Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по знойной мостовой.
Ф.И.Тютчев.
Моя подлинная встреча с творчеством Ивана Александровича Гончарова произошла в зрелом возрасте, когда мне уже минуло тридцать пять лет. Я пытался читать его произведения и раньше, но каждый раз останавливался, не преодолев и двух десятков страниц. До тридцати пяти лет в моем внутреннем мире, несмотря на то, что я читал очень много самой разнообразной литературы, была абсолютная монархия Федора Михайловича Достоевского, и, естественно, образно говоря, никакого мирного и равноправного сосуществования Родиона Романовича Раскольникова и Ильи Ильича Обломова я допустить не мог. Много позже я понял, что если Достоевский может быть воспринят, в той или иной степени, уже в юном возрасте, то для Гончарова требуются зрелые лета. Не случайно ведь, что все главные герои Достоевского совсем молодые люди, от двадцати до двадцати семи-восьми лет, а большинству главных героев Гончарова за тридцать. И если в шестнадцать-семнадцать лет мне чрезвычайно интересен был Родион Романович, не на много перешедший двадцатилетний рубеж, то, конечно, понять и воспринять тридцатитрехлетнего Илью Ильича я был не в состоянии.
Когда кто-нибудь из моего ближайшего окружения пытался положительно высказываться о творчестве Гончарова, особенно о романе «Обломов», с моей стороны всегда следовал яростный отпор, типа: «Как можно серьезно говорить об этом лентяе, обжоре и алкоголике»?! Впервые моя железобетонная непоколебимость в отношении творчества И.А.Гончарова дала трещину на одном из ученых советов НИИ школ РСФСР, где я работал в лаборатории преподавания истории старшим научным сотрудником. То была начальная пора перестройки с характерным для нее резким и открытым размежеванием русской интеллигенции на патриотическую и либеральную части. В нашем НИИ тоже образовались соответствующие группировки. Либеральная была значительно больше и сплоченнее. Это неудивительно, потому что еще задолго до перестройки педагогическая нива была облюбована различными маргиналами. Само слово «патриотизм» рассматривалось тогда как синоним отсталости и застоя. Естественно, такие понятия как нравственность, традиция, духовность воспринимались нашей либеральной педагогической тусовкой с непрекрытым презрением и брезгливостью.
Моим постоянным оппонентом был один из сотрудников лаборатории МХК (мировая художественная культура), удивительно внешне похожий на Бориса Немцова. Как можно догадаться, обоюдных симпатий мы не испытывали, скорее наоборот ─ демонстрировали непрязнь. Например, однажды на юбилее директора мы оказались за столом, как нарочно, друг против друга. Он, по словам В.Высоцкого, «весь извертелся на пупе», изрекая всякие остроты, анекдоты и пошлости в адрес «темного русского народа», делая при этом вид, что не замечает моей персоны. Потом все-таки не выдержал, резко повернул голову в мою сторону и, глядя в упор, продекламировал: «Не люблю людей с близко посаженными глазами. Это признак вырождения». Я не захотел оставаться в долгу и немедленно парировал: «Терпеть не могу чернявых и кучерявых».
На том памятном ученом совете я делал доклад на тему «В.О.Ключевский о роли нравственного воспитания». После доклада началась дискуссия и, разумеется, двойник Бориса Немцова оказался, говоря футбольным языком, на острие атаки команды противника. Говорил он долго и яростно, мне казалось, что из его черной, блестящей шевелюры вот-вот посыпятся искры. Он громил традицию, заявлял, что его «коробит словосочетание ─ духовно-нравственные ценности» и т.п. Все это было для нашей патриотической группы уже привычно, так что мы даже начали скучать. И вдруг центрфорвард противоположной команды сделал финт, который сразу заставил меня очнуться. Он вдруг закричал, даже почти завизжал: «Терпеть не могу, ненавижу Обломова!» Я, естественно, задал ему вопрос, а причем здесь Обломов. Ответ человека, похожего на Немцова, меня буквально потряс, мяч попал в девятку наших ворот: «Да вы все такие», ─ сказал он. Я, честно говоря, растерялся. Меня, презирающего Обломова, вдруг назвали его именем и назвал не кто-нибудь, а мой идейный, непримиримый противник. Подобное никак не укладывалось в мою тогдашнюю жизненную схему. Сами понимаете, что, придя домой, я немедленно достал с полки «Обломова» и начал читать: «В Гороховой улице, в одном из больших домов... лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица... Во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока».
