Зомби

       
 
Да нет, я не фанатик, и того, что называют слепой ненавистью, во мне тоже не найдёте. Я их даже не ненавижу. И не жалею. Мне просто нет до них дела, даже до тех из них, кто будет рядом со мной в тот священный момент, когда я упавшей звездой вспыхну в их душной атмосфере на пути к Аллаху. Я не встречу их в садах Аллаха, что мне они! Конечно, хорошо бы среди семидесяти двух девственниц, что причитаются мне в раю, как шахиду, оказалась вот эта студенточка, что так тепло мне улыбнулась, не зная, что если окажется рядом со мной немного позже, в назначенный час, то превратится в начинённый гвоздями и шариками труп.
 
       Пояс немного жмёт... пояс, застёгнутый матерью пять часов назад. Её глаза были сухими. Циник Петров сказал бы, что она меня уже не видит, но видит себя, окружённую почтительным уважением соседей, повторяет наизусть заученную речь для моих похорон и где-то очень-очень глубоко, на самом дне сознания, примеряет новую, обеспеченную долларами Саддама, жизнь. Что ж, она отплакала своё за столько лет с тех пор, когда Хамас взял на себя моё воспитание, послал учиться в Россию, платил семье пособие. Ясно, за что.

Петров... за эти годы он стал мне ближе отца, как бы кощунственно это ни звучало. Не будь он неверной собакой, лучшего друга не надо. И именно благодаря ему я понял, кто является настоящим, смертельным врагом Ислама, кто единственный может остановить святой неудержимый поток, осенённый зелёным знаменем. Русские. Такие, как Петров, мой инструктор, за годы превративший фанатичного, заведенного ежедневной промывкой мозгов и пятничными науськиваниями в мечети мальчика в боевую машину, не уступающую в эффективности F-16. Я - единственный из его учеников, кого он принимал всерьёз. Дело в том, что Аллах одарил меня ясным умом и сильным телом, за шесть лет учёбы в Рязани я не только постиг необходимый набор знаний и навыков борьбы против сионистского и американского врага, но и внимательно изучал именно русских, их язык и историю. И многое понял. Не евреи, что после каждого своего резкого движения испуганно оглядываются, не задели ли кого и не доводят до конца ни одной боевой операции. Поменяться бы местами хоть на неделю: уж мы не оставили бы у себя в тылу живого врага, будь то мальчик с рогаткой или женщина с животом. Не американцы, в силу странной близорукости или высокомерия считающие, что и друзья и враги играют по принятым у них правилам игры. Русские. "И острый галльский смысл, и сумрачный германский гений"... и многое другое, что есть только на Востоке. Наша беспощадность, наша готовность платить любую цену, и главное, наше коварство - у русских этого не меньше. Это Петров подсунул мне блоковских Скифов и, посмеиваясь, наблюдал мою реакцию. Этот неверный нас просто презирал, хотя учил добросовестно; только со мной он общался вне рамок программы, прекрасно понимая причины моего глубокого интереса к их истории, причины, которых я и не скрывал: врага надо знать. Остальные же полсотни арабских юношей, приехавшие в чужую холодную страну, чтобы научиться умереть за дело Аллаха, были для него не более, чем материалом, который после нужной обработки будет отвечать таким-то критериям. С ними он был всегда ровен и приветлив, доброжелательно пережидал наши перерывы на молитву, одобрительно улыбался, когда мы подогревали себя, скандируя хором антиамериканские и антисионистские лозунги..., но меня он не стеснялся. Когда я, в силу дарованных мне Аллахом способностей, выделился из общей массы и, командуя остальными, стоял рядом с ним, я мог слышать его осенённые добродушной улыбкой комментарии, и не всегда они были лестными. О хоровой декламации лозунгов, например, он пробормотал как-то: "Проходили, как же! Знаешь этому цену, Муса?"

