Очень может быть, что в чьей-то жизни всё выглядит именно так: вдохновенное лицо певца, и голос, исполненный страсти и печали, и концертмейстер в длинном воздушном платье ( «Концертмейстер – Татьяна Коростылёва!» А что, разве плохо звучит?), и сверкающий концертный рояль…
Мечтой любви, мечтой прекрасной
Не увлекай, не увлекай…
А потом – мгновение молчания и – шквал аплодисментов! Крики «Браво!», «Бис!» И ещё раз:
Не пробуждай воспоминанья…
Впрочем, самое лучшее – это именно не пробуждать ни воспоминаний, ни мечтаний. Иначе я просто не дойду до вершины этой проклятой горы. Упаду вот прямо здесь, в пыли, и зареву. Да! Зарыдаю над своей погубленной жизнью. До которой никому нет дела! И меньше всех – этой… царице Тамаре.
Абсолютный слух! Беглая читка с листа! Пианистичная рука! Подумать только: когда-то я всерьёз верила в этот набор слов! А теперь всё назначение моего слуха – без ошибок странспонировать на полтона какое-нибудь «ми-и-и-и-а-ха-ха» или «зо-о-о-о-о-хо-хо». И уж конечно, только пианистичной рукой можно сопровождать экзерсисы наших будущих звёзд оперной сцены. «Одино-ок стоит домик-кро-о-шечка!» Стоп! Почему опять дребезжит голос? «Одино-ок стоит домик кро-о-шечка!» Стоп! А теперь академичнее и строже! «Одино-ок стоит…»
С утра начинается: распевка, вокализы, произведения. Следующий ученик: распевка, вокализы, произведения. Следующий… И так целый день, с утра до вечера, всю жизнь!
Вместо мягко освещённой сцены – тёмная каморка с тусклым зеркалом в углу.
Вместо концертного рояля – облезлое пианино, в котором не звучит нижнее «ля» и следующее «фа».
А уж насчёт аплодисментов…
«Золотко, вы заглушаете солиста, вместо того чтобы поддержать. И потом, нельзя ли наконец выучить наизусть пару трудных мест?»
«Ну конечно – он сбился, а концертмейстер, как всегда, не удосужился подсказать слова! Интересно, о чём вы думаете, Танечка?»
«В моё время, если певец уходил из тональности, концертмейстер тут же сдвигал всё произведение на полтона. И, представьте, никто не замечал!» Очевидно, в ваше время никто не заметил бы, даже если бы концертмейстер вслед за певцом сыграл произведение от конца к началу!
Эта особа неопределённого возраста, с диковатым блеском в глазах – педагог вокального класса. Само собой, меня предупреждали, что в её классе концертмейстеры меняются ежегодно. Ещё бы! Странно, что в нём не обновляется заодно и весь состав студентов. Вот, скажем, зачем ей, в приступе болезни, вызывать меня из училища с целой папищей нот? А затем, чтобы мы с Аськой, или Инночкой, или с Мурадом к её выздоровлению уже исполняли в ансамбле, и непременно наизусть, какой-нибудь двухлистовый вокализ, выслушав который, она преспокойно объявит, что верхнее «соль» не звучит и надо поискать что-нибудь в другом плане.
Честное слово, в прошлый раз эта дорога была короче. Есть ли вообще вершины у этой горы? В конце концов, я никогда не увлекалась альпинизмом, особенно в такую жару. Любопытно, каким же способом она добирается отсюда каждый день на работу? Уж нет ли у неё в сарае личного вертолёта? Нет, никогда, ни за что в жизни не соглашусь жить ни на горе, ни на пригорке, ни на какой другой возвышенности.
И всё-таки мне ещё грех жаловаться на свою судьбу. Вот студентам – тем, действительно…Ведь что такое, к примеру, наш учебный процесс? Сегодня мы до потери пульса истязаем Мурада, имеющего несчастье быть в голосе, и без единого звука отправляем домой рыдающую Аську, которую вчера видели в городе с мороженым. Завтра Инночкин урок переносится с девяти часов на одиннадцать, а урок Толика соответственно на одиннадцать сорок пять, потому что с утра мы все отправляемся в Дом офицеров смотреть выставку работ местных художников. Послезавтра нас удостаивает своим посещением какой-нибудь лысеющий тенор с тоскливыми глазами, у которого пропали вдруг «верхи» либо «низы» – понятно, бывший питомец Тамары Давидовны. По этому случаю законные её ученики немедленно выпроваживаются во двор, на скамейку с надписью «Место для курения», где смиренно ожидают, пока в классе вспомнят об их существовании.