Да какое же все это имеет отношение ко мне («да вы все такие»), ─ думал я. И какой же контраст с моим любимым Федором Михайловичем и его, одержимым идеей и противоположным всякой беспечности, Родионом Романовичем Раскольниковым: «Проснулся он желчный, раздражительный, злой и с ненавистью посмотрел на свою каморку». У одного в глазах беспечность, у другого злоба и ненависть. Сегодня, спустя много лет с того памятного дня, я размышляю, почему же мой оппонент из НИИ не сказал тогда что-нибудь, вроде: «ненавижу Раскольникова, вы все раскольниковы». Ведь Родион Романович, казалось бы, гораздо опаснее. Да чего там сравнивать! Как может быть вообще опасен для сотрудника лаборатории МХК человек, у которого «душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!»
Что здесь могло обеспокоить человека, похожего на Бориса Немцова? Странно, не правда ли? Другое дело встретить на улице Родиона Романовича, в котором накопилось «столько злобного презрения»; «желчная злая улыбка змеилась по его губам»; «ему гадки были все встречные, ─ гадки были их лица, походка, движения». Очень интересно сравнить внешний облик и одежду того и другого. Гончаров: «Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу!» Достоевский: «Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу...» Есть еще две детали в одежде сравниваемых пенсонажей, которые имеют, как мне кажется, символическое значение. У Обломова «был халат из персидской материи, настоящий восточный халат без малейшего намека на Европу, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него». А увидев Раскольникова, один пьяный «крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» ─ и заорал во все горло, указывая на него рукой... Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и в пятнах...»
Мягкий, бесформенный халат, послушно повторяющий все движения тела хозяина как бы олицетворяет собой безыдейность и отсутствие всякой целеустремленности у Обломова, его полную внутреннюю свободу, в то время, как циммермановская немецкая шляпа Раскольникова вполне сопрягается с его одержимостью западной идеей господства над «тварью дрожащей». Возможно, что ни Гончаров, ни Достоевский не думали о таком значении аксессуаров своих геров, но, будучи гениальными художниками, оказались удивительно точны даже в самых мелких деталях.
Об Обломове Штольц говорит: «Какой ты добрый, Илья!» А Раскольников, словно бешеный, «просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил». Так почему же в глазах двойника бывшего нижегородского губернатора опасен человек, у которого «лежание... было нормальным состоянием»? Ведь совершенно нелогично ненавидеть и бояться расслабленного, неспособного ни к какому активному действию человека. Логично как раз бояться человека, который может плюнуть или укусить! Получается, что мой оппонент знал о русской жизни нечто такое, о чем я даже не подозревал.
Неожиданно я поймал себя на мысли, что, окажись мы тогда один на один в пустой комнате, могли бы действительно друг друга оплевать и искусать. То есть по внутрнему душевному устроению, несмотря на полную идеологическую несовместимость, мы были очень схожи. И вот, пожалуй, первый урок Ильи Ильича: важнее любой идейной позиции ─ душевное устроение человека.
К Облмову приходит журналист Пенкин «очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой». Он предлагает Илье Ильичу прочесть статью, разоблачающую пороки общественной жизни. Обломов наотрез отказывается. Пенкин настаивает, говорит о том, что все в обществе чрезвычайно заинтересованы этой статьей. Илья Ильич отвечает на это: «Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание... Зачем это они пишут, только себя тешат». После ухода Пенкина Обломов жалеет его: «...кипеть, гореть, не зная покоя, и все куда-то двигаться... Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Таких диалогов русская литература до Гончарова не знала. У других русских писателей, и больших и малых, мы обнаруживаем жесткое сплетение и противоборство мнений и воль. У Достоевского, например, все герои, как показал М.М.Бахтин, находятся в постоянном диалоге между собой, проявляют активность в нем. Этот диалог отличается огненностью, страстностью. Обломов же как бы выключен из всякого диалогического общения. Контакты Ильи Ильича с другими происходят без какой-либо инициативы с его стороны Его возмущает даже само слово «другой». Когда слуга Захар пытается мотивировать необходимость переезда Ильи Ильича на новое место жительства тем, что другие, дескать, тоже переезжают, это чрезвычайно расстраивает и возмущает Обломова: «Я совсем другой ─ а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь!..» Итак, другие приходят к Облмову сами и он вынужден с ними общаться.
