Мы с мамой жили в маленькой двухкомнатной квартире, но встречались не часто. Обычно это бывало ранними утрами, когда я просыпался в школу. Звонил будильник, заведенный мною вчера перед сном, я продирал глаза и плелся в ванную, возить по зубам щеткой и зябко ежиться от холодного кафеля. Выходя из ванной, я и сталкивался с мамой, которая как раз допивала свой кофе и проходила мимо меня в свою комнату, краситься перед зеркалом на работу. Я надевал школьную форму и садился на кухне, жевал подостывшую яичницу и пил теплый чай. На столе стояла мамина кофейная чашечка из серебристого фарфора. Я терзал вилкой белую глянцевую лепешку с двумя желтыми глазками и разглядывал чашечку. Она блестела от утреннего солнца, почти прозрачная, еще теплая, и гладкие цветные узоры казались нарисованными кондитерской глазурью, которую я так любил сгрызать с булочек. Доев яичницу, я заглядывал в чашечку и по застывшим волнам кофейной гущи пытался угадать, какое сегодня у мамы настроение.
Мама хлопала дверью – уходила на работу. Я ставил тарелку в раковину, чтобы помыть после школы, надевал собранный с вечера ранец и выходил из квартиры. У меня давно были свои ключи, я носил их на шее на резинке. Я запирал сначала тугой верхний замок, потом легкий нижний, и шел в школу. Я рос очень самостоятельным мальчиком.
Правда, так было не всегда. Маму я почти не знал. Она казалась мне чем-то независимо от меня существующим, вроде погоды за окном, облаков, солнца, времен года. Когда я пытался вспомнить, было ли по-другому, ничего не получалось. До семи лет я жил в деревне, у бабушки с дедом и двух теток. Их я помнил хорошо. Дед и баба, поочередно носившие меня на руках, были темными и морщинистыми, как старые деревья, и руки у них были словно покрыты корой – жесткие, сухие и теплые. А тетки мои, всегда приносившие мне разные интересные вещицы, книжки и конфеты, казались мне двумя замечательными веселыми феями. Так оно и осталось в памяти.
Когда в деревню приезжала мама, все менялось. Она приносила с собой частицу другого мира, она сама была этим миром – городским, строгим, презрительным. Дед с бабой начинали вести себя тихо и почтительно, не ругались друг с другом, а тетки подолгу разговаривали с мамой и переставали пускать меня в свою комнату.
В семь лет мама забрала меня из деревни, и я пошел в школу. Новый порядок вещей казался мне законным и естественным. И во главе этого порядка стояла мама. Я безропотно пошел в школу, усердно выписывал на уроках буквы в прописях, читал «мама мыла раму», складывал и вычитал. Когда и как мне стало понятно, что рассчитывать теперь нужно только на себя, я не знаю. Когда мне нужна была помощь, я боялся попросить об этом маму, мне хотелось, чтобы она догадалась сама. Но она никогда не спрашивала меня ни о чем, а мне не удавалось поймать ее взгляд. Я уходил к себе в комнату, делал домашние заданья, умывался перед сном и ложился спать. Я всегда оставлял дверь открытой, и мама, проходя вечером по коридору, закрывала ее. После этого я засыпал спокойно.
Я плохо знал двор и окрестности, хорошо выучил только дорогу в школу. Гораздо лучше я знал географию Муми-дола, Стокгольма, Волшебной страны и Солнечного города. Я очень много читал, и мир книг был для меня ближе и понятней, чем окружающий. Я верил, что Москва окружена пустыней, за которой – кольцо неприступных гор, а за ними – Волшебная страна. Я мечтал когда-нибудь очутиться там и доказать Страшиле и Железному дровосеку, что я ничем не хуже Элли.
Из книг я узнал, что «мама» - это совсем не так, как у меня. Я пытался представить себе, что было бы, если бы моя мама была другой, но фантазии эти всегда выходили такими неестественными, лживыми, что мне делалось противно и стыдно.
Как-то утром я проснулся не от будильника, а от непонятного, непривычного для нашей квартиры шума. Я услышал несколько голосов. Вернее, один голос был мамин, а второй – неизвестный, мужской. Я натянул одеяло до подбородка и затаил дыхание. Что-то происходило в соседней комнате.
