Освободиться от времени. Выпасть из времени. На самом деле никакого времени нет. Это выдумка, паллиатив, чтобы избежать гнетущей трансцендентальности: явственного ощущения того, что не существует. Человек, окруженный периодическими процессами, не чувствует этого дискомфорта до тех пор, пока не наступает остановка.
Тогда зажигается
ЗВЕЗДА БЕССМЫСЛИЦЫ
Индивидуальная остановка времени – это смерть. Для неодушевленных – мертвых – предметов времени не существует: для них день, ночь, лето, зима – просто явления природы без всякого смысла. Только человеку может прийти в голову спилить дерево и по годичным кольцам определить его возраст. Время исчезает также из языка, если убить его. Язык – признак человека, и тот, кто говорит на мертвом языке – освобождается от власти времени.
Мне трудно что я с минутами,
Меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
Что меня по-настоящему видно.
Еще есть у меня претензия,
Что я не ковер, не гортензия.
Понять время и разгадать его загадку можно только со стороны, то есть когда оно остановится – в момент смерти. Для того же, чтобы, оставаясь человеком понять время, по мнению Введенского, нужно «не понять его».
"Все, что я здесь пытаюсь написать о времени, является, строго говоря, неверным. Причин этому две. 1) Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не понявший хотя бы немного понял его, должен перестать понимать и все существующее. 2) Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком, ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени. Тем не менее, может быть, что-нибудь можно попробовать и написать если не о времени, не по поводу непонимания времени, то хотя бы попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в смерть и в сумрак, в Широкое непонимание. Если мы почувствуем дикое непонимание, то мы будем знать, что этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом при разрастании этого непонимания тебе и мне станет ясно, что нету ни горя, ни нам, ни задумавшимся, ни времени". Глаголы в нашем понимании существуют как бы сами по себе. Это как бы сабли и винтовки, сложенные в кучу. Когда идем куда-нибудь, мы берем в руки глагол идти. Глаголы у нас тройственны. Они имеют время. Они имеют прошедшее, настоящее и будущее. Они подвижны. Они текучи, они похожи на что-то подлинно существующее. Между тем нет ни одного действия, которое бы имело вес, кроме убийства, самоубийства, повешения и отравления. Отмечу, что последние час или два перед смертью могут быть действительно названы часом. Это есть что-то целое, что-то оставшееся, это как бы пространство, мир, комната или сад, освободившиеся от времени. Их можно пощупать. Самоубийцы и убитые, у вас была такая секунда, а не час? Да, секунда, ну две, ну три, а не час, говорят они. Но они были плотны и неизменны? - Да, да. Глаголы на наших глазах доживают свой век. В искусстве сюжет и действия исчезают. Те действия, которые есть в моих стихах, нелогичны и бесполезны, их нельзя уже назвать действиями. Про человека, который раньше одевал шапку и выходил на улицу, мы говорили: он вышел на улицу. Это было бессмысленно. Слово вышел, непонятное слово. А теперь: он одел шапку, и начало светать, и синее небо взлетело как орел. События не совпадают с временем. Время съело события. От них не осталось косточек".
Распад коммуникаций – смерть языка. Введенский казнил язык, дегуманизировав его. Теперь слова не разговаривают. Они – иероглифы. Они означают то, что когда-то было, но уже больше не повторится. Они не звучат, потому что никто не помнит, как они звучали. После октябрьской революции произошло культурное расслоение наследия прошлого, отразившееся в первую очередь на языке. Образовались:
1) Язык Платонова – мучительный пролетарский мутант;
2) Язык Набокова – бабочка на булавке, которая только кажется живой;
3) Язык Пролеткульта – Франкенштейн, или, лучше, - лемовский Пузаст – пузатый застенок – мертвое чудовище-Курдль, приводимое в движение тысячами маленьких рабов, которые сами не понимают зачем они это делают;
4) Наконец, язык Введенского – полустертые надписи, похожие на узор, бессмысленные и тем спасенные от посягательства коммунистического «обновления».