Если рассматривать Обломова, исходя из концепции Бахтина, то получается, что Илья Ильич завершенный, т.е. не способный к развитию тип, поскольку развитие, движение возможны только в активном диалоге с другим. А здесь другой полностью исключается. Но вдруг неожиданно открывается: да, Обломов завершен и, казалось бы, никакого интереса вызывать не должен. Но в том-то весь и секрет, Обломов вроде бы завершен и в то же время неисчерпаем. Здесь мы имеем дело с какой-то иной завершенностью, а не с завершенностью посредственности. Чего бояться обычного обжору, любителя выпить и поспать? Так в чем же, уже в который раз спрашиваем, опасность Ильи Ильича? Да вот в этом ответе Пенкину на предложение почитать статью: «Чего я там не видал» и нежелании «кипеть, гореть, не зная покоя», а также в сочуственном возгласе, адресованном пенкиным и немцовым всех времен: «Несчастный».
Действительно, что можно сделать с таким человеком? Нельзя победить того, кто не борется. Написав последнюю фразу, я вспомнил, что где-то уже читал что-то очень похожее. Ну, конечно же, это китайский мудрец Лао-цзы (VI в. до Р.Х.). И хотя сам Гончаров весьма критично пишет о Китае в своих восточных зарисовках, резко отрицательно относится к учению Конфуция, тем не менее связь мировоззрения Обломова с восточным миропониманием (помните персидский халат!) вообще и с учением Лао-цзы в частности, на мой взгляд, несомненна. Все-таки не надо забывать, что мы Евразия и в произведении гениального художника это не может так или иначе не отразиться.
Интересно, что Лао-цзы, считающийся учителем Конфуция, очень заметно отличался от последнего. Например, если Конфуций утверждал, что добро надо делать только тем, кто добр по отношению к тебе, то Лао-цзы учит, что надо делать добро и тем, кто причиняет тебе зло. Конфуций остался в пределах китайского варианта ветхозаветного сознания, создав своеобразную законническую церемониальную систему, в то время как его учитель вплотную подошел к принятию Новозаветной истины. В Лао-цзы нет ничего законнического, он свободный человек, по духу напоминающий греческого мудреца Сократа. Да простит меня взыскательный и строгий читатель, но иногда мне кажется, что, родись Лао-цзы в ХIХ веке, он непременно был бы православным и походил на нашего Илью Ильича. Китайский мыслитель несомненно стоит в ряду тех великих языческих мудрецов, которые вместе с библейскими пророками промыслительно готовили обветшавший мир к приходу Сына Божьего, Господа нашего Иисуса Христа.
Лао-цзы проповедовал идею недеяния (неделания), невмешательства в ход быстротекущей и постоянно меняющейся жизни. Но это не было проповедью равнодушия и бездействия, как например в буддизме или у йогов. В неделании Лао-цзы предполагает колоссальную, но незаметную внешнему глазу особую внутреннюю активность. И уж, конечно, внешняя бездвижность, которую отстаивал древний философ, ничего общего не имеет с ленью, как кому-то может показаться. Это совершенно иной тип воли, непонятный западному сознанию, которое во главу угла ставит внешнее волевое действие, внешнюю активность. Но русскому сознанию весьма близко по духу учение великого китайца и здесь нет никакого противоречия с Православием.
Например, Лао-цзы считал, что мудрый не должен покидать место своего жительства, потому что гоняющийся за внешними впечатлениями на самом деле только теряет способность понимать жизнь и самого себя. Разве не близко это русскому человеку и в частности нашему Илье Ильичу? Вспомним, как его напугало и взволновало предложение слуги Захара переехать на новое место. В этой связи нельзя не обратить внимание на удивительную по глубине характеристику Обломова, данную автором романа: «Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его «нормальным состоянием». Мне решительно непонятно, почему большинство литературных критиков отождествляют Обломова с понятием лень.