Ждать пришлось долго, я даже начал потихоньку дышать. Но вот мама открыла дверь. Я захлопнул глаза и почувствовал, как она подошла к кровати и присела.
- Митя!.. Митя, проснись!..
Я не дышал.
- Проснись, Митя… - она легонько потормошила меня за плечо. Прикосновение было таким ласковым, что все мое тело моментально затекло, лишь бы не шевельнуться, не спугнуть его. Но я все-таки открыл глаза. И увидел ее лицо, таким, каким мне никогда не удавалось его представить.
- Вставай, пойдем со мной.
Я выбрался из-под теплого одеяла и зашлепал босыми ногами по паркету.
В маминой комнате на разобранном диване сидел незнакомы мужчина. У него был короткий седой ежик волос на голове, на плече сизая расплывшаяся татуировка, а под левым глазом висела большая темно-коричневая смородинка. Он неприятно большерото улыбался мне.
- Обними папу, - прошептала мама и подтолкнула меня. Я сделал шаг ватными ногами и упал в его руки. Я ничего не соображал, только чувствовал непривычный, тяжелый запах и прикосновения влажных липких губ на лбу и щеках.
С этого дня я стал чувствовать себя гостем в нашей квартире. На глаза отцу я старался не показываться, мне не о чем было с ним разговаривать, да и не хотелось – у меня не было к нему никаких родственных чувств, и голос крови молчал. Он тоже не стремился завести со мной близких отношений, и вскоре я понял, почему. Долго он в нашем доме не задержался. Он ушел.
Его присутствие в квартире я чувствовал только поздними вечерами – в маминой комнате громко включался телевизор, и я слышал два голоса, его и мамин. О чем они говорили, мне было неинтересно, да и подслушивать я не умел. К полночи голоса затихали, но телевизор продолжал громко работать. Я ложился спать, а телевизор еще звучал.
Днем отец рано уходил куда-то, я редко его видел, хотя и чаще, чем маму. Я предпочитал с ним не сталкиваться, и, когда он был дома, я отсиживался в своей комнате.
Комната моя была очень маленькой, но я так привык к ней, что она казалась очень уютной. Она нравилась мне, хотя я ничего не менял в ней, только заполнял полки какими-то маленькими вещицами, которые я никогда почти не трогал, но которые мне жаль было выбрасывать. На окнах моей комнаты висели тяжелые синие шторы, которые я никогда не раздвигал – я не любил солнечный свет. Когда он освещал комнату, становилось слишком видно, какая она маленькая и, в сущности, пустая. Я проводил в ней время, сидя на кровати и глотая одну за одной книжки. Пока я читал в них, я целиком погружался в их мир, я вырывался за пределы четырех стен, я покидал нашу квартиру. Книги захватывали меня полностью. Но, заканчивая чтение, я очень быстро забывал, что в них было написано, а возвращаться перечитывать их мне не хотелось. Повторяемые, эти ощущения сильно притуплялись при перечитывании, и я боялся разочарования в тех мирах, где мне уже было хорошо когда-то.
Отец ушел в один день. Наверное, я пропустил что-то – это было не сложно, не общаясь с родителями. Но однажды, еще до того, как отец не вернулся вечером, я понял, что что-то изменилось, а вернее, вернулось в прежнее русло. Я не почувствовал сожаления или потери, я был рад тому, что я снова остался с мамой наедине, пусть даже и через стену и закрытую дверь.
Дверь ее комнаты теперь всегда была закрыта. Во времена отца там появился замок изнутри, и, приходя вечером с работы, она запирала этот замок. Как раз в то самое время я перешел в следующий класс и стал учиться во вторую смену. Мы перестали сталкиваться с мамой даже по утрам. Хотя, когда я просыпался, теперь поздно, совершал утренний ритуал и заходил на кухню, готовить себе завтрак, ее чашечка по-прежнему стояла на столе. Но теперь она всегда была остывшей. Я помню, как сперва, по утрам, когда мама вставала на работу, я по привычке тоже просыпался, вырывался из сна и слышал, как она включает на кухне радио. Я понимал, что она дома, что она здесь, все идет по-прежнему, и засыпал снова. Когда наступил момент, что я начал бояться встретить ее, я не знаю, но он наступил, и мне никогда не хотелось проснуться пораньше, встать с постели и увидеть ее. Она бы не поняла этого.
