Казалось, лету не будет конца.
За долгим удушливым июнем настал раскалённый июль, тянувшийся целую вечность.
А в августе время вообще остановилось.
Оно замедляло свой бег с утра, с той минуты, как Нинка, сбежав по ступенькам, первый раз заглядывала в почтовый ящик. А если часом позже из-за газет не выглядывал твёрдый белый уголок, подписанный чётким прямым почерком, то стрелки будильника просто замирали на месте. И тогда оставалось Нинке только уныло слоняться по душной комнате или, спасаясь от ворчания деда, плестись по жаре на рынок. И по дороге ей, как обычно, то и дело попадались навстречу размалёванные девицы карликового вида, ехидно оглядывающие её снизу вверх.
Рост у Нинки был, что и говорить, просто нечеловеческий – метр восемьдесят семь сантиметров. И поэтому, случайно поймав на себе взгляд интересного молодого мужчины, она немедленно начинала подозревать, что мужчина этот – тренер по баскетболу.
Баскетбол же Нинка ненавидела от всей души. Она ненавидела фанерные щиты и сетки, до которых ей и в самом деле было – рукой подать; ненавидела учителей физкультуры, при всём классе объявлявших с идиотскими улыбками, что она «просто обязана» участвовать в соревнованиях. Тайно и яростно ненавидела она также мальчишек из школьной команды, которые на всех вечерах приглашали танцевать, это уж как правило, девчонок на две головы ниже себя.
Но однажды, в девятом классе, Нинка с изумлением обнаружила, что из всякого правила есть исключения. Открытие это она совершила в тот день, когда третьекурсник Олег из соседней пятиэтажки, имеющий, по некоторым сведениям, разряд по современному пятиборью, Олег, величественный и неприступный, как горная вершина Тибета, и ни разу в жизни не поздоровавшийся ни с кем во дворе, – вдруг остановил её и, КРАСНЕЯ, попросил помочь ему с английским. Он УЗНАЛ, что она ходила на специальные курсы!
С этой минуты Нинка даже думать стала исключительно по-английски. И следующие два года жила в её квартире и сидела за её партой уже совершенно другая Нинка. У этой новой Нинки обнаружились пышные каштановые волосы и красивый удлинённый разрез глаз. Платья не обвисали на ней мешком, а ложились мягкими складками, колготки не рвались на второй день, и торт «Рыжик» не пригорал в духовке. А школьная англичанка просто не знала, что и подумать, когда Максименко ни с того ни с сего сдала английский на «отлично» и… поступила на инфак!
Правда, потом, когда Олега призвали в армию, откуда-то снова явилась на свет старя Нинка, уродливая зануда и плакса, но Нинка-новая умела держать её в узде и не давала ей распоясываться. И прошли уже осень, зима и весна, и она сдала наконец дурацкий синтаксис и связала себе пушистый белый свитер, а Олегу – длинный шарф, и дышать стало легче, потому что Олег написал, чтобы она посмотрела в мебельном, на первый случай, приличный письменный стол: он не хотел, чтобы ЕГО ЖЕНА писала диплом за детским обшарпанным секретером.
Но Нинка пока что никуда не ходила и ничего не смотрела, приберегая это занятие для уныло маячащих впереди сентября и октября.
В конце августа деду вздумалось ехать на море. Как-то вечером он танцующим шагом явился в кухню, где Нинка закатывала помидоры, и торжественно выложил на перевёрнутый баллон две голубые мелко исписанные книжечки с печатями по углам.
– Путёвки? – удивилась Нинка. – А как же… мама тут одна, и вообще… у меня примерка пальто в субботу.
– О, женщины! – вскричал дед. – До чего же вы любите всё усложнять! Говорят тебе: море, горы, отдельный домик, столовая рядом, пляж под боком! Фирма гарантирует. В жизни ты не видела такого райского уголка – это я тебе говорю!
Уголка такого она, точно, не видела.
Состояла фирма из десятка фанерных домиков и одного кирпичного строения с потёкшей афишей «Сегодня у нас в клубе». От клуба распространялся почему-то запах кислых щей. Вокруг валялись обломки досок и высились груды песка. Стаи собак всех мастей и размеров свободно бродили среди верёвок, увешанных мокрыми купальниками.