Конечно, читатель вправе спросить, что это вы все про Обломова, а где же про самого Гончарова? Во-первых, дорогой читатель, о самом Гончарове уже столько написано, что вряд ли я могу добавить что-то новое, а во-вторых, без «Обломова» Гончаров не стал бы, на мой взгляд, тем Гончаровым, каким знает его мир. Без «Обломова» Иван Александрович никогда не вошел бы в ряд самых великих писателей не только русской, но и мировой литературы. Гончаров без «Обломова», как Сервантес без «Дон Кихота». Поэтому и понять мир Гончарова можно прежде всего через Илью Ильича. Для меня Гончаров и Обломов ─ это практически один и тот же персонаж, чего не скажешь о Достоевском и любом из его героев. Кто-то из филологов, вероятно, не согласится с таким подходом, но данная статья и не является литературоведческим исследованием, это прежде всего личное впечатление и ассоциация на тему творчества Гончарова. Моим любимым писателем по-прежнему остается Достоевский, но моим любимым литературным героем, не скрою, стал незабвенный Илья Ильич ─ и спасибо за это моему идейному противнику из лаборатории МХК. Я перчитываю этот роман каждое лето и с годами он становится мне все ближе. Если Достоевский вошел в мое сердце ошеломляюще стремительно, словно кто-то резко открыл дверь, отделяющую сумрачную комнату от яркого дневного света, то Гончаров с Обломовым входили тихо, медленно, почти незаметно.
Достоевский ─ это ярчайший поток света, который неожиданно и мгновенно озаряет все вокруг и прогоняет кромешную тьму. Гончаров ─ нежное, трепетное свечение, которое не сразу и заметишь, но, заметив, уже не можешь от него оторваться. Творчество Гончарова нужно душе, как почти неслышно журчащий и прозрачный ручей, текущий в лесах русской глубинки, как детский незамутненно-доверчивый взгляд, как нежная целомудренная девичья улыбка, как все то, что составляет для нас понятие «тихая моя Родина». Так вот чего так боялся человек из лаборатории МХК! Так вот в чем заключена подлинная сила! И Иван Александрович Гончаров оставил нам Илью Ильича Обломова, как стража у русских ворот, как воина. Да, да, Обломов ─ воин, он хранитель и рыцарь нежности. Как здесь не вспомнить Лао-цзы, суть учения которого было в том, что «мягкое побеждает твердое».
В критике уже обращали внимание на имя и отчество Обломова, на то, что няня читала маленькому Илюшечке сказание про величайшего русского богатыря Илью Муромца. Конечно же, здесь не случайное совпадение.
Россия живет сейчас, по словам Л.Н.Гумилева, в период надлома, который характеризуется прежде всего духовно-нравственным упадком, ярким выражением которого является современное искусство, особенно кино. Складывается такое впечатление, что все силы ада брошены на то, чтобы задавить в человеке все трепетно-нежное, доброе и высокое. Посмотрите, какой «идеал» мужчины и женщины предлагает современная киноиндустрия. Мужчина ─ это сильный, наглый и грубый самец, независимо от того, «хороший» он или «плохой», полицейский или бандит. Женщина отличается теми же качествами. Речь у нынешних киногероев пестрит бранью, нецензурщиной, словно лают, а не разговаривают. Все действие, как правило, разворачивается вокруг огромного кейса с долларами. А мы, как всегда, «впереди планеты всей» и «творчески» развиваем эту линию. Недавно у нас появились телешоу под названием «Алчность», «Слабое звено», суть которых сводится к тому, чтобы задавить ближнего, алчно, ненавидя другого, урвать свой кусок, предать товарища. Я не удивлюсь, если в ближайшее время у нас появится какое-нибудь токшоу под названием «Вожделение» или что-нибудь в этом роде. Людей заставляют признать, что смертный грех ─ это норма жизни.
Но откроем «Обломова», то место, где автор пишет о мыслях Ольги: «Ведь это судьба, назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она никогда не видала в глазах мужчины». Да разве может быть таким настоящий мужчина по нынешним меркам? Где же твердость, бесстыдная наглость, воля и все такое прочее?
А это разве мужское поведение? «Я посягал на поцелуй с ужасом ─ думал он (Обломов ─ А.Ш.), ─ ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо...» «Но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и вера в него. Он в тайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы».
Читая эти и другие строки романа, чувствуешь, будто со «знойной мостовой» попал в прохладный, наполненный свежим ароматным воздухом сад, недвижно лежишь на мягкой изумрудной траве, и мысль тихо-тихо замирает в неохватной синеве над головой. Невольно вспоминаются строки Ф.И.Тютчева, вынесенные в эпиграф. Да, творчество Гончарова дарит нам отраду (удивительное русское слово!), столь дефицитную в наше страстно-знойное время.
