Зачем нужен тюль на окнах? Сквозь него почти не видно изнутри. Мутная поволока покрывает изнутри окно. Снаружи не видно того, что происходит внутри. На верхних этажах тюлем не пользуются - там свет и чистые стекла. А я живу на первом этаже, и тюль актуален. Хотя ночью снаружи даже через тюль видно лучше, чем изнутри. Если в комнате горит свет. Но ночью мимо окон никто не ходит. Мимо моих окон никто не ходит и днем, но тюль висит. А если. Вдруг.
Я выключаю свет в комнате и раздвигаю тюль. Ночь. Стою у окна.
О, эта излюбленная писателями поза - у окна. Когда герою надо подумать, он подходит к окну, скрещивает руки на груди и думает. Я - лирический герой. Я подхожу к окну, скрещиваю руки на груди и думаю. Давай, о чем мне думать? Только умоляю, не надо вкладывать в мою голову высокопарных монологов о несчастной любви и одиночестве - ты и так измучил ими мои мозги! Давай я просто понаблюдаю. Вот двор - нет людей, нет звуков, только мертвые вещи. Большие вещи - мелочей ночью не видно. Призраки дневных динозавров. И небо. Много звезд, но нет луны. Сегодня место луны вакантно. Место луны на небе вопиюще незанято. Но я знаю - луна есть и сейчас. Просто она подразумевается.
Что-то не клеится внутренний монолог. Может ты спишь? И я могу немного могу побыть собой, а не образом и подобием? А может я теперь и есть ты? А может, я был тобой всегда? ... Я прикасаюсь к стеклу. Холодно, гладко и прозрачно. Пальцы не могут пройти сквозь невидимую, но вещественную преграду. Правильно, не божеское это дело - проходить сквозь. Бог должен проникать, наполнять, создавать, менять. И если я бог, я хочу изменить этот мир. Немного. Пусть не будет их. Но я же добрый бог. Пусть их не будет не совсем. Просто видеть их уже не могу. Пусть я их не буду видеть? Пусть они живут как хотят, но перестанут мучить мои глаза. Выколоть их из моих глаз. Пострадаю только я - могу я себе хоть это позволить - пострадать в свое удовольствие.
Утром я вышел проверять свою божественную природу. Нет, у меня не было этой мысли, я даже не чувствовал, изменился ли мир. Просто я вышел делать это, как выходил каждый день.
Я шел к метро, по узенькой улочке, стиснутой облезлыми домами и скучными городскими деревьями. Бездомные собаки лежали на обочине, бездомная рыжая кошка перебежала дорогу. Я не встретил ни одного человека – такое бывало обычно, когда я ехал на работу в десять утра. В такие минуты я чувствовал себя хорошо и спокойно, поэтому часто опаздывал. Всего три минуты до метро. Три минуты иллюзии того, что ты один на всем белом свете. Но у метро все вставало на свои места – струи людей вливались и выливались сквозь стеклянные клапаны этой гигантской перегонной реторты. Так было всегда.
Но не сегодня.
У метро не было ни единого человека. Так же мотались стеклянные двери, так же шумели шаги и голоса, так же выли клаксоны вдалеке. Только самих людей не было.
Я остановился. Я смотрел на пустую площадь. Я все слышал, но ничего не видел. И сознание чудовищной перемены медленно выползало из обморока моего рассудка.
Медленно я вошел в здание метро, механически пропустил сквозь турникет карточку и прошел сам. Еще не веря, спустился на пустую станцию. Пустые поезда подходили к пустым перронам, раскрывали двери пустых вагонов, сквозь гул тесного движения доносился голос диктора: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Кунцевская…» Двери закрывались, и пустые поезда уезжали.
И я на минуту сошел с ума. Я растопырил руки и прыгнул вперед, пытаясь поймать голос. Я обнял пустоту, снова растопырил руки и прыгнул в сторону. Потом я бросился с раскинутыми руками через всю станцию, и длинные полы плаща крыльями развевались за мной.
У эскалатора я остановился. К перрону снова подошел поезд – я стоял у первого вагона. Мой взгляд попал в кабину машиниста. Она была пуста. Я закрыл глаза, дал им отдохнуть и открыл снова. В кабине никого не было. Я вошел в поезд.
- «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - «Кунцевская».
Поезд двинулся с места и, набирая скорость, вошел в тоннель.