       Я медленно иду по набережной Бат-яма, цель – людная тель-авивская тайелет, я ещё пройду старый Яффо, миную Дельфинариум, герой которого следит сейчас за мной из райского сада и одобрительно улыбается. Скоро встретимся, шахид, не пройдёт и двух часов. Да, у меня ещё море времени, негустая пока толпа обтекает меня, мне не страшно и не жаль себя, молодого, сильного, красивого. Может, я и впрямь немного зомби? Впервые я услышал это слово от Петрова, когда к нему приехала на каникулы Катя, его дочка, платиновая блондинка с огромными синими глазами на пол-лица. Когда он нас знакомил, она окинула всего меня смеющимся взглядом: - Вы папин студент? Такой красивый! Я тоже охотно Вас бы чему-нибудь поучила!
       Она не отдёрнула протянутую мне руку, когда Петров бросил негромко и небрежно это проклятое слово: Зомби. И тёплая улыбка не исчезла с её лица, буквально ничем не проявила она внезапного отчуждения, но шестым чувством понял я, что стал ей вдруг неинтересен. Раскрыв вечером энциклопедию, я пролистал её до буквы З. Зомби. Не слишком лестно, да и не обо мне это. Слишком много вложено в меня и Богом и людьми. Когда придёт время восстанавливать на развалинах царство Аллаха, как тогда всё это пригодится, все знания и навыки, что я приобрёл за эти годы!

       Назавтра - я помню, это была суббота - я выложил Петрову эти соображения, забежав к нему сразу после утренней молитвы. Он ленинградец, здесь как бы в командировке, и жил поэтому прямо на территории военного училища, где готовили и нас. Он не улыбнулся, как обычно, на мою горячую тираду, помолчал и, совершенно не в тему, предложил прогуляться с ними в город, Кате захотелось погреться на солнышке. Нас очень редко выпускали, всегда группой, всегда с сопровождением и целенаправленно, на экскурсию, скажем.
Ясно, что я охотно согласился, и Петров позвонил на проходную насчёт моего пропуска. Мы уютно расположились на траве на высоком берегу Оки. Катя, как змея, извиваясь, выскользнула из лёгкого платьица и, оставшись в весьма легкомысленном бикини, с наслаждением подставила солнцу и лёгкому ветерку золотистую кожу своего точёного тела. Мы с Петровым хлопнулись на траву, не раздеваясь, молчали. Я чувствовал, что барьер, который он поставил между мной и Катей, упрочился за эту ночь, значит, они обо мне говорили. Катя была вежлива и предупредительна, но, как у них принято выражаться, в упор меня не видела. А я ведь заметил её первую на меня реакцию...
- Вы не ответили мне, Николай Петрович?..
- Мы с Катюшкой наблюдали утром на плацу, как Нестеренко гонял вас на зарядку. Потом она плакала почему–то, хотя я воспитал её не сентиментальной. Потом работала у себя в комнате. Катерина! – я могу показать Мусе, что ты там нацарапала?
- Как хочешь, папуля.
- Видишь ли, Муса, Катерина у меня без пяти минут международная журналистка. Вашу проблему она видит по-своему. Я обсуждать это с тобой не хочу и не могу. По договору я просто готовлю из вас...
- Корм для душки – Арафата! – ввернула Катя с яростью, так не гармонирующей
с её нежным голосом.
- Катерина!!
- Да, папуленька? Хочешь сказать, что в твоём проклятом договоре оговорено и моё молчание?
Петров раскрыл её сумочку и протянул мне свёрнутый трубочкой лист плотной бумаги.
Я медлил его разворачивать, первым импульсом было - вернуть не глядя, но Катя насмешливо обдала меня синим светом из-под длинных ресниц.
Это был рисунок... раис под капельницей, в знакомой и любимой клетчатой куфие, но дряблый, больной, лишь глаза, умные, живые с тревогой следят за уровнем питательной жидкости в прозрачной груше, левая рука застыла в нетерпеливом подгоняющем жесте. Кого это подгоняет вождь? Я всмотрелся. Гнев и ярость словно пригасили в моих глазах радостный блеск июньского дня. Да что может она понимать в нашей борьбе, эта белоголовая холёная папина дочка!! Как смеет!!!
       Умение владеть собой преподавалось нам Николаем Петровичем наряду с навыками владения оружием и многими другими. Поэтому я молча свернул рисунок и вернул его хозяйке под одобрительным взглядом её отца. Но впечатление было таким жутким, что это и определило, как я сегодня понимаю, то, что пять минут спустя я показал себя не в самом лучшем свете. У меня прекрасная зрительная память, да ещё отшлифованная уроками Петрова, так что беглого взгляда было достаточно, чтобы и теперь с фотографической точностью восстановить перед мысленным взором Катин рисунок: бесконечная очередь молодых парней с красивыми телами, с лицами, озарёнными верой и вдохновением. С холодком в сердце я узнал в них своих сокурсников и себя среди первых. Меня неверная рисовала с особой тщательностью. Мы несли знамёна и лозунги, на многих лицах была радость. Но стремились мы в жерло гигантской мясорубки, в воронку, окантованную шестиконечником, а сочилась из мясорубки та самая питательная жидкость, что наполняла прозрачную грушу капельницы раиса и за ней, только за ней следили глаза вождя.