Не всем, даже самым великим писателям удается создать образы, которые вызывали бы мгновенные ассоциации у большинства людей, в том числе и мало приобщенных к культуре. К числу таких образов относятся гоголевский Хлестаков, лесковский Левша, пушкинская Татьяна и, конечно же, наш Илья Ильич. Я затрудняюсь назвать кого-нибудь еще. Л.Н.Толстой и Ф.М.Достоевский сами стали такими образами, породив понятия «толстовство» и «достоевщина». Но все-таки самыми «ходовыми» словами-понятиями в нашей повседневной жизни являются несомненно «хлестаковщина» и «обломовщина». Внутренние недруги русского народа придумали фразу, ставшую крылатой: «Два Ильича погубили Россию, Ленин и Обломов». С первым Ильичем все понятно, комментариев не требуется, но причем же здесь второй? Губить может только тот, кто стремится к активному действию, к установлению справедливости в том виде, как он ее себе представляет. Внешне активный человек всегда в той или иной степени вторгается в ход жизни и нередко привносит в нее катастрофический диссонанс. Поэтому-то Церковь устами преп. Амвросия Оптинского учит нас: «Гляди на себя и довольно с тебя», т.е. занимайся не внешним переустройством мира, а прежде всего своей душой. В романе мы нигде не видим осуждающего и обличающего Обломова, а жалеющего, сочувствующего видим постоянно. Если он и обличает и как бы осуждает, то не конкретных людей, а сами пороки. В этом смысле, как это ни покажется кому-то странным, Обломов дает нам пример православного отношения к окружающим. Преп. Амвросий Оптинский говорил: «Никого не осуждай, никому не досаждай и всем мое почтение». Разве Илья Ильич не следует этому принципу?
Есть замечательное русское слово «доброжелательность», его этимология проста ─ желание добра. Мы зачастую можем посочувствовать человеку, даже пойти на определенную жертву ради него или на серьезный риск. Но вот часто ли мы бываем просто доброжелательными ─ не больше и не меньше? Не гораздо ли чаще пребываем мы в желчно-раздраженном зложелательном состоянии? Как нелегко нам подчас просто и открыто улыбнуться человеку, сказать ему лишь ласковое, нежное слово. А Илья Ильич имел этот дар в таком избытке, что просто поражаешься. Интересно в этой связи вспомнить, как Обломов в разговоре со Штольцем представляет себе свою будущую семейную жизнь: «А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз ─ пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься...» Да что же здесь особенного, скажет кто-нибудь из читателей, подумаешь ─ послать арбуз к другу, а потом его с этим же другом еще и съесть. Это что подвиг, жертва? Да в том-то и дело, что нет тут ничего особенного, дорогой читатель, но вот в этой неособенности вся суть. Попробуйте, проживите в таком доброжелательном, благодушном (еще одно прекрасное русское слово) внутреннем расположении хотя бы один день, да что там день, хотя бы один час, и вы поймете, что быть всегда доброжелательным есть подвиг и жертва. Посчитайте, сколько раз в день вам хочется если не укусить или плюнуть в ближнего, то сказать: «какая же он все-таки скотина». А наш Илья Ильич не желает терять благодушия, доброжелательности и безмятежности (опять напрашивается сравнение с Раскольниковым, который одержим мятежом). Поэтому так трудно заманить Обломова на какое-нибудь светское рандеву. Обломов говорит Штольцу: «Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!.. вечная беготня в запуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебивания друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу...» Не так ли и в нашей сегодняшней жизни и, чего греха таить, зачастую и между православными людьми?
Теперь возникает вопрос, в состоянии ли слабый, безвольный человек не участвовать в суетной светской жизни, не разделять ее глупой веселости и пустой болтовни. Для меня очевидно, что только человек с сильным характером, с несгибаемым нравственным стержнем способен к такому неучастию (недеянию). Давно известно из опыта православной аскетики, что на воздержание от какого-то внешнего действия или поступка требуется гораздо больше внутренних сил, чем на его совершение. Более того, воздержание с православной точки зрения и есть подлинный поступок. Говоря языком Лао-цзы, недеяние требует значительно большей силы воли, чем деяние. Не случайно, например, в народе говорят: «Слово серебро, молчание золото». Персидский поэт Омар-Хайям пишет: «Язык мне дан один, а уха два, чтоб больше слушать и беречь слова».