Однако дед, похоже, был в полном восторге. В домике он брякнул чемодан прямо на ржавую сетку кровати – два скрученных матраца лежали на столе, – выворошил из вещей плавки и потащил Нинку на пляж.
Пляж располагался прямо за домиками и был совершенно дик – ни тента, ни лежаков, ни даже кабинок для переодевания. Отдыхающие держались раскованно: орали, визжали и хохотали в воде и на берегу и строили первобытные навесы из газет. А море, иссиня-бирюзовое издали, вблизи превращалось в мутно-серое и лениво выбрасывало на берег пенистые волны вместе с окурками и огрызками яблок.
Дед, однако, освоился с ходу. Не успела Нинка осмотреться, как он уже играл с кем-то в шахматы, приятельски хлопая партнёра по плечу и предлагая сплавать «за пределы». Нинка плыть «за пределы» отказалась и, побродив у берега по колено в тине, отправилась обратно в домик, где до вечера отмывала пол от комьев грязи, раскладывала вещи в две облезлые тумбочки и писала письмо Олегу.
Ночью донимали комары. Вели себя они здесь по-хозяйски, приближаясь к жертве не спеша и с некоторой даже ленцой; отогнанные же прочь взвывали от неожиданности, изумляясь попыткам сопротивления.
Полночи Нинка промучилась, кутаясь с головой в простыню и проклиная деда. Но стоило наконец задремать, как она снова подскочила как ужаленная и села в кровати. Ей приснилось, что начинается землетрясение. Она даже слышала подземный гул и явственно почувствовала, что пол домика вздрогнул, а кровать съехала с места. Или, может быть, это шёл с моря смерч, а их домик стоял у самого берега! И вообще от дедовских затей можно было ждать чего угодно.
– Дед! – хрипло позвала Нинка, и тут же что-то огромное и тяжёлое снова бухнуло в стенку.
– Смотри, рассыплешь! – сказал под окном смеющийся женский голосок.
Низкий мужской лениво буркнул в ответ:
– Ай, сто лет простоит…
Нинка тихо сползла на подушку и перевела дыхание.
– Пригорело вам на море ночью! – продолжал женский голос. – Влетит же!
– Кому влетит, нам? – живо отозвался другой мужской, томный и игривый. – Да Русу, например, теперь хоть всю ночь в воде сиди, у него постель забрали. Высшая мера!
– Постель?.. Кто это забрал?
– Ай, слушай его больше…
– Да ладно, Рус, все свои! Это был у нас, зайчик, в клубе такой рояль, «Рёнич» назывался, импортная фирма, не слышала? Староват, правда, но кое-что играл, «чижик-пыжик» там или другую классику. И вот наш Руслан…
– Да не ори, козёл!
– Ладно, ладно… – голос перешёл в шёпот, потом послышалась какая-то возня, смех и опять голос, – …а там уже одни белые клавиши! Ну завхоз, ясное дело, сразу шефу докладную, скандал, штраф двадцать пять штук, и заодно матрац тю-тю…
– Ой, бедненький! На чём же ты спишь, Руслан? – пожалел голосок.
– А он на сетке, – отвечал игривый, – прямо как Рахметов на гвоздях! Правда, пробовал ещё стоя, как слон, но говорит…
– Серый! Я сказал!! Заткнись, – рявкнул незримый Руслан голосом разгневанного витязя. – Пошли, хватит…
Под окном захрустела галька, и всё стихло.
Нинка посидела ещё немного, удивляясь загадочным туземным нравам, потом устроила поудобнее подушку и наконец-то уснула.
На завтрак в клубе-столовой подавали холодную осклизлую вермишель – по всей видимости, позавчерашнюю. Отдыхающие-дикари, утратившие представление о цивилизованной пище, проворно уничтожали её. Дед тоже заметно одичал и увлечённо орудовал трёхзубой вилкой. Нинка сердито бренчала ложкой в стакане с чаем.
– О-о, Рус! – вдруг услышала она знакомый голос. – Ты только глянь: и чего здесь сегодня нет! И того нет, и этого нет, и вообще ничего нет!