       Почему я всё это вспоминаю именно сейчас, когда я на пути избранных, когда я должен думать о высоком, когда до встречи с Аллахом остаются уже не часы а минуты? А думаю о паре неверных, что обо мне давно забыли. Завтра вспомнят. Когда услышат о моём подвиге по радио. Ну и что? Я представляю, как Петров сморщит свой короткий нос и скажет тому, кто окажется в этот момент рядом странную фразу вроде:
-Хорошо, что мы успели пройти с парнем историю Талейрана. И вообще, ему очень неплохо давалась европейская дипломатия.
Это верно, давалась. И роль русских в ней я постиг очень даже неплохо. Но раис решил, что в роли ходячей бомбы я принесу больше пользы.

       Э, да меня сопровождают! Какая честь! Уголком глаза я видел серую «Субару», ещё в Бат-яме, в Яффо её сменил тоже мышиного цвета «Пежо». Бедняги не догадываются, что я их вижу, что меня очень неплохо натаскали в Рязани. В «Пежо» двое. Обоих я видел мельком в Рамалле. Страхуют. Если я не решусь нажать кнопку взрывателя у меня в кармане, они задействуют радиовзрыватель. Но я решусь. Я – человек решительный. Вот только тогда, над Окой... Что же тогда меня тогда так сковало? Я не раз потом пытался проанализировать то, что произошло, но не сумел. Петров о том случае сразу и прочно забыл. А я – нет.
       ...Катя вернула плотный бумажный тубус в сумочку, и с вызовом подняла на меня глаза:
- No comments?
- А что плохого в том, что люди отдают жизнь за правое дело?
- А это мы назначили ваше дело – правым, а душку-Арафата – вашим всенародно избранным лидером.
- Катерина!– вмешался Петров, - прекрати!
- Уже прекратила, - устало согласилась она, - всё равно не поймёт.

Мы яростно уставились друг на друга. Петров, подчёркивая нейтралитет, перевернулся на живот и притворился спящим.
- Вай! – какая пара! Какой прылэсный девушка! Какой ансамбль: белый ****ь – и черножопый джигит. Харошый твоя вкус, дарагой.
       Они возникли вдруг: четверо рослых белокурых парней, полукругом обступивших нас с Катей. Один протянул руку и взял меня за плечо. Я попытался вырваться, но он без видимого усилия держал меня как клещами. Второй навис над тоненькой Катей:
 - Что, сучка, на чёрненькое потянуло? Или он валютой платит?
 - Ага, грузинскими долларами! – радостно заржал третий и, подскочив ко мне, зашипел, скривив от ненависти рот:
 - Мёдом вам здесь намазано? Что вы прётесь в Россию, мразь черножопая! Не знаете,как мы вас здесь любим? Или бабы перевелись в твоём Баку? – и снова, видимо подражая кавказскому акценту, завыл:
- падхади, дарагой! Дыни прадаём – дэвушка пакупаем – всё дёшева!!
Двое из четвёрки сначала молчали. Тот, что держал меня, не сводил с моего лица светлых смеющихся глаз, другой, скользнув по мне взглядом, полным брезгливой ненависти, ткнул носком ботинка лежащего ничком Петрова:
 - Быстро хромай отсюда, дедуля, здесь сейчас будет спектакль не для твоего возраста!
Петров, кряхтя, приподнялся и вдруг, взметнув в воздух своё огромное тело, страшным ударом в грудь впечатал парня в куст отцветшей сирени и тут же, неестественно вывернувшись, достал второго точным ударом ноги в подбородок. Катин «собеседник» отпрыгнул в сторону, но девушка мягко подставила длинную ногу и в изящном пируэте завершила приём, поймав его ещё в падении, пяткой под основание черепа.
Мы с моим противником наблюдали за совершенной работой этого странного дуэта. Он, казалось, никак не реагировал на то, что внезапно остался один.
- Отпустил бы ты парня, братан,– спокойно сказал Петров, – да и не кавказец он, а араб, союзник как-ни-как, что они о нас подумают...
- А-а, из тех кого вы надрочиваете на Израиль? А ты не думаешь, что придёт время – и всю твою науку он обратит на тебя же?
- Что они против нас! – легко ответил Петров, – а именно этот мою науку на меня не обратит.
Железные пальцы разжались. Я едва удержался на ногах. Плеча я не чувствовал, но болела душа. Что мы против них! Как небрежно это было сказано, и сколько в этом правды!! Вот о чём надо говорить с раисом!