В сущности, это какая-то абсолютная монархия!
Мало того: они ходят в кино и на концерты, помогают родителям по дому, ездят летом к морю и даже влюбляются исключительно с её согласия!
Толик, к примеру, по одному её слову отложил свадьбу на полгода. А Инночка? «Так это и был тот самый мальчик? Не обижайся, золотко, и поверь: это не твой человек». И мальчику был подписан смертный приговор! Про Аську и говорить нечего: брови не выщипает без разрешения обожаемого педагога.
Нет, это просто какая-то животная преданность! Это рабство! А самое ужасное – я чувствую, что начинаю потихоньку поддаваться общему гипнозу и уже докладываю ей о каждом своём шаге!
Ну нет, хватит с меня её советов, и замечаний, и рецептов грузинской кухни. Уж в девятнадцать-то лет я как-нибудь сама решу, подстригать ли мне чёлку и поступать ли учиться дальше.
И я дам ей это понять!
Вот наконец и её шаткий заборчик. Калитка, как обычно, не заперта, дверь нараспашку.
Удивительно всё же, как это ей удалось из трёх вполне приличных комнат сотворить подобие читального зала, в котором книги расставлены не на полках, а в одёжных шкафах, серванте и на подоконниках.
Впрочем, здесь божественно прохладно. И так тихо! Растянуться бы прямо в коридоре, на крашеных досках – и ничего больше не надо человеку для счастья!
Но что за праздная тишина? Обычно, кроме неё самой и её взрослой дочери, здесь проживает также неопределённое число бесквартирных студентов… Может, она спит?
– Ха-ха-ха! – вдруг громобойно рявкает кто-то рядом, и я, вздрогнув, останавливаюсь.– Для духовых инструментов? Хо-хо-хо-хо! Ох-ха-ха-ха!
Что и говорить, очень странно было бы, если бы её вдруг оставили в покое басы и колоратуры. Эти бывшие ученички, очевидно, поднимут её и со смертного одра. Я тихонько отодвигаю портьеру. В комнате никого. Где же хозяйка и этот новый Шаляпин? Ага, это с веранды. Тамара лежит на тахте, укрытая до подбородка простынёй, а рядом сидит на табуретке и хохочет богатырских размеров женщина в ярко-красном платье. Хохочет! С такими звуками, наверное, с горных вершин низвергается лавина камней. В кухне мелко дребезжит посуда.
Потом она смолкает и медленно подносит к лицу Тамары кулак величиной с арбуз.
– Ведьма! Ты думаешь, я забуду, зачем прилетела? Выкладывай, сколько процентов?
Тамара приподнимается было, но снова бессильно падает на подушку и вытирает слёзы от смеха.
– Нет, ты сперва скажи – кто там из вас додумался до той телеграммы? “Консультация возможна сообщите день приезда Алик”! Светка как привязалась: что за Алик? Это не из тех Аликов, говорит, которые мам из семей уводят? Из семей!
– Разворачивайся, живо! – громыхает великанша и сдёргивает с неё простыню.
– Твой бедный муж, – вздыхает Тамара, переворачиваемая богатырскими ручищами,– твои бедные пациенты…
Склонившись над ней, женщина совершает какие-то манипуляции.
Что бы там такое могло быть? На всякий случай я слегка опускаю портьеру… В конце концов, любопытство – двигатель прогресса.
Богатырша медленно распрямляется.
– Так сколько, тебе сказали?
– Около года…
– Около года! Ну да что с тебя взять? Тебе надо было сперва к психиатру. – Она тяжело шагает взад-вперёд по веранде, потом останавливается у стеклянной двери, заслонив собой полсвета. – В общем, завтра соберёшь манатки. Светлане скажу сама. И сама поговорю с вашим директором.
Под ногой у меня внезапно предательски скрипит половица, и сразу воцаряется зловещая тишина.
– Не смей! – вдруг тоненьким голосом приказывает Тамара, и похоже, как будто флейта пикколо играет партию гобоя. – Только попробуй!
– Да ты соображаешь…
– Соображаю! Не волнуйся! А в шестьдесят восьмом, помнишь? И как вы все быстро сообразили меня похоронить! Соседка-то по палате умерла. А медсестра мне Светку привела – дождь на улице, с косичек вода ручьём, передник хоть выжми, в первый класс пошла… Привела и говорит: ну, выживай, мать! И выжила. Вам назло!
Она утомлённо опускается на подушки и закрывает глаза. Женщина наливает что-то в ложку, но Тамара отмахивается.