У стойки расположились ночные посетители. Говоривший, высокий и светлокудрый, – Серый, вспомнила она, – грациозно изогнувшись, улыбался молоденькой подавальщице. При взгляде же на Руслана она чуть не расхохоталась. Этак, пожалуй, и её могли бы окрестить Джульеттой! Местный витязь был тощ, смугл и едва доходил своему спутнику до плеча. Впрочем, взгляд у него был грозный, походка вразвалку, и вообще верилось, что роялю в своё время могло сильно не поздоровиться.
Серый мимоходом скользнул по её лицу ясным взглядом. Нинка отвернулась и сказала деду:
– Главное, тарелку не проглоти. Не забыть маме сказать, какое у тебя теперь любимое блюдо.
За день они изучили все достопримечательности округи. Таковыми оказались: лодочная станция, пионерский лагерь «Рассвет», заброшенная танцплощадка и магазин «Продукты», в ассортименте которого, однако, преобладали промтовары.
Вечером от нечего делать забрели в клуб.
В пыльном зальчике дикари и дикарки в экзотических нарядах топтались в обнимку под стон электрогитар. Сцена отсутствовала, и вокально-инструментальная группа располагалась прямо в углу, рядом с грудой поломанных стульев. Музыканты были смуглы, длинноволосы и артистически небрежны в одежде. В центре, в окружении барабанов и тарелок, грациозно восседал ясноглазый Серый. Вскоре явился и местный витязь Руслан и не спеша обвёл взглядом инструменты – быть может, подыскивая новую жертву?
Внезапно он шагнул вперёд и запел.
Пел он без микрофона. Низкий голос был так силён и крепок, что легко перекрывал все инструменты. Нинке подумалось даже, что на этакий голосище можно встать и пойти, как по твёрдой поверхности. И в то же время он не был груб – наоборот, как-то щедро распевен и ласково-нетороплив, и слушать его было приятно. Просто удивительно, что принадлежал этот голос щуплому мальчишке в футболке и линялых рыжих брюках!
И сколько ему могло быть? Восемнадцать? Двадцать? Пел он что-то доисторическое: «Не слышно на палубах песен, эгейские волны шумят…» Но словно тёплое море качало Нинку при звуках этой мелодии, и синело вокруг широкое небо, и крохотный парус маячил вдалеке.
Внезапно она фыркнула, представив себе, как этот самый певец спит ночью на голой сетке, свернувшись калачиком. И выражение лица у него, должно быть, жалобно-свирепое!
Временами ему как будто не хватало воздуха: он сжимал кулаки и резко вдыхал всей грудью. А закончив песню, отошёл в угол и присел позади гитаристов, опустив голову.
И Нинке вдруг захотелось погладить его, как маленького, по этой чёрной курчавой голове.
За неделю дед навёл на пляже свои порядки.
Мальчишки с облупленными носами прыгали с валуна в воду по его команде, ободряемые возгласами: «Пошёл, пошёл, Вась!», «Ну-у, это не технично!» и «Слушай, где у тебя центр тяжести?»
Дикари постарше по вечером являлись к нему с шахматной доской под мышкой.
И только внучку приобщить к активному отдыху так и не удалось. В конце концов дед махнул на неё рукой и не мешал спать по утрам сколько угодно, пока сам принимал на пляже морские и воздушные ванны и упражнялся по системе «хатха-йога».
Встречались они уже в столовой.
Там же Нинка видела иногда и музыкантов. Серый разглядывал близсидящих дикарок невинными голубыми глазами, Руслан же, полузакрыв веки, мрачно смотрел перед собой в клеёнчатую скатерть. Очевидно, он всё ещё спал на голой сетке. При виде него Нинку разбирал смех, и она старалась повернуться к музыкантам спиной.
Однако когда под вечер на лодочной станции заводили Челентано, Нинке под его ленивое «пай, пай, пай» не раз приходило в голову, что неизвестно ещё, как бы и Челентано запел, спи он на голой сетке и питайся в неандертальской столовой.
Хотя, если разобраться, занимался этот самый Руслан чёрт знает чем!
С таким голосом он мог бы собирать аншлаги на стадионах, а он распевал куплеты среди поломанных стульев.
Подобно раскату грома, он мог бы сотрясать стены театров, а он резался в карты под навесом из газет, хохоча и ругаясь.
И главное – совершенно неизвестно почему Нинка боялась его!