Я приходил из школы раньше ее, а, сделав уроки, садился как обычно читать. Вечером, часов в семь, я слышал скрип двери на лестничной площадке, за ним следовал звон ключей, доставаемых возле нашей двери из сумки, затем лязг этих ключей в замочной скважине, она входила в прихожую, захлопывала дверь, закрывала ее на засов, потому что мы никого больше не ждали, ставила сумку и шуршащий пакет на тумбу, раздевалась (я слышал стук вешалки) и уходила в свою комнату. А я вздыхал с облегчением – мама дома. И продолжал читать.
Мир, созданный ею в нашей квартире, был устроен хорошо и приспособлен так, чтобы я мог все делать сам и жить самостоятельно. В квартире всегда была еда – суп, котлеты и макароны, перемен почти не было. По утрам я жарил яичницу, на обед ел суп, а на ужин грел макароны и уходил с ними в свою комнату. Скоро я стал всегда есть у себя. Мама давно так делала. Она стирала мое белье, в ванной всегда были зубная паста, мыло и шампунь. По выходным, когда я уходил в парк гулять, я возвращался и замечал, что пыль в моей комнате стерта, что пол подметен, белье на постели снято и положено новое, которое надевал я сам. Только с моих вещиц на полках и с книг она почему-то никогда не стирала пыли, не трогала их, и я изредка делал это сам. Я ни в чем не нуждался. Я привык жить с ощущением этой силы, которая следит за устройством мира, в котором я живу, таким образом проявляя свою обо мне заботу.
Но надежное устройство этого мира внезапно и неожиданно для меня вдруг подверглось тяжелейшему испытанию. Как-то я обычно сидел на кровати и читал. Я недавно увлекся философской литературой и начал, как водится, с Ницше. Я плохо понимал, о чем он пишет, но мне был интересен его мир сухих образов и чистых фигур, которые так ловко управлялись автором, разыгрывая сценки с непонятным мне смыслом. Я зачитался какой-то его книгой и не заметил, как наступил вечер. Это было поздней осенью, и я уже привык, что темнота наступает рано, но когда я почувствовал, что за окном темно уже давно, а матери все нет, я тихо заволновался. Я отложил книгу и посмотрел на часы. Было уже восемь. Ощущение тревоги появилось во мне. Я вышел в коридор. В квартире было темно и тихо, только на кухне из крана падали капли, четко ударяясь об дно тарелки. Я зашел на кухню. На столе блестела тусклым светом заоконного фонаря мамина чашечка. Я прикоснулся к ней. Она была совсем холодной, кофейная гуща на дне затвердела и плоско разлилась. Я взял чашечку в руки подержал ее, подождав, пока она не нагрелась от моего тепла. Запах кофе из нее почти выветрился. От холодного ощущения чашечки чувство тревоги во мне возросло. Я поставил ее на стол, вернулся коридор и встал перед дверью маминой комнаты. За ней была глухая тишина. И я сделал то, чего не делал очень давно – толкнул дверь и вошел в мамину комнату.
Здесь все было по-прежнему, как до отца, когда я иногда заходил сюда и смотрел с мамой телевизор. Я помню, как она смеялась, когда выступал какой-нибудь сатирик или шла комедия, и я, желая разделить ее радость, тоже начинал смеяться, всегда искренне и от души – мне нравился мамин смех. Но она всегда замолкала в такие моменты, словно раздраженная моим смехом и тем, что я вмешиваюсь в ее настроение. Потом я всегда сидел тихо, только незаметно улыбался, когда показывали что-то веселое. Теперь телевизор молчал, и в его черном зеркале отражался узор штор, подсвеченный с улицы фонарем. Диван был собран и аккуратно застелен, на столике возле него лежало вязание и какая-то потрепанная книжка в мягкой обложке. В комнате стоял легкий запах маминых духов. Воздух был ненагретый и безжизненный.
И тут мне стало страшно. Мне показалось, что в квартире кроме меня еще есть какие-то существа, что они вылезают из темных углов, из-за шкафа, приближаются ко мне со спины, я даже слышал их шипящие голоса. Я бросился к стене, нащупал шнурок выключателя и задергал им. Он никак не хотел срабатывать, и я в ужасе дергал его, рискуя оторвать.