Помните, Обломов говорит болтуну Пенкину: «Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить». У Лао-цзы читаем: «знающий молчит», т.е. воздерживается. Но, конечно, самые удивительные слова в этом отношении мы находим у апостола Иакова: «И язык ─ огонь, прикраса неправды, язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны» (Иак. 3,6). Последние слова «воспаляет круг жизни» поразительны. То есть от невоздержания в слове, от праздного, пустого слова воспаляется окружающая жизнь. Обломов же не желает бросаться словами, мы нигде в романе не видим его празднословящим. Если же Илья Ильич говорит, то это всегда точно, по делу, исполнено глубокого смысла или мягкого юмора. Нигде мы не обнаруживаем Илью Ильича, занимающегося и саморекламой, что было так свойственно людям его круга. «Самоистуканство», говоря святоотеческим языком, абсолютно чуждо Обломову. Вот еще один урок Ильи Ильича. Нельзя не отметить и такую черту характера Обломова, как естественность. Илья Ильич всегда остается самим собой, никогда не актерствует, не пытается кем-то казаться.
Некоторые современные ревнители благочестия могут возразить: «Да, Обломов без сомнения добрый, воздерживается от общения с дурными людьми, но ведь он же, мягко говоря, большой любитель поесть и попить. Вспомните описание его трапез. Разве похож он на воздержника»? Ответить хочу рассказом из древнего «Патерика». В одном из монастырей был монах, который спал на мягкой постели. Один из братии спросил авву (старца) этого монастыря, почему они спят на жестких подстилках, а этот на мягкой. Старец ответил, что остальные насельники монастыря выходцы из простого народа и привыкли к бытовым трудностям, в то время как этот монах ─ бывший вельможа, из родовитой и богатой семьи и он никогда не спал на жестком. Святитель Игнатий Брянчанинов говорил, что Бог зрит на обстоятельства, место и время, в которых пребывает и спасается человек. И мы, естественно, оценивая того или иного человека, должны учитывать это в первую очередь, иначе обязательно впадем в законничество, не имеющее никакого отношения к реальной жизни.
Так в каких же обстоятельствах, времени и месте протекала жизнь Ильи Ильича? Он был дворянином, барином и по его собственному признанию «ни разу не натянул себе чулок на ноги». Тем удивительнее его доброта и неразвращенность. Многие ли из его среды и воспитанные так же сохранили в себе благородство и честь? Обломов жил в дореформенное время, до отмены крепостного права. Вспомните, что творили в то время многие баре со своими крепостными и вообще с людьми «низкого звания». А Илья Ильич этот порядок вещей по сути отвергает. Он по своей природе не может презирать другого человека. И, наконец, место, где проживал Обломов, Петербург, никак не способствовал воспитанию благочестия. Поэтому в положении Ильи Ильича вряд ли можно было достичь большего. Давайте спросим самих себя, что стало бы с нами, окажись мы в сходных условиях жизни. Да, Обломов любил поесть и попить, но людей он никогда «не ел»! Так что же важнее?! А у нас, православных, не бывает ли иногда наоборот?
Кстати, скажу совсем неожиданное, у Обломова можно, как ни странно, поучиться умению есть и пить. Все это Илья Ильич делает удивительно эстетично, никогда, обратите внимание, не доходя до свинского состояния и, выпивая, остается в том же доброжелательном и незлобливом состоянии души. Попробуйте так!
Конечно, в романе мы находим иногда Обломова в раздраженном, ворчливом настроении, но никогда это раздражение не переходит у него в злобу или расчетливую жестокость. Все это периферийно, не сущностно. И в конечном счете в нашей памяти остаются удивительные слова Андрея Штольца, посвященные Обломову. Кстати, слова эти убедительно доказывают, что никакой противоположности, внушаемой нам со школьной скамьи, между друзьями Андреем и Ильей нет. Более того, сказанное Штольцем характеризует его как удивительного русского человека. «Новый русский» того времени, каковым изображают Штольца большинство критиков, такого сказать не смог бы: «...что в нем (Обломове ─ А.Ш.) дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото... Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи.., пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот ─ никогда Обломов не поклонится идолу лжи. Его сердце не подкупишь ничем, на него всюду и везде можно положиться. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал «сердца чище, светлее, проще...»
