Тогда ты прибежала ко мне, с мокрыми от слез глазами, испуганная, дрожащая. Я прижал тебя – пушистый светлый комочек, к себе. Я гладил твои душистые, запутанные волосы, целовал твои слезы. Ты перестала плакать и начала говорить порывисто, безудержно, еле переводя дыхание. Не могу вспомнить все твои слова, которые были произнесены только для самой себя, тогда я не понимал их смысла, это было неважно, зато до сих пор перед глазами яркая картинка – твои нежные руки вокруг моей шеи… И фраза, теперь она больно бьет в висках и накатывает на глаза влагой:
-Ненавижу людей, которые говорят о смерти, ведь они ничего не понимают…
От тебя я никогда не слышал громких, глупых слов о том, что лучше было бы умереть чем жить, или что-нибудь подобное, эти мысли иногда выплескивают люди в минуты слабости или произносят для похвальбы, а, может быть, в дань моде… И еще тогда ты сказала:
-Мертвому не надо действовать и чувствовать – это легче …
Вот и все, что я слышал от тебя о смерти.
Ты меня никогда не любила, потому что не могла любить того, кто всегда находился рядом и слепо следовал за тобой, того, кто посвятил тебе чуть-чуть больше, чем просто мысли, кто осыпал тебя словами и утром семнадцатого числа каждого месяца оставлял у твоей двери цветы и ждал на лестничной клетке, когда ты выйдешь, кто готов был сорваться с места в любую минуту, только бы позвала, кто жадно ловил каждое твое дыхание. Ты могла любить только того, кого боялась потерять, ты нуждалась в натянутых нервах и бессонных ночах. В конце концов, ты нашла его - того, кому была предана и, кому ты была не нужна точно так же, как и я тебе. Самое странное тебе доставляло какое-то извращенное удовольствие ждать, что, может быть, он подарит тебе свой приезд. И ты ловила любое его беглое прикосновение, пытаясь запомнить кожей тепло его холеных, правильных рук. Ко мне ты прибегала как в надежную крепость, спасаясь от того, что творилось у тебя на душе. Это был первый шаг твоего разлада с самой собой. И никогда, ни разу в жизни, ты ни в чем его не упрекнула…
Я помню нашу последнюю встречу. Ты стояла у окна, какая-то помятая, но как обычно гордая, как натянутая струна, со мной ты всегда была такой, не с ним, с ним ты забывала о том, какая ты есть. Бледная, уставшая ты ни разу не заглянула в мои глаза. Мы говорили о каких-то знакомых, о том, что опять где-то захвачены заложники, взорваны здания, о чем-то далеком, но все равно затрагивающем и взбаламучивающем. Иногда ты смеялась прозрачным, неживым смехом. Мы пили чай с интеллигентным запахом черной смородины. И все-таки мне было хорошо и уютно сидеть на твоей кухне, напротив треснутых часов с маятником, которые уже давно остановились, но ты никак не хотела их выбросить или убрать на антресоли, что бы когда-нибудь потом нечаянно наткнуться на них – пыльных и ненужных. Было немножко грустно и, какое-то чувство, скомканное и нечеткое, как перед игрой, когда заранее знаешь, что все равно проиграешь.
-Мамы скоро не будет, -отрешенно сказала ты, - и меня больше не будет здесь ни что удерживать…
Тогда я не понял, что ты уже все обдумала и решила. Мы долго молчали, не боясь этой судорожной, ставящей все на свои места тишины. И я ушел, так и не найдя ни одного значащего слова.
Больше ты меня не звала, были еще телефонные разговоры, но бессодержательные, безымянные. Я боялся тебя видеть, и знать о том, что с тобой происходило.