Зажегся неяркий свет. В комнате никого не было. Я оглядел ее теперь с чувством узнавания, как место родное, но в котором давно не был. Мамина комната выглядела при свете удивительно пустой. Здесь было много вещей и мебели, в серванте стояли сервизы, блюда и хрустальные фужеры, которыми никогда не пользовались. Книги на закрытых стеклом полках все были в твердых обложках, похожие друг на друга, но я чувствовал, что их очень давно не читали, и они были мне незнакомы. Сквозь стены запертых шкафов чувствовались вещи, которыми они заполнены – одежда, белье, обувь. На полу и на стене были холодные чистые синтетические ковры. Возле окна стояла высокая ваза с сухими цветами – ее я видел впервые.
Я сел на мамин диван и, не выключая света, стал ждать. Я не понимал, что рискую, дождавшись мамы, получить взбучку. Кажется, я думал, что, как только услышу звук ключа в двери, я быстро убегу отсюда. Только бы мама вернулась. Но часы на стене щелкали, отсчитывая секунды, минуты и часы, а мамы все не было. Я уже почти не отдавал отчета своим действиям, мне просто хотелось что-то сделать, как-то оживить мертвое спокойствие. Я включил телевизор. Громкие веселые звуки заполнили комнату, сразу стало шумно. Я переключал каналы, но передачи все были незнакомые – я давно не смотрел телевизора. Все там почему-то веселились, улыбались, смеялись. Это было совсем далеко от моих ощущений, и я выключил телевизор, вернувшись в привычную понятную тишину.
Часы показывали полночь. Я не думал ни о чем – я ничего не понимал. Я чувствовал себя брошенным, забытым, я не знал, как вести себя теперь. Я лег на диван, подложив под голову маленькую подушечку, и заснул.
Проснулся я поздно утром, усталый и разбитый. Сначала я не понял, где я, не увидев на окне привычных синих штор – у мамы в комнате шторы были легкие, золотистого цвета. Потом я долго боялся вставать, потому что было ясно – мама так и не пришла. И я решил, что если делать так же, как обычно, то все, может быть, вернется на свои места. Я пошел в ванную, умылся, приготовил и съел яичницу, собрал портфель и вышел из дому. На улице все было как всегда, люди, серое небо, мокрый грязный асфальт и лужи. Только я чувствовал себя по-другому.
Вернувшись из школы, я снова сел на диван в маминой комнате и стал ждать. День тянулся медленно, потому что я ничего не делал. Я опять включил телевизор и решил поесть. В холодильнике была еда, но макароны почти закончились, и я выложил на сковородку последнюю порцию.
Я ел в маминой комнате. Работал телевизор, что он показывал, я понимал плохо – я привык понимать написанные, а не сказанные сюжеты, которые возникали в моем мозгу, а не на стеклянном экране. Когда к ночи мама опять не пришла, что-то во мне отключилось. Нет, я не перестал ждать, но во мне появилось какое-то равнодушие, и ожидание это было тупым и тихо безнадежным.
Вечером следующего дня я опять переселился в свою комнату, снова сделал уроки и сел читать на кровать. В семь часов тишину прорезал громкий незнакомый звук. Я подумал, что мне это послышалось, но звук повторился. Я понял, что это дверной звонок. Я бросился к двери, хотел было открыть ее и инстинктивно посмотрел в глазок. За дверью стоял милиционер в синей куртке и фуражке, с ним были две женщины – одна в худом пальто и вязаном берете, похожая на учительницу, а другая – толстая, с высокой светлой прической, в шубе. Я отшатнулся от двери. Люди эти были мне незнакомы. Все чувства вылетели из меня, только дрожь вдруг охватила все тело. Я понял, что это пришли за мной, и если я открою, для меня начнется другая, новая, непонятная, чужая жизнь. Я прижался спиной к двери, стараясь не дышать. Передо мной был дверной проем моей комнаты, синие шторы были почему-то раздвинуты, и в пустой черный квадрат окна светил тусклый свет уличного фонаря. Комната заполнялась его желтым светом, он лился по полу, перетекал через порожек моей комнаты, подбирался по линолеуму прихожей к моим ногам. Снова раздался звонок, я вздрогнул, и когда он стих, я услышал громкое биение своего сердца. Надо открыть им. Ждать бессмысленно. Мама не придет. Мамы больше нет.