Как здесь не вспомнить опять преп. Амвросия Оптинского: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного».
Никогда человек из лаборатории МХК не простит Штольцу этих слов и никогда Андрей Иванович не подаст руки Борису Ефимовичу. И сегодня, когда весь мир, как пророчески сказал Штольц, «отравился ядом» и пошел навыворот, когда большинство человечества уже поклонилось идолу лжи, не поучиться ли нам стойкости духа и подлинному мужеству у Ильи Ильича?!
Я, кстати, никогда не видел, чтобы православные пастыри и педагоги обращались в своей воспитательной деятельности к творчеству Гончарова. Полагаю, что это большое упущение, ибо роман «Обломов» ─ одна из самых христианских книг в мире. Вообще значение хорошей художественной литературы в деле христианского воспитания у нас недооценивается. Между тем всем известный подвижник благочестия Нового Света иеромонах Серафим Роуз, будучи предельно строгим аскетом, в ряде случаев предлагал новообращенным американцам перечитать «Пиквикский клуб» Ч.Диккенса. Мотивировал он это тем, что сначала следует попытаться стать такими же простыми и добрыми людьми, как мистер Пиквик и его друзья, а потом уже браться за святоотеческую литературу. Надо заметить, что проза Диккенса по духу и нравственной ясности весьма напоминает прозу Гончарова.
И еще об одном свойстве «золотого сердца» Ильи Ильича говорит Андрей Иванович ─ о «голубиной нежности», т.е. о кроткой, тихой нежности. Впрочем, какой же еще она может быть? Ведь нежность ─ одно из выражений евангельской любви, без которой тщетна наша вера. Ты можешь поститься по самому строгому монастырскому уставу, бить по тысяче поклонов в день, носить пудовые вериги, но если не будет в твоем сердце «голубиной нежности», все напрасно!
На мой взгляд, Обломов самый русский образ в отечественной литературе. Я понимаю всю спорность подобного утверждения. В данном случае под русскостью Обломова я имею в виду полное отсутствие в нем европеизма. Характерно, что Илья Ильич нигде в романе не говорит по-французски, хотя прекрасно знает этот язык.
Народность Обломова, как мне кажется, ярко проявилась в его семейной жизни. Есть в романе удивительный женский образ ─ Агафья Матвеевна Пшеницына, ставшая матерью сына Ильи Ильича ─ Андрея. Это простая женщина из народа, полюбившая Обломова так, как умеют любить только русские женщины, до полного самопожертвования. Ее образ находится как бы на периферии книги, но сколько в нем света, нежности, умилительности! И, конечно, встреча Ильи Ильича с Агафьей Матвеевной не случайна, как было показалось Штольцу, на недоумение которого ─ «эта женщина, что она тебе» ─ Обломов твердо, по-мужски отвечает: «Жена!» Подобное тянется к подобному... После смерти незабвенного Ильи Ильича Агафья Матвеевна «проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза... Она никому не жаловалась. Никто не знал, каково у ней на душе». Каждую неделю безутешная вдова приходила в кладбищенскую церковь «молиться и плакать» о любимом муже. Какое счастье для мужчины, когда у него есть такая супруга! И как понятно, что именно Обломов удостоился этого счастья...
Илья Ильич ─ мощный волнорез, о который раскалываются русофобские волны. Этот волнорез не сдвинешь, не взорвешь, не растворишь. Он будет стоять, точнее, лежать до самого конца и никакие алхимики из лаборатории МХК, сколько бы ни трудились, ничего поделать с ним не смогут. В свое время тибетские колдуны из третьего рейха не разглядели в Илье Обломове Илью Муромца, не догадались, что мягкое и нежное в конечном счете всегда одерживает победу над твердым и грубым. Как тут не вспомнить Блока: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах»! Верю, что так будет и впредь.
У каждого из великих русских писателей есть своя ключевая особенность. Если попытаться охарактеризовать ее одним словом, то я сказал бы так: Ф.М.Достоевский ─ глубина, Л.Н.Толстой ─ широта, Н.В.Гоголь ─ тайна, Н.С.Лесков ─ язык, И.А.Гончаров ─ нежность. Низкий поклон Ивану Александровичу за этот драгоценный подарок.
«Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две теплые слезы».