Среди зеленых квадратов полей, обнесенных плетнем, фанзы на лужайках, манзы. Бросились врассыпную с криками грязные полуголые детишки, залаяли собаки, заквохтали куры, визгливые черные свиньи удрали в ивняки за ключом. Парень толкнул ногой двухстворчатую дверь фанзы, вошел в полумрак, поправил на плече бердану. На кане лежал седой старик ногами к окошечку, затянутому промасленной бумагой. Выцветшие глаза он повернул вместе с головой.
– Чаво надо, паря. За спиной распахнулась дверь, в фанзу вошел, пригнувшись, молодой китаец, в руках старая фузея, лицо непроницаемо, но черные глаза заворожено смотрят на гостя.
Перед ним на коленях ползал коротконогий пожилой таза, по сухому лицу катились бисеринки слез, он высоким дребезжащим голосом что-то быстро-быстро говорил самодовольному хунхузу. Валялись на траве мокрые от крови стреляные собаки и свиньи. Хунхуз выхватил кривую саблю и стал в позу театрального злодея, лицо напряглось от гнева, казалось, глаза будут метать стрелы из-под насупленных бровей, крылья носа затрепетали, он гневно пролаял несколько слов. Любят китайцы аффекты. Таза покорно вытянул шею. Рванула по шее змейка стали, голова отделилась и покатилась по траве, из перерубленных артерий брызнули два фонтанчика яркой на солнце крови, тело дернулось, орошая всё обильно кровью, казалось, оно пытается вскочить, и упало шеей вперед. Хунхуз наклонился, сорвал пучок травы, вытер окровавленный клинок. Один из китайцев снял с убитого штаны, не стесняясь, тут же переоделся. Некоторые из хунхузов одеты в старые солдатские кителя, порой одетые на голое тело, в шляпах из рисовой соломки, шапочках, платках, на ногах русские сапоги, и у всех почти, кроме револьверов, сабель и ножей, ещё и японские винтовки – арисаки, где этот сброд их достал. У некоторых на головах широкие казачьи фуражки с кокардой, не дай боже, они с этими украшениями попадут в руки казаков – порешат на месте.
– Зачем ты лжешь? - Ибо боюсь, что лик мой человеческий не узнают. – Бывший монах сказал.