякий раз в предвкушении дорожных впечатлений.
Мне так казалось до одной поездки, обстоятельства которой обрушили на мою жизнь совсем иную трактовку претворения снов в жизнь.
Трактовку – перевёртыш.
Беспощадную, как мечта о собственной беспощадности.
Страшную, как то предательство, которое я боялась совершить.
Командировка 1.
Мой муж, пожалуй, так и назову его здесь Леонардо, уезжал в командировку. На сей раз без меня. Был поздний ноябрь. Просил положить обязательно шерстяные носки. Давал мне инструкции. Мне предстояло отвезти его в аэропорт. Дорога была скользкая, и ехать приходилось медленнее, чем требовалось. Опаздывали. Он раздражался каждым моим водительским маневром. Когда доехали до аэропорта, он сказал: все, дальше можешь не провожать меня, хотя обычно я плелась за ним до регистрации, - и вышел из машины, даже без дежурного торопливого поцелуя. Я высунулась из окна спросить, когда встречать из командировки, и вдруг впервые в жизни услышала от него злобную матерщину.
Я ехала домой. Душа была полна. Какая ирония! Вот он сон-перевертыш! Вот они шерстяные носки! Пустая, плохо освещенная дорога искушала желанием разогнаться и закрыть глаза. Улететь в бездонную ноябрьскую ночь – в самую ее глубь. Но дома ждали Тоша и Лиза.
Наутро выпал снег. Он залепил каждый квадратный сантиметр московского воздуха, отчего безнадежно серый день казался белым. Я усадила детей в машину и повезла в Икею. Есть идея – есть Икея. Клиповое мышление. Да, это была сильная идея – тащиться в такую даль по бездорожью. Но мне неукротимо хотелось положительных эмоций. И детям тоже. Как ни странно, добрались без приключений, хотя двигались в похоронном ритме снегопада. В бескрайнем ангаре промотались часа два – Тошка наотрез отказался торчать в игровой комнате - и накупили кучу дешевых мелочей: желтые ароматические свечи с ломтиками апельсина на прозрачном пластике упаковки, подсвечники с металлическими звездочками, полосатые комплекты постельного белья, футлярчики для СД-дисков и коричневый щетинистый коврик в прихожую. Перекусили в чистой шведской столовке национальными фрикадельками и скорее красивыми, чем вкусными, десертами — и собрались домой.
Теперь снегопад иссяк, небо вокруг Икеи сияло открыточной голубизной, а ближе к краю огромной заснеженной площадки выстроилась цепочка отъезжающих автомобилей. Я бодро помчалась в хвост очереди, не вникая особенно, почему все так медленно ползут, а когда поняла, было уже поздно: тормозить оказалось бесполезно, машину прокатило по льду и аккуратно воткнуло между задних колес газели, замыкавшей колонну, вызвав какие-то незначительные поломки у нее и гораздо более обидные деформации у моей машины.
Фара была разбита, номерной знак висел на одном винте, на земле валялись какие-то железяки. Я подобрала их и открутила номер, нещадно пачкая руки еще минуту назад казавшимся таким белым снегом. Опустошив кошелек, я уладила конфликт с водителем газели и мысленно подсчитала убытки от посещения Икеи. Теперь я сидела перед собственными детьми, как напроказивший ребенок. Муж, обматеривший меня вчера, грезился мне принцем на белом коне, я протянула мобильный Лизке и попросила сообщить папе, что случилось. Поговорив с ним, она сказала, что папа завтра приедет и все уладит, что он очень грустный и просит прощения за вчерашнее. О боги, я любила этого человека!
Командировка 2.
И снова Леонардо едет в командировку. В Варшаву. Теперь уже летом. Никаких шерстяных носков, никаких сборов. Он уезжает из Москвы, а я с детьми сижу на даче. Это слово такое «сидеть». Что характерно, и в английском тоже baby-sitter. Ну, это неважно. Что ломиться в открытую дверь и объяснять то, что все и так знают! Давно уже во всем мире всё пересчитали - все виды домашней деятельности, приравняли к недомашним, скалькулировали трудозатраты, нашли эквиваленты и узаконили всю серьезность квалификации и формы ее вознаграждения. Да и вопрос так не стоял никогда в семье: мои заслуги в рекламе не нуждались. Леонардо нравилось быть да Винчи. Нравилось приходить уставшим с работы, и чтобы все сочувствовали и восхищались. Нравилось быть главой счастливого семейства. С каким высокомерием он говорил о ком-нибудь, что, мол, не от хорошей жизни за триста долларов он погнал жену на работу!
…Он собирался в дорогу сам, благо, все всегда постирано, поглажено. Попрощались по телефону. Уезжал-то всего на неделю.
