В провинциальном городе нет метро, где ветерок откидывает волосы назад и на мгновение делает лица красивыми и вдохновленными.
В провинциальном городе нет излишеств зеркальных витрин и широких площадей, поэтому здесь не случается народных волнений: ни разбить, не разбежаться.
В провинциальном городе не бывает рок-фестивалей, где чопорные закаты и рассветы вынуждены мириться с унизительным соседством безумцев и красочной неврастении, а земля пропитана потом и пивом.
Зато здесь есть самый настоящий ледокол. С бутафорскими пушками, с фанерными котлами, с двумя якорями, с гордой надписью на корме и со стареньким сторожем. Раньше на «Авроре» была редакция газеты, но старый гангстер каждую зиму криво вмерзал в лед, а летом укачивал. Однажды газетчики съехали.
Ледокол расположен в самой лучшей части города – рядом залив. Здесь же находится и маленькая пристань, где разгружают баржи. По утрам местные жители просыпаются оттого, что квакают лягушки и матерятся грузчики. У меня ощущение, что корабли, как слоны приплывают умирать сюда. На другом берегу берегом стареющий яхт-клуб, сотни остовов и мачт, всё это добро охраняет стая собак. А каждую осень приплывают новые яхты. Стоишь на берегу, и представляешь себя Ассолью, высматривающей алые паруса. Тут же, зарывшись в глину и песок, лежит маленький теплоход. Тонн пятьдесят железа. Уже порос мхом и надписями. А под ногами лиричный мусор: стекло, окурки да бумага. Поэзия прибрежных откосов…
Мой район романтичное место. Истории пышной Вероны каждую ночь, вновь и вновь, разыгрываются перед скудной архитектурой пятиэтажек. Каких только признания и вопросов не подслушала томная скамейка, каких только жестов любви и приязни не освещал тусклым электричеством одинокий фонарь, какие только потоки брани и юной крови не текли по улицам черного асфальта…
Трамвай почти единственный вид транспорта. Шестьдесят два процента провинциалов предпочитают места у окна, остальные шестьдесят два держаться за поручни, недовольно сопят и создают давку.
Первая остановка. На этой улице живет председатель партии дураков Петрович. Признаться, мне не известно, из какого количества человек состоит партия, но деятельность там бурная. Правда, всё сводится к организации народных гуляний. Этакое море человеческих голов темнеет по мере отдаления, и словно ветром поднятые волны грозят штормом. Чего добивается Петрович? Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Несколько раз я объяснялся с помощью харизматичного штампа «Сделать людей счастливыми», но… стал ли он хоть на пару шагов ближе к своему горизонту?
Затем следует, вьющийся по горе, городской серпантин, у подошвы серые домики, и, казалось бы, ничего необычного. Это замечательное место – «Волжанка». Справа - лазоревый, благоухающий розами, слегка шебутной, но милый роддом. Слева – гастроном, с самой вкусной колбасой, из самой лучшей конины - то ли пони, то ли арабские скакуны. Как минимум, тут можно родится и не умереть с голоду. А ночевать и сдохнуть? К вашим услугам гулкий подземный переход, десяток скамеек под широкими ветвями тополей и осин и, конечно, звездно-черное небо. Перекресток жизни.
Затем все рассматривают в окно кованую ограду городского парка. Осенью он похож на черно-белый фильм. Первый план: паутина трещин сизых дорожек с неживой гнильцой – камера сверху. Чуть ближе, и зритель видит роскошные иссиня-черные камни вдоль главной аллеи, еще ближе, заметны холодные капельки пота на граните и следы оспы, которые, должно быть, оставил ветер. Опять крупный план – руки спасающие огонь для сигареты. И я не знаю, как снимать дальше, как изобразить никотиновую галлюцинацию, выхватывающую камеру, и я уже вижу себя со стороны? Шарф, пальто и белая рука, убирающая волосы со лба. Парк имени Нарцисса… Потом покажут трясогузку, совершающую променад по бордюру. Легким движением она поправляет лацкан, стряхивает пылинку и исключительно по-птичьи нюхает гвоздику в петлице. Она знаменитость, иначе как объяснить, что турист-папарацци довольно прячет свой фотоаппарат. Глядите, ещё одна птица – длинноногий, как цапля, псих совершает ежедневный осмотр своих владений. Владений, захваченных собственным воображением, владений, которые охраняются собственными маниями, владений, где он знает каждый лист лопуха, надломленную ветку и изгиб тропинки. Ему навстречу две подружки, подняв сцепленные кисти, они создают импровизированную арку, и псих, ловко нырнув в неё снова, шагает в ритм с собственными фобиями. Какой же он, всё-таки, длинный! А может и круглый… Дурак.