Но я все-таки увидел тебя еще один раз, хотя ты этого и не знаешь. Скользила ночь, одна из тех, когда тебе было до того одиноко, что ты сидела на окне в своем старом, уютном халате и курила, смотря сквозь двор и ничего не видя, не принимая. А я стоял у тебя под окном и смотрел на твой, срастающийся с ночью, силуэт в черной рамке окна. Даже в этот час ты ждала его, я почти слышал твои лихорадочные мысли, ты умирала без его рук, умеющих быть жестокими, без его губ и глаз. И знала – не придет, но все равно, вдруг телефонный звонок… нет – одуряющая, сводящая с ума тишина. Как я его тогда ненавидел, как страшно было видеть тебя, такую покорную. И перед моими глазами появилась та девочка, с которой я прогуливал школу, что бы поесть фисташкового мороженого – один нежно-зеленый шарик на круглой, хрустящей вафельке и после него оставались усы, липкие пальцы и белый кончик носа. А помнишь, как мы нашли на пустыре за твоим домом родник – холодная вода бурлила и быстрыми ручейками вливалась в Черную речку? Наверное, помнишь. Всю зиму и начало весны, пока земля была еще смерзшаяся мы приходили к этому роднику и чистили его от пластиковых и стеклянных бутылок, полиэтиленовых пакетов, шин, железок, которым так и не смогли придумать назначение, а иногда устраивали костры из соломы, сухой травы и листьев. И мы думали, что делаем нечто важное и полезное. А потом оказалось, что просто прорвало трубу. Ведь тогда все было по-другому и, мир не был таким безразлично-серым… И мне стало очень холодно смотреть на твой грустно-одинокий профиль в окне.
Рассвет очертил твое лицо, строгое, глубокое… еще через несколько минут окно захлопнулось. Я пошел домой, туда, в тепло, в другую, неспешную жизнь, где меня ждали.
От наших общих знакомых я узнавал о тебе, ты катилась вниз по наклонной, что, наверное, тоже доставляло тебе какое-то дикое удовольствие. Теперь мне кажется, что другого быть не могло, и твое пьянство и толпы мужчин в твоей квартире - это все закономерно. Но среди этого борделя ты не забывала его, пусть и не смела больше ему звонить, звать, как будто, боялась запачкать собой, причинить неудобство, а он забыл о тебе слишком быстро. Ты писала ему письма, но ничего так и не отправила. Тебе нравилось произносить его имя, полное, как пишут в паспорте, а не уменьшительно ласкательное, целые листы, исписанные его именем, лежали в твоем столе. Тебе казалось странным, что любимых обычно называют какими-нибудь глупыми словами: рыбки, зайки, птички, котики… а ты смаковала звуки его имени, они были чем-то волшебным, чистым, святым. Ты представляла себе его руки холеные, белые, не такие, как у меня, его глаза, и от этого становилось все холоднее, одиночество подкатывало к горлу, тогда ты начинала пить еще больше и еще больше злилась, но никогда, ни разу ты не пожаловалась на свою жизнь, ведь все это было только твоим решением. И ты отчетливо понимала, что вся твоя жизнь теперь просто одно название, а четкое осознание пропасти между тем, что происходит и то, чего хочется – чего-то чистого, из каких-то старых сказок, давало новые трещины. Ты одновременно и хотела такой жизни и ненавидела себя именно за то, что принимала ее. Тогда я бесился и сходил с ума, спрашивая себя:
-Ну почему, почему, черт возьми, ты выбрала такой путь? Ты, которая мечтала о рассветах, закатах, белых ночах, песнях у костра, хотела объехать весь мири сделать что-нибудь такое, от чего замерло бы сердце незнакомого человека… Почему ты всегда такая чистая и хрупкая сейчас катишься кубарем в отходную яму? Почему пошла против своей мечты, против себя?
Это твое падение длилось два года. Тебя нашли мертвой на холодном кафельном полу ванной… Я видел тебя там такую маленькую, испуганную с крошечной капелькой крови на левой руке от укола в вену. Я стоял и смотрел, как пришли два огромных мужика, закрыли твое тело белой простыней и понесли вниз, в машину. Этот мир был не для тебя, или ты была не для этого мира. Тогда, когда закрыли гроб, моя жизнь закончилась, теперь я только существую.
Раньше я знал, что где-то там есть ты, все еще душистая, маленькая и испуганная, которая, может быть, прибежит в слезах ко мне, обнимет за шею и будет что-то говорить долго и несвязанно, что-то очень важное...
Теперь я знаю, что этого не будет…
Вчера я похоронил свою жену, она разбилась в автокатастрофе, больше меня здесь ничто не держит…