Вечером жду звонка, волнуюсь, как долетел. Тишина. Звоню сама. «Тhe mobile number is out of coverage» - докладывает оскорбительно бесстрастный женский голос. Позже опять звоню. Вместо английского какая-то тарабарщина. Лизка смотрит на меня с брезгливым сочувствием. Она умнее меня, она всегда знает, что если нет звонка от папы – это вовсе не значит, что у него сердечный приступ, или разбился самолет. Ночью засыпаю в обнимку с телефоном, а наутро опять принимаюсь за свое. Ура! Наконец я слышу родной голос. Где ты?
– Как где? В Варшаве!
– Почему вчера не позвонил? Я волновалась, звонила. Абонент - то вне зоны действия сети, то еще что-то. И потом… там речь была вовсе не польская?
– Ха-ха-ха! (снисходительно) А какая же?
– Не знаю, может, турецкая, может, греческая…
– Ха-ха-ха
– Нет, ну что смешного, если ты в Варшаве, поднеси трубку к телевизору элементарно, чтобы я услышала польскую речь…
Лиза смотрит на меня с брезгливым состраданием.
Долго ищет польскую речь в Варшаве Леонардо и выдает мне нечто далеко не польское, а после уже все шесть оставшихся дней не звонит сам и не подходит к телефону.
Эти ноги, ошпаренные солнцем, торчащие из-под махрового халата, словно огромные волосатые раковые шейки, я не забуду никогда!
- Это где же так тебя угораздило?
- На Влтаве.
- Что-то мне помнится, что Влтава не в Польше. И что вы там делали?
- Не в Польше, а где же?
- В Чехии.
- А, ну да, на Висле, на Висле.
- Хочется почему-то посмотреть на визу.
- А паспорт у меня в мастерской
- Почему же ты не сразу домой поехал?
- Рулоны завозил тяжелые, не домой же мне их тащить
- Что же, сделай милость, съездим в мастерскую
- Ради бога, но не сейчас, я слишком устал.
Усталость – какая знакомая маска! Усталость на грани немедленной смерти.Усталость – такая знакомая мина, в которой повинны все остальные - все человечество, боги, судьба. И, в первую очередь, я. Не я ж надрываюсь, а ради меня.
Я знала, что именно с этим лицом появится муж после неведомо где проведенной недели. Неведомо где и неведомо с кем.
Наутро мы едем смотреть паспорт. Едем на двух машинах – так у нас заведено, он там останется, а я поеду по своим делам. Выходим каждый из своей - неподалеку от лестницы, ведущий в его подвал-мастерскую, я смотрю на него с кислой улыбкой: «По законам жанра там ты меня сейчас должен замочить!» «Нет, - с простодушным самодовольством покупается на мой черный юмор Леонардо, - я сейчас «колоться» буду».
C мнимым изяществом он спускается вниз, мы проходим подземную анфиладу – низкие потолки с потеками выглядят почти стилизованно в атмосфере случайных и неслучайных предметов антуража творческой мастерской. Леонардо открывает маленький, крашенный масляной краской, грязно-зеленый сейф и протягивает мне паспорт... с кипрским штампом.
«?????????????????????????????» – говорю, негодую, рассуждаю.
«!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!» - отвечает, утешает, врет.
Леонардо стоит на коленях и, поливая мою руку слезами, утверждает, что смертельно устал – захотел отдохнуть, что ездил один, что ничто не должно измениться в нашей жизни, и решительно не находя ответа на вопрос, почему было не сказать правду, переходит в наступление: «А ты сама подумай, почему мне захотелось поехать одному!». «Знамо дело, почему – это куда беззаботней и в четыре раза дешевле, чем с детьми. Когда мы ездили все вместе отдыхать? - что-то не припомню». Версия неблагородная. Леонардо принимает страдальческий вид и говорит: «Я так одинок!» «Ладно – устал, поехал один – а зачем прикрываться работой?» «Да дурак я, сам не понимаю зачем». Вот такие вот примерно ?????????? и !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Командировка 3
Куча дел, но все, слава богу, успеваю. Завтра уезжаю по работе на три месяца. «Не забудь положить шерстяные носки!» - говорю я себе. Они мне там не понадобятся, но я-то знаю, для чего они мне. Не шить же нелепое зеленое платье с воланом!
С детьми поживет мама, так даже лучше будет: после папиной смерти ей очень одиноко. Леонардо спрашивает, не передумала ли я уезжать. Нет, не передумала, с чистой совестью, глядя в глаза разлюбленного мною человека, говорю я. Ну, как знаешь, говорит он мне с видом оскорбленной невинности, плохо маскирующей виноватую ненависть. Он уходит к себе в мастерскую. Хромая от внезапной судороги, я подхожу к окну. Сверху вижу понурую фигуру, болезненно застывающую на каждом шаге. Судорога. У него это часто бывает.