Однако, было бы неверно сводить поэзию Введенского просто к эзотерическому противостоянию власти, хотя идея эта не лишена своеобразной красоты: как известно ветхозаветный Господь Бог смешал языки людей, собравшихся для Вавилонского Столпотворения, чтобы расстроить их замысел; так и Введенский, желая остановить превращение национальных культур в единый Монумент Третьему Интернационалу, задумал перемешать язык строителей изнутри. Именно так решили советские писатели, объявив творчество поэта «явно враждебным нашему социалистическому строительству». По своему они были не далеки от истины: из стихов Введенского социализма не построишь. Но тогда для чего же он писал их? Неужели для деконструкции приемов русской классической литературы, как это делает ныне модный Сорокин? Конечно, ломать – не строить, но Введенский именно строил нечто необъятное умом. Четверть дошедших до нас его рукописей напоминают развалины какого-то монументального строения, наподобие Колизея.
Тристан Тцара – основатель европейского дадаизма – определил свое поэтическое слово, как «мысль, которая рождается во рту». Отсюда причудливый щебет спонтанного автоматического творчества. Но Введенский совершенно противоположен такому взгляду на поэзию. Его мысль не рождается. Она мертва или стремится к смерти. Она, - как иероглифы на стенах усыпальниц окаменевших фараонов. Впервые именно философ-чинарь Л.Липавский ввел термин для того, чего нельзя услышать ушами, увидеть глазами, понять умом: и е р о г л и ф. Иероглиф - некоторое материальное явление, которое я непосредственно ощущаю, чувствую, воспринимаю, и которое говорит мне больше того, что им непосредственно выражается, как материальным явлением. Иероглиф двузначен, он имеет собственное и несобственное значение. Собственное значение иероглифа - его определение как материального явления - физического, биологического, физиологического, психо-физиологического. Его несобственное значение не может быть определено точно и однозначно, его можно передать метафорически, поэтически, иногда соединением логически несовместимых понятий, то есть антиномией, противоречием, бессмыслицей. Иероглиф можно понимать как обращенную ко мне непрямую или косвенную речь нематериального, то есть духовного или сверхчувственного, через материальное или чувственное.
Естественно, что такой подход удаляет поиски поэта от чисто литературных, когда ищут образ, чтобы воплотить эмоцию и жертвуют всем, ради этого. Введенский отказался от эмоций и образов. Теперь вместо них – симультанность. Предметы возникают и преображаются самым невероятным образом, а потом так же необъяснимо исчезают: сразу вспоминаешь мыслящий Океан с планеты Солярис (но только не американский бизнес-Солярис (чур меня, чур!), где женщина(!)-негритянка(!) – чтоб, типа, никто не обиделся и в суд на постановщиков не подал за мужской шовинизм и расовую дискриминацию – выясняет коммерческую состоятельность расплывчатых чудес: нельзя ли их, скажем, залить в бензобак или для МакДональдса порубить на мелкие кусочки? И не Солярис Тарковского – постижение самого себя, возвращение к своим корням, к своему Дому, любовь к человеку и всему человеческому), Солярис, где происходит какая-то таинственная необъяснимая деятельность и понять ее невозможно, потому что она негуманистического характера. Вся суть как раз в том, что Введенский искал нечто, находящееся за пределами человеческого опыта: Время, Бог и Смерть – вот основные темы его творчества.
«Некоторое количество разговоров» - это толкование «снов о чем-то большем» - большем, чем сами обладатели сновидений. Их начало – конечно-же, сумасшедший дом, дискредитация логики, отказ от нее и дальнейшее путешествие сквозь неизведанные атональные пространства – то, от чего предостерегал поэта Заболоцкий, когда широта и ужас этих пространств открылись и ему. Он вовремя свернул на всеобщую проторенную дорожку, что немного продлило ему жизнь, и, хотя птица в клетке не поет, теперь на его «раскаявшиеся» стихи даже поп-группа «Фристайл» песни сочиняет! - «Очарована, околдована…»
Отворяется дверь. Выходит доктор с помощниками. Все зябнут. Уважай обстоятельства места. Уважай то что случается. Но ничего не происходит. Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли.
Первый (говорит русскими стихами).
Входите в