       Я удостоился чести долго наедине беседовать с раисом в его почётном заточении в Рамалле. Прощаясь, он меня обнял и поцеловал. Я уверен, что мне удалось скрыть охватившую меня гадливость от прикосновения его мокрого рта, и причиной того, что уже назавтра я получил благословение вождя на подвиг во имя Аллаха, стала наша с ним беседа. Досадно: ходячую бомбу можно сделать за три месяца из любого фанатика.

       Толпа вокруг меня густеет, те, что планировали операцию, удачно выбрали и место и время. Остаётся всего несколько минут. Это заметно и по поведению тех, в «Пежо»: они избегают открытого пространства между нами. Я по-настоящему впервые всматриваюсь в тех, кто окажется в зоне поражения, любопытно, чувствуют ли они, что смерть рядом? Не похоже. Задевают меня плечами, беспечно болтая друг с другом, напевая, смеясь. Большинство – мои ровесники. Студенты? Да, конечно: у многих в руках тетради и книжки. Надо было и мне обзавестись чем-то таким, чтобы совсем уж смешаться с ними. Но я и так от них не отличаюсь. Так же молод, красив, беспечен. На иврите (как, впрочем, и по-русски) говорю без тени акцента. Я отвечаю улыбкой на их случайные безадресные улыбки. Ну, улыбки девушек, скажем, не столь уж случайны. Вот эта, например. О, Аллах! – как она хороша! Каким взглядом обожгла меня! Как хороши эти бездонные чёрные глаза под крутым лбом, обрамлённым лёгкими кудряшками, переходящими в тяжёлую волну прямых, спадающих на плечи волос! Какие губы! Ускорь шаги, милая! Я не хочу тебя в зоне взрыва. Не хочу нашпиговать тебя винтами, шариками или что там ещё напихали в мой пояс наши специалисты! Я невольно ускоряю шаг: остаётся всего несколько секунд. Надо бы вернуться мыслями к Аллаху, к нашему священному делу, за которое я сейчас умру как герой, как корм для душки-Арафата, боже, о чём это я! Я слышу за спиной торопливые шаги, оборачиваюсь... нет, только не это!!! – куда тебя несёт, дура! Её глаза широко распахнуты, она всё поняла и идёт сейчас прямо на меня. Она обнимает мою шею так, что голое душистое плечо касается моих губ... которая из семидеяти двух гурий рая способна вызвать во мне такие ощущения?! Она тесно прижимается ко мне и... теснит меня, выжимает из толпы в сторону, к дороге. Она что-то шепчет, это похоже на слова любви, но я их не слышу. О, Аллах! Ты воистину велик! Это твоё знамение. Эта девушка послана тобой в последний момент, как предостережение, ты показал мне, кого я иду убивать. И для кого... Её объятия – награда за то, что я понял твой знак. Выхода у меня нет. Но дивиденды от моей смерти не получат ни душка-Арафат, ни эти двое в сером «Пежо», дублёры незадачливые, зомби.
- Я люблю тебя, моя сладкая,- говорю я ей на высоком иврите, касаясь губами неповторимой нежности её губ и сжимаю её так, что она почти теряет сознание и её руки бессильно опадают. Я изо всех сил толкаю её от себя в толпу и в несколько прыжков оказываюсь перед капотом «Пежо». Находящиеся в нём понимают свою передо мной беспомощность и впускают меня внутрь.
 – На светофоре – направо, к стоянке! – я весело им улыбаюсь, ведь мы теперь попутчики, на душе у меня светло и ясно, и как только оказываемся на безлюдной стоянке, я говорю им, что Аллах велик и замыкаю контакты взрывателя...

       Николай Петрович Петров тупо смотрел на захлёбывающийся телефон и, с видимым усилием снял трубку:
- Полковник Петров.
- Папочка, ну что же это! – голос дочери не звенел, как всегда, а, казалось, отсырел от слёз.
- А что? – читай газеты. Израильтяне говорят о «производственной аварии», о том, что террористы не добрались до места назначения, Хамас опереточно клянётся отомстить – обычная лабуда. Ладно, Катюшка, извини, спешу! Целую.
       Никуда он не спешил. Бутылка «Абсолюта» была только-только почата. За окном на плацу гремел зычный голос старшины Нестеренко, дрессирующего смуглых парней под непривычном для них северным дождём.