Парк почему-то всегда оставлял в моём желудке невыносимое чувство одиночества. После парка охота съесть большой омлет с грибами. И как нельзя кстати, следующая остановка. Это практически центр города, улица веселых кабаков. В основном заказывают спиртное. Злачные заведения составляют некий пласт провинциальной жизни, который просто невозможно увидеть снаружи. Нужно отдать им должное: инфраструктура этих Сахар, Швейков, Дворов (целый выводок, право), боюсь, их трудно будет каталогизировать, прекрасная. Предупредительны до крайности ("Крокодила в собственном соку не желаете-с?"). Звонкие полы. У входа щит с бесплатными открытками – ноу-хау. Высший шик – это «Гавана». В «Гаване» нарисован лохматый Фидель и нацарапано «Viva Habana». Претенциозная вывеска «Cash Dispenser» и перевод тут же, на всякий случай, – «Банкомат»… Лестница, перила, как трасса для бобслея и одинокое лицо бармена. Мой любимый столик – слева, у окна, – обслуживает Вика, тоненькая блондинка, её мировая гармония заключается в кормлении знакомых конфетами. Я люблю её по-своему, и она меня, по-моему…
В окно «Гаваны» виден наш шпиль и парапет набережной. Это как Пизанская башня. Сто лет покосившись и никакой надежды, что упадет. Однообразие и трогательность жизни провинциала доказывает неизбежная Набережная. Людно. Все знают друг друга. Знакомые походки, запахи, силуэты. «День Сурка», который не прекратится до тех пор, пока на сто миль вокруг не останется куска мяса на шашлык, пока не опустеет последняя кега с пивом, пока мы не потеряем последний глаз и не сможем увидеть женщину.
Сегодня итсфак, в силу своего юбилея, организовал шествие студентов по главной улице на набережную. Они перекрыли движение, и пять тысяч человек гордо шли перед нами, крича, поя и смеясь. Хотелось пристроиться в хвост и написать потом: «очередь из бесцветных спин». Ничего подобного! Все спины были на редкость разноцветными и красивыми. Особенно женские. А так, знаете, всё тянет по старой доброй привычке влюбиться…
Следующая остановка – вокзал.
Рассказывая что-то, ты приобретаешь привилегию изложить свои взгляды на какие-либо вещи, приукрашая, скрывая или же просто обманывая, главное: довезти читателя к концу рассказа, к вокзалу. О чем можно было бы еще рассказать? Мартышки, ананасы, посоленные в бочку, пистолеты, анютки, лица Моррисона на фасадах больниц, жертвы Купидона, глубокомысленные перемигивания со своим вторым «Я», рыбаки у моста, почти тропическое солнце... Кто сказал, что их не должно быть? И разве испортит рассказ запах соленого моря и чайки над ним? Хотя, стоит смелее смотреть правде в лицо, сегодня холодно, ветрено, изрядно сыро и исключительно бессолнечно. И о чем я? Если играть драму – о мучениях расставания... В комедии я премило наступаю в лужу и, отважно пыхтя, прыгаю на одной ноге, выливая из ботинка воду. В нравоучительной сказке я бы кормил на перроне голубей семечками. Возьмем интонацию Хэмингуэя – искал вкус города. Постмодернистов - ощущал себя чуть ли не Хайдом. В мелодраме бы соврали о том, как все прянично-приторные неприятности и недомолвки венчались бы романом (в жизни, роман, наоборот, предшествует им). Собственно говоря, я просто еду в Москву.
Прощай, мой провинциальный город.
Пойду куплю себе торт. И съем его единолично. Может мне откроется истина?