Вагон был пуст. Я слышал, как терлись друг о друга куртки и плащи, шуршали газеты. Тугой шум тоннеля поршнем продавливал трубу поезда. Внезапно этот звук оборвался, и поезд выехал на открытую линию. Утреннее солнце осветило вагон, отразилось от оконных стекол и никелированных поручней. Я схватился за них и пошел по вагону. Я вспомнил, как, возвращаясь ночью из Крылатского, любил такие пустые вагоны – можно было подтягиваться на ручках и выбирать любое место. Правда, пустыми такие вагоны были всего один переезд. Я не удержался и, схватившись за поручень, подтянулся. И до меня дошло.
Вот оно! Свершилось! Только я! Один! Всемогущий и безнаказанный! Начало и конец того, что звалось человечеством! Нет больше серых мятых и вонючих мужиков, нет больше квадратных булькающих и дышащих баб, нет полуживых бессмысленных стариков и полумертвых детей в кульках у нищенок. Этот шум, шум ваших вещей и болезней – все, что осталось от вас. Да, нет и пестрых девушек, летящих на тонких каблучках, но вы все равно всегда пролетали мимо. Да, нет и мудрых спокойных мужчин, взгляд которых успокаивает лихорадку мыслей, но ведь вас и раньше не было. Я смотрел в окно, на пустые шоссе и проспекты и медленно понимал всю красоту своего мира. Да, теперь это был мой мир. Я лег на мое сиденье моего вагона и растянулся, задрав ноги на спинку диванчика. Вдруг рядом, совсем рядом, над моим ухом зазвонил мобильник. Расстегнулась молния невидимой сумочки, и женский голос четко произнес:
- Алло. Подъезжаю к «Киевской»… Торт купить? Хорошо, зайду в магазин.
Я вскочил и уставился в пустое место, откуда доносился голос. Холодный ужас спиралью прошел сквозь меня, звуком вырвался из моих легких и застрял поперек горла, больно царапая трахею. Я пятился назад. Поезд вошел в тоннель, проскочил его и затормозил на станции. Я упал на спину, перевернулся и встал на четвереньки. Путаясь в плаще, я выполз из вагона и, лежа на холодном мраморе, пришел в себя. Пусть их. Это пройдет, как растворяется в воздухе звон тронутого ветром колокольчика на окне.
Я ходил по эскалатору вперед и назад, сидел на ступеньках и на перилах, плевал в рекламные щиты и пускал по желобам горсти мелочи. Монетки катились вниз, звонко подскакивали, разлетались в стороны, ударяясь о лампы, о стекло кабинки дежурного. На «Киевской» было так же шумно, как и всегда. Я ходил по станции как по музею и разглядывал мозаики, которых до этого никогда не замечал. На них были изображены люди, теперь люди здесь остались только на мозаиках. Но и они были ненастоящими, фальшивыми, слишком радостными, слишком благородными, слишком красивыми. Я достал пачку сигарет и закурил. Это меня особенно развеселило. Дымок сигареты среди мозаик и плафонов пустой станции метро выглядел дико. Я швырнул сигарету далеко вперед и изо всех сил крикнул.
Внезапно разом все затихло. Шум шагов прервался. Десятки невидимок повернулись в мою сторону, и я кожей почувствовал, как десятки невидимых пар глаз уставились на меня. Моя спина покрылась мурашками, я покраснел и мне вдруг стало безумно стыдно. Но я сжал этот стыд в кулак, вырвал его и отшвырнул вслед за сигаретой.
- Вы ничего не можете сделать мне! – крикнул я. – Вы не властны надо мной! Вы даже не тени – вы всего лишь звук! Звук! И поэтому пошли все к черту!
Я достал из пачки новую сигарету. Пальцы дрожали. Закуривая, я вошел в вагон и думал, куда бы поехать. Теперь я действительно свободен – мне не нужна эта бессмысленная «работа», я могу поехать куда угодно, смотреть на что угодно, и ничьи спины ничего не будут загораживать мне.
Я вспомнил, что раньше часто ходил мимо одного дорогого ресторана, у дверей которого стоял по-шутовски выряженный швейцар в викторианском мундире, а на парковке – только дорогие автомобили. Почему-то я решил зайти именно туда. На «Тверской» я вышел и оглядел пустой город. Уходила вдаль голая дорога. Черно-зеленый Пушкин возвышался на площади. Только Пушкин и я. Я подошел к самому пьедесталу и задрал голову, пытаясь поймать его бронзовый взгляд. Это было захватывающее ощущение. Мне показалось, что я лечу куда-то вверх, и я чуть не упал – закружилась голова. Я прошелся по бульвару до того ресторана. Несколько лакированных иномарок уже стояли поперек тротуара. Я достал ключи от дома и на ходу провел по эмали длинную царапину.
