Сколько лет назад произошла эта история, в каком городе – никто сейчас уже не вспомнит. Душным июльским вечером в одном из провинциальных театров должны были давать какую-то из пьес Шекспира. Зал лениво наполнялся зрителями, в воздухе звучали знакомые театралам покашливания и хлопки неловко отпущенных откидных сидений. Зрители покупали программки и переговаривались вполголоса друг с другом, создавая неповторимый театральный гул. Атмосфера потихоньку накалялась и за несколько минут до начала вылилась в нетерпеливые аплодисменты. Что в тот вечер произошло с актерами, имел ли место сговор с режиссером – неизвестно. Но в назначенное время – девять часов вечера на сцене не было ни декораций, ни актеров. Занавес был поднят, открывая зрителям пустую сцену. Через некоторое время в зале начал раздаваться топот и послышались выкрики особенно невыдержанных граждан. И действительно – хорошо ли заставлять ждать зрителей? Когда ситуация уже начала выходить за рамки приличия, на сцену поднялся он. В плохо выглаженном костюме, ссутуленный, одной рукой держа стул с прямой спинкой, слегка подняв другую для равновесия – он прошел в самый центр сцены. Стих гул в зале, плавно погас свет, прожектора выхватили лучами его фигуру. Двигаясь так, что никто не видел его лица, он поставил стул, зашел сзади, чуть помедлил, и оперевшись левой рукой о спинку стула медленно встретил зал. Нет – он не посмотрел сразу им в лица – нет. Он опустил голову и ждал. Он ждал пока даже мухи, забыв о своем предназначении, не прекратили злобного жужжания и не уставились в жадном любопытстве на сцену. Когда в зале не осталось ни одного равнодушного человека, когда душный июльский вечер превратился в одно сплошное ожидание его – он поднял голову. Его глаза были полны слез. Видимо что-то случилось, потому что сам он был тверд как скала. Его беззащитная фигура, была полна отчаянной решимости. Столько трагичности вызывал его образ, столько героизма было в его непонятном поступке, что зал взорвался аплодисментами. Люди, обескураженные его появлением, не знали как себя вести и, найдя выход своим эмоциям в признании его гения, бешено отбивали себе ладони. В зале творилось что-то невообразимое. Люди кричали «браво» неизвестному человеку, не пробывшему на сцене и десяти минут, бросали заготовленные для вручения любимым актерам цветы на сцену. Подняв лицо вверх, он несколько минут наслаждался аплодисментами. Затем, остановив властным движением руки это буйство, недовольный чем-то, он отвернул голову, прикрывшись от взглядов толпы рукой. Зал стыдливо стих. Вновь уставившись взглядом в пол, он собирался с силами, а зрители терпеливо ждали, что же он скажет. Когда он поднял голову, его глаза опять были наполнены слезами. Все напряглись в ожидании. Но он молчал. Окружающий мир завернулся кольцом, обогнув его странную фигуру, и замкнулся на его мыслях.
« Я плачу о вас, люди. Я плачу о себе…» – говорил он всем своим естеством. Черты его лица, линии его фигуры, его движения – говорили с людьми. Все его слышали, хотя губы его были сомкнуты, ни одного звука не слетело с его языка. Он говорил с ними. Он рассказывал им о себе, рассказывал им о них самих. Помещение театра заполнилось щемящей душу вибрацией – будто кто-то, балуясь, брал безнадежное «си», волшебством заставляя аккорд звучать до бесконечности.
В зале начали слышаться всхлипывания. Он дошел до самого главного. Кто-то, забывшись, крикнул: «нет… не надо…». Он улыбнулся сквозь слезы, но непослушные уголки губ выдали его, – было видно, нет, не видно, а почти физически ощутимо, сколько мужества вкладывает этот человек в эту секунду. Он еще улыбался, когда его тело дернулось от боли. Все еще борясь с собой, он закрыл лицо руками, пытался остановиться, но тщетно. Он упал на колени, и его тело стало содрогаться от рыданий. Человек, даже слезы в глазах которого выбили несколько сотен зрителей из равновесного спокойствия, рыдал сейчас как ребенок. Беззвучно, как и все что он сегодня делал, он заставил зал рыдать вместе с ним. Людей охватил стыд за все, что они сделали, делали и будут делать. В том, что они будут делать, не было никаких сомнений. Но сейчас они расплачивались за все. За помыслы и дела, за желания и грезы. Жизнь разбилась на отрезки: до искупления, и еще не начавшееся «после». Будь богатым – я плачу о тебе, будь слабым – я с тобой сейчас. Я люблю тебя и плачу за тебя. Я люблю тебя, что бы ты ни делал. Назойливое си завертелось юлой, поднялось до запредельных вершин и грянуло оттуда победным маршем. Достигнув апогея, безумие стало незаметно переходить из рыданий в смех, оттого что мы все же рядом, оттого что он здесь – с нами, а еще через минуту в зале не осталось ни одного плачущего человека. Люди смеялись, обезумев от счастья, обнимали друг друга, вытирая слезы. Любовью, бесконечной любовью было наполнено все в этом маленьком душном зале. Они готовы были любить и дарить любовь всем кто рядом. Когда люди вспомнили о нем, и обратили свои взоры на сцену – там никого не было. Сцена было пуста, а на стуле лежал заготовленный для актеров и брошенный вдруг незнакомому человеку букет.
Я был там. Четырнадцатый ряд, восьмое место. Я рыдал и смеялся вместе со всеми. Я был охвачен его любовью на минуты, чтобы пронести ее через всю жизнь. И я один оправившись от наваждения, бросился на улицу и увидел его уходящего вдаль. Я догнал его, резко развернул и заглянул в глаза.
«Кто ты, черт тебя возьми?!» – хотел крикнуть я. Но он, предупредив меня, мягко отстранил мои руки, слегка качнул головой, развернулся и ушел, оставив меня самым несчастным из смертных.
«Останься здесь с нами», – я чувствовал всех людей как одну большую семью. Клянусь – я готов был отдать жизнь за его присутствие на земле. Я упал на колени: «…прошу…» – но он лишь ссутулился еще больше и через минуту исчез в темноте.