Она боялась вслушаться в нелепо-выспренные слова, невесть когда придуманные и никакого отношения к ней, разумеется, не имеющие:
Не правда ль, ты много страдала?
Минуту свиданья лови!
Ты долго меня ожидала –
Приплыл я на голос любви!
Боялась посмотреть в его совершенно обыкновенное, мальчишески-грубоватое лицо, которое становилось вдруг страстным и печальным, брови разлетались к вискам, и тёмный огонь вспыхивал в глазах. И тогда казалось ей, что этот смуглый парень умел, если надо, храбро драться, и ещё он умел улыбаться по-детски широко и счастливо.
И не было ничего удивительного в том, что даже спиной она сразу узнавала его шаги – ведь гладкие камни на пляже будто пели под его босыми ступнями…
Потом явилась москвичка.
Нинка невзлюбила её с первого же взгляда, с той минуты, как эта мадам, не успев поставить чемодан, растрещалась о своих московских знакомствах и о муже – кандидате каких-то наук.
А купальник у неё был такой, что непонятно было, зачем его вообще надевать.
И она как-то моментально подружилась с музыкантами, а Руслана звала собачьей кличкой «Русик», и Нинка своими глазами видела, как эта мымра подсела к ним на пляже и строила ему глазки!
Вот бы посмотрел на неё муж-кандидат!
А этот босяк, этот тощий мальчишка нахально улыбался ей в ответ…
В этот день Нинка явилась в клуб в белом платье.
Это было не платье, а просто сон!
Лёгкая и пышная, как облачко, юбка не падала, а скорее вздымалась тремя воздушными оборками. Рукава, сотканные из ажурных цветов, нежно струились с плеч. Витой пояс дважды обхватывал талию и терялся в складках юбки.
Нинка зачесала волосы на правую сторону и подколола их перламутровым цветком.
Тонкой чертой удлинила уголки глаз.
Отступила на шаг и бросила грозный взгляд в зеркало.
Незнакомая самоуверенная девица ответила ей уничтожающим взором.
Обрывок мелодии донёсся из зала и стих, пока она поднялась по ступенькам, мимо расступившихся мальчишек.
Но через мгновение глубокой и полной тишины вдруг глухо ударил барабан, и вспыхнул грозно-частый ритм, и вся вселенная, сорвавшись с места, помчалась навстречу музыке, увлекая за собой и сокрушая всё на своём пути.
Тело Нинки не подчинялось больше законам физики. Оно стало частью музыки, слившись с ней биением сердца, и частотой дыхания, и упругим ритмом движений, и казалось, что оборвись сейчас мелодия – и вместе с ней навсегда остановится её сердце!
Потом какой-то дикарь пригласил её на медленный танец, и неожиданно они оказались совсем рядом с музыкантами. Насмерть перепугавшись неизвестно чего, Нинка упёрлась глазами в полосатую рубашку своего партнёра. Хотя местный Челентано даже бровью не повёл в её сторону: работал себе и работал, а работа его была – в такт выдавать куплеты. Публика ждала чего-нибудь покруче, а потом поспокойнее, потом весёленького, и ещё грустного – про любовь. И он выдавал покруче, и грустное, и про любовь, хотя пряди волос уже облепили его лоб, и когда он поправлял их, рука дрожала. Но всё-таки он держался нормально, и даже казалось, что ему доставляет удовольствие, когда его слушают – но, конечно, слушает весь зал, а не какая-то одна незнакомая девчонка. Он и на пляже-то её всегда обходил, как колонну.
Но в какой-то миг, закончив песню и повернувшись, чтобы отойти в свой угол, – он вдруг остановился и, помедлив, шагнул в толпу танцующих…
В следующее мгновение Нинка оказалась почему-то у своей двери и, споткнувшись о единственную ступеньку, чуть не растянулась на пороге.
Дед привскочил в кровати и сел.
– Слушай, дед… Ты, вообще-то, давно в последний раз в кого-нибудь влюблялся? – спросила она каким-то чужим голосом, обхватив плечи руками.
Дед сердито загрохотал шахматами.
– Ты, вообще-то, насчёт своего Олега обратись к кому другому. Лично я с ним ни разу толком не разговаривал. Понятия не имею, за кого это ты там замуж собираешься!
Всё-таки он умел виртуозно испортить настроение!
– Можешь не волноваться, на тебя он не похож, – огрызнулась она и, погасив свет, начала раздеваться.
Через день дед принёс билеты на автобус. Нинка растерянно повертела в руках два картонных коричневых квадратика, а потом вдруг страшно обрадовалась и тут же принялась складывать вещи. Она укладывала их тщательно и аккуратно, одно к одному, и на душе у неё становилось всё спокойнее и уютнее, точно и там всё размещалось по своим местам. Она даже отказалась искупаться – попрощаться с морем. Ночи становились уже прохладными, и хотелось поскорее завернуться в мамин махровый халат и сладко уснуть…
…Ей приснился странный сон.
Она бежала по незнакомому тёмному коридору. Мрак обступал её со всех сторон, и конца ему не было видно. Только огненно-алое платье, которое было на ней, светилось в темноте, как язычок пламени.
И вдруг со всего разбега она налетела на что-то.
Это был письменный стол – огромный, тяжёлый письменный стол, стоящий поперёк коридора. Его совсем не было видно в темноте.
И в ту же минуту погасло её огненное платье.
Изо всей силы она грохнула кулаком по этому столу, разрыдалась и проснулась. И, проснувшись, ещё ясно чувствовала ребром ладони холодную гладкую поверхность. Щёки были мокры от слёз, и она продолжала всхлипывать. Потом вытерла глаза ладонью. Звёздный свет лился из окна. И в этом свете она вдруг ясно увидела Руслана. Он сидел на столе, опираясь на руку и склонив голову к плечу. Она ясно видела складки рукава, небрежно подтянутого к локтю. Почему-то снова полились слёзы. Он повернул голову и что-то сказал, она не разобрала что, но от звука его голоса заплакала ещё сильнее…
Но всё это тоже, конечно, приснилось.
Не мог так петь мальчишка в синей рубашке с закатанными рукавами. И вообще не существовало такого мальчишки по имени Руслан. Не было и быть не могло!
Звёздный свет всё лился в окно.
Утро выдалось по-осеннему прохладное. Нинка надела джинсы и свитер. Ровно в десять подошёл автобус, и они с дедом вышли за ворота. Вдали над полем заливалась какая-то птаха – кажется, жаворонок. Через плечо Нинки был перекинут ремешок новой – Олег ещё не видел – дорожной сумки. В следующий раз они поедут к морю вместе. В одно отделение она уложит одежду. В другое – маску, ласты и полотенца. В кармашек – расчёску, мыло и зубные щётки. И бритву.
Нинка посмотрела в окно автобуса.
И сделала ужасное открытие.
Оказалось, что мальчишка Руслан не приснился ей – он существовал в природе и сейчас, стоя у калитки и щурясь от солнца, смотрел на неё. И улыбался.
И небо за его плечами было таким ясным, а море – таким синим, как бывает лишь в песне.
Нинке стало жутко.
Во сне он мог не спросясь войти к ней в комнату и, усевшись на стол, усмехнуться ей в лицо.
А наяву – мог он просто стереть её с лица земли. Одним только взглядом, звуком голоса!
Но в ту же минуту она ясно поняла, что вся её жизнь, от рождения до смерти, длилась двенадцать дней, и вот она уже прожита, и осталось её – на несколько секунд.
Её приговор был уже подписан и оглашён, и, сверкая новеньким топором, палач неторопливо приближался к помосту.
И тогда, в отчаянии оглянувшись, она в последний раз встретилась с ним глазами.
«Зачем, – спросила она, – ты оставляешь себе всё солнце и море, и всю радость, которая встретилась мне?»
«Что ты! – воскликнул он. – Разве я хотел что-то отнять у тебя? Спустись на две ступеньки, и к тебе вернётся всё, что ты потеряла!»
«Поздно. Нет сил даже на один шаг», – шепнула она.
Никто не слышал этих слов. Может быть, их придумал весёлый жаворонок, когда сочинял свою утреннюю песню.
Но Нинка знала теперь её мелодию, и она видела, как порыв ветра подхватил её и помчал вдоль дороги, когда автобус, тяжело развернувшись на пыльной площадке, двинулся в свой обычный путь.
И медленно уходил назад пустынный берег, к которому приплыл однажды чудесный корабль из дальних стран…