Люди ходили по улицам. Заходили в магазины и покупали водку. Другие, более сытые, тратились на импортные телевизоры и компьютеры, чтобы потом радостно пялиться в них и портить зрение. Себе и детям.
Василий догадывался, что у каждого своя радость, и водку не покупал – такой человек... Пивной. И тоже ходил по улицам. Его еще не испорченные цивилизацией глаза, как объективы кинокамеры, впитывали образы окружающего мира, превращая их в пивные ощущения. Коммерческие киоски, бары и магазины нагло завлекали его пивным ассорти, освобождая карманы от чрезмерного звона монет и шуршания купюр. А вот городской транспорт проделывал это незаметно и бесследно – ни пустой посуды, ни хорошего пивного настроения впоследствии не оставалось...
Но люди все ходили... По дорогим магазинам и грязным улицам, по теплым квартирным хатам и холодным больничным палатам От угла к углу... из угла в угол... И находили себе радость: кто в водке, кто в японских машинах, а кто...
Помните дурковатого деда, который попал в психбольницу и выругался там на врача неизвестным науке словом. Так вот, ему уже стало лучше, спокойнее и радостнее на душе. Деда так и прозвали, согласно его неприличного заявления: «Вустрица». Лексикон такой образовался.
А ведь первое время дед буянил. Несознательно и нехорошо вел себя в надзорной палате, незаслуженно и матерно покрикивал на медсестру, за что его кто-то побил. Несильно так, для порядка. На это Вустрица обнаглел и пожаловался врачу.
Доктор Игорь Иванович, внимательно послушав больного через очки, сочувственно объяснил:
– Видите ли, уважаемый... Такое лечение...
– Так бы сразу и сказали, что такое лечение... Понятно, – успокоился дед и больше глупых вопросов не задавал.
Вскоре Вустрица от лечения стал почти хороший и кое-где сознательный. Он уже не озлоблялся куда попало, высказывался литературно и внятно за жизнь, при этом отличал молодящихся и симпатичных медсестер от старушек-санитарок. Молодухи бегали резвее и визжали громче, когда дед пощипывал их за телеса. Врачу даже вздумалось перевести его в спокойную палату.
Дед же засомневался:
– Здесь я привык, здесь мне все понятно. Если бьют, то такое лечение... А что там будет? Неизвестно...
И категорично отказывался покидать поднадзорное помещение. Когда же его чистосердечно спрашивали, чего ему старому надо, упрямо требовал триста рублей и тельняшку. Вот санитар Василий и приволок деду тельняшку, помеченную годами длительной носки и напрочь заштопанную. От этого Вустрица стал гордым, как пароходная труба. Даже из «надзорки» соглашается выходить, чтобы покрасоваться перед санитарками пенсионного поколения. Радость-то какая! В полосочку. Говорят, что скоро деда Вустрицу выпишут. Внучка у него отозвалась, забирает домой. Во как!
– Что, дед, скоро пойдешь пиво пить да девок лапать? – подшучивают над ним ехидные женщины медперсонала.
Тот посмеивается, растопыривает полосатые плечи и кряхтит – силенка-то, мол, еще есть. Опять можно по лесу бегать. Пусть попробуют поймать.
«Вот ведь как... дурдом вроде бы, а люди существуют, радость друг в друге находят...» – возникают суждения у Василия. Приметил он, что вне стен заведения жизнь так ключом не бьет, течет уныло или совсем стоит на месте, как вонючая болотная жижа, засасывая бытовухой и стращая радикулитом. Со скуки даже прочитал в иностранной психической книге необычную фразу: «Мало что радует и вообще ничего»...
«Ну откуда они про нас знают?» – удивляется Василий. А когда озирается вокруг, то критично помышляет: «Безыдейными и безрадостными стали выглядеть. Все больше ворчим: о других с завистью и осуждением, а о себе лишь с жалостью и соплями».
И вспоминается, как радостно становится, если ему вдруг утром соседка у мусоропровода улыбнется. Идет он потом по улице, на душе кошки мурлыкают, и каждой бабке с семечками хочется пивной комплимент высказать.
Верит почему-то Василий, что проблески пивной радости когда-нибудь пробьются к людям, и станут те добрее и человечнее – не собаки ведь...