– У меня же дети, – устало говорит Тамара. – Я тебе сказала – не беру больше первый курс. Но для этих мне нужно хотя бы полгода. Или год. Потом я напишу… Ты не волнуйся, золотко.
Голос у неё такой ровный, такой спокойный и бесцветный, что меня охватывает неопределённый тупой страх. Я прижимаю папку к себе и делаю шаг назад, потом ещё, ещё шаг…
– Ст-тарая ведьма! – громыхает мне в след уже на ступеньках…
– …И когда манка совсем сварилась, она туда – раз-раз! – горсточку винограда, ну обыкновенный зелёный виноград, во дворе рос. – Тамара прижимает руки к груди и закатывает глаза. – Девочки! Что это была за каша, я вам не в силах передать. И сколько я потом ни пыталась сварить – нет, нет и нет! Ничего похожего. Даже близко! Заходи, золотко, здравствуй, – это мне.
Инночка и Аська слушают, разинув рты. У Тамары обыкновенное, всегдашнее её лицо – глаза сияют вдохновением, волосы чуть воинственно встопорщены. Тёмные круги у глаз – или это и раньше было? Кажется, сегодня она бледнее, чем всегда… Да, нет, улыбается. Разве можно улыбаться, если… Какая чепуха, я просто что-то недослышала. Ну конечно!
– Погуляйте, девочки. Мурад распоётся.
Девчонки, вздыхая, направляются к двери. Распевка. Вокализы.
Тамара питает слабость к Мураду. В класе у неё нет более элегантного ученика: строгий костюм, белая рубашка, и эти романтические кудри…
– Мурадик! Когда ты поёшь, у тебя в душе должно быть состаяние – ах! Ах, как светит солнце! Как поют птицы! – Она обнимает его за плечи. Глаза её сверкают. – А иначе – бессмысленно, всё пропало, ты понимаешь?
Мурад кивает, сдвинув брови, и сосредоточенно поправляет галстук.
– От начала, золотко! Или нет. Лучше – Векерлен! Пожалуйста, Танечка! Раз-два-три, раз-два…
– «Позволь, пастушка, мне войти, красавица моя…»
Тамара в отчаянии машет рукой:
– Мурадик, милый… Как тебе объяснить? Пастух – это же не чабан, он не в кошме, он же в кружевах! Такой весь в ленточках, в оборочках, ну, представь себе! – По лицу Мурада видно, что он плохо представляет себе пастуха в оборочках. – Когда ты прочтёшь «Поля и Виргинию», я принесу тебе… И главное – очень важен этот год. Что успеешь, то твоё. Что упало, то пропало.
Год! И что она так уцепилась за этот год? Почему не взяла первый курс? Что упало, то пропало… Чушь какая-то.
– Прошу тебя, золотко, будь внимателен. Особенно в этом месте, в высокой позиции, не менять ни в коем случае: «Открой… открой… открой…» – Руки её легко взлетают в такт.
А если… если всё это – правда? Она больна. Она неизлечимо больна. Ещё год… и будет поздно! А может… может быть, уже и сейчас поздно? Нет! Неправда! А как же я? Как же все мы?! Не может такого быть! Этот блеск в глазах. Словарь греческого языка у неё на столе – да, да, я сама слышала, как она смеялась и рассказывала, что обещала дочке на спор говорить по-гречески. Смеялась… Нет, она просто сумасшедшая! Надо сказать дочери, да, найти и сказать ей, скорее, сегодня же!
– В чём дело, Таня? Вступление! Раз-два-три…
Тамара взмахивает правой рукой, а левую плавно опускает на плечо Мураду, и они кружатся в вальсе – стройный юноша и женщина с тёмными глазами. Почему-то я боюсь посмотреть на них, но всё равно вижу их отражения в пианино. Движения их плавны и размеренны. Пальцы у меня вспотели и скользят по клавишам…
– Второй куплет, второй!
Раз-два-три, раз-два-три…
А что, если все мы – просто слепые кроты, не видящие дальше собственного носа? У Мурада уникальное альтино. У Инночки – колоратура, чистое серебро. У Аськи – контральтовое меццо-сопрано, а у меня беглая читка с листа… И всё это – пустота. Пауза! Четыре такта паузы! А музыка – это её усталый голос, и сияющие глаза, и смуглые руки в мелких морщинках…
-Ночь так темна, в лесу бродил
И сбился я с пути.
Молю тебя – ты не сердись,
Хоть на часок пусти!
Так скромно я всегда держусь,
Тебя я даже не коснусь,
Клянусь!
Клянусь!
Клянусь!