В ресторане было пусто и роскошно. Маленькие столики с белыми пирамидками салфеток, искорки столовых приборов. Тихо играла музыка, легкие интерьеры псевдоначала псевдодевятнадцатого века выглядели вызывающе пошло. Я присел за столик, взял чью-то чашку с полутеплым кофе и сделал глоток.
Мне стало скучно. Зачем я здесь? Я слушал музыку и чувствовал, что изнутри наполняюсь усталой грустью. Ее источника я не знал, но капля за каплей она медленно прибавлялась, уже собралась небольшая мутная лужица. Я допил кофе, думая, что это взбодрит меня, и вышел на бульвар.
Я бродил по пустым улицам, заглядывал в пустые магазины, сидел на пустых скамейках. Улицы шумели, но это был пустой, ничем не заполненный шум. Я начинал привыкать к этой пустоте. Пустой город, пустая страна, пустая планета. Только я в этом мире был по-настоящему реален.
Вечером я возвращался домой. В метро стоял гул часа пик. Без самого часа пик. Точнее, час был – пик не было. Никого не было. И моя усталая грусть плескалась уже под грудью.
Сквозь серый остывший воздух осеннего вечера я брел домой. Я шел мимо переполненных помоек и думал – как странно. Людей нет, но мусор есть, вполне осязаемый и обоняемый. Вон даже какая-то старушка в нем копается… Я сделал еще полшага и резко развернулся. Маленькая горбатая старушка в драном пальто заглядывала через край помойки. Я глубоко вдохнул, этот вдох поднял меня, и я, едва касаясь земли, махая руками, бросился к ней.
- Эй! Бабушка! Эй! Смотрите сюда, не пугайтесь!
Я кричал еще какую-то чепуху – я не знал, что мне кричать. Старушка вздрогнула, обернулась в мою сторону, сползла с края помойки, согнулась, встала на четвереньки и деранула в кусты. Я еще бежал за ней, давно понимая, что ошибся.
У двери квартиры я стоял, пытаясь поймать ускользающую мысль. Я не стал заходить к себе, а подошел к соседней двери. Глазка в двери не было – цепь навесить проще, чем просверлить глазок. В этой квартире жила одна девочка. Ничего особенного, просто девочка, с которой мы иногда встречались по утрам. В любое время года, сталкиваясь со мной на лестничной клетке, она бросала на меня взгляд и, опуская голову, проходила мимо. За все время, что мы жили здесь, а это обе наши жизни, мы сказали друг другу только одно слово – «здравствуйте». Я даже не помнил толком, как она выглядит, ни цвета волос, ни цвета глаз. Помню только, что взгляд у нее светлый. Уж не знаю, почему. Светлоглазая девочка. Я позвонил.
Легкий голос из-за двери спросил:
- Кто там?
Я промолчал. Но дверь вопреки всем правилам открылась. Я смотрел в перетянутую цепочкой щель. Там жили. Работал телевизор, звенела посуда на кухне, смеялся ребенок. Я чувствовал, что оттуда, из этой щели, смотрят. Но глаз не видел. Светлых глаз я теперь не видел. Я протянул руку через цепочку туда, внутрь квартиры, и мне показалось, что я ощутил пальцами человеческое тепло, ее тепло. Даже ее саму, мне показалось, я на мгновение почувствовал и увидел. Но всего лишь показалось. Теплые чужие запахи обволокли мою руку, и я вынес ее в коридор, чтобы не прищемило дверью.
Я вернулся к себе, разделся и машинально включил телевизор. На экране появилось лицо дикторши вечерних новостей.
- «Президент России Владимир Владимирович Путин прибыл с официальным визитом…»
Какое-то время я тупо смотрел на это лицо. Суховатое, сильно напудренное, когда-то красивое. Это было первое лицо, которое я видел за весь день. Я слушал, пялясь на это лицо, про то, как несуществующий президент прибыл в несуществующую страну. Как высказывались несуществующие политики, и как несуществующие проблемы мучили несуществующих людей. Кто-то заключал договора, кто-то судился, кто-то умирал на войне, а кто-то от голода, и только я понимал, что на самом деле ничего этого нет. Это была передача с того света.
Я достал из холодильника бутылку вина – оставалось еще три штуки. Сегодня мне снова надо было забыться. Сначала выпью вина, потом приму снотворного и засну. Может быть, если я проснусь завтра, все будет по-прежнему. Впрочем, я слабо в это верил – по-прежнему уже быть не может, по крайней мере, для меня.
- «А мы вернемся после рекламной паузы…» - сказала она. Нет, милая, никогда ты уже не вернешься. О, я, глупец! Не то мне надо было уничтожать, совсем не то. Если бы я был умным, я бы убрал из этого мира телевидение. Я убрал бы этикетки и плакаты. Я убрал бы газеты и книги из туалетной бумаги. Волосы и ногти, потовые железы и половые органы, рты и желудки, и особенно прямую кишку. Оставил бы глаза и пальцы.
Я выпил еще вина. Снотворное не действовало, и я глотнул еще несколько таблеток. Потом допил бутылку. Сверху в потолок кто-то тихонько постукивал, бормотали какие-то голоса. Я подошел к окну и взглянул на небо. Ну, здравствуй. Или ты опять спишь? Или, на самом деле, ты и есть я? Нет. Не мог я так галимо все устроить. Не должен был. Значит, ты. Ну послушай-ка, верни все обратно, а? Хотя бы девочку эту светлоглазую. Хотя бы луну верни.
Стук в потолок усилился. Я различил какой-то мотив. Кажется, «Чижик-пыжик». Точно. «Чижик-пыжик-где-ты-был-на-базаре-водку-пил». Кстати, о водке. Я немного витиевато подобрался к холодильнику. Он тоже урчал на мотив «чижика». Я хмыкнул и достал новую бутылку, долго мучился с пробкой, но, наконец, задыхаясь, открыл. Сердце при этом громко стучало: «выпил-рюмку-выпил-две-закружилось-в-голове». Это точно. Надо заснуть. Я сделал три долгих глотка из горла и закусил таблеткой. Телевизор бубнел совсем тихо, зато стук сверху усилился, и «чижик» звучал уже на всю квартиру. Черт, надо что-то с этим делать. Ходить наверх бесполезно. Я достал из угла швабру и стукнул что есть силы в потолок. Еще раз. Еще. Посыпалась снежком побелка, на потолке остались грязные смазанные следы. И «чижик» прекратился. Зато я наконец различил голоса. Говорили несколько мужских голосов. Я хорошо различал интонации, но смысл доходил до меня с трудом. Я только понял, что они собрались арестовать меня. Это была группа захвата. Я даже слышал из телевизора, как они переговаривались по рации. Они говорили обо мне, ругали, сговаривались, как захватить.
Мне стало холодно и потно. Я старался не дышать, выключил свет, но оставил телевизор, чтобы слышать их переговоры. Ползком я подобрался к входной двери, но выглянуть в глазок не решился, только прижался ухом. По лестнице кто-то прыгал, цокал каблуками со ступеньки на ступеньку – «чижик-пыжик-где-ты-был». Я понял – это отвлекающий маневр. Они хотят показать, что здесь все безопасно, но я-то не дурак, я слышу все, что вы замышляете. Я подполз обратно к телевизору и прислушался. Они поняли, что я раскусил их, и теперь они хотели убить меня. Но я живу на первом этаже, и у меня есть секретный ход – об этом они забыли. Я выглянул в окно – никого нет – и стал возиться со шпингалетом. Как назло он заел. И вдруг раздался громкий четкий стук в дверь. Я подпрыгнул, рванул последний раз шпингалет, отступил на шаг и прыгнул в окно. Стеклянные когти, разбившиеся, застрявшие в раме, прошли сквозь мою кожу, прорезали мышцы, я вывалился на холодную землю, пытался отползти в кусты, но руки уже не слушались меня, я только сквозь мокрые от чего-то ресницы видел, как зажигался в окнах свет, слышал, как захлопали, открываясь, балконные двери, люди выглядывали на улицу, кто-то пронзительно завизжал, какой-то мужчина перелезал на улицу прямо со второго этажа через балконные перила… Хорошо, что так много людей… Они не дадут меня в обиду… Нет… Нет.. Нельзя любить людей вообще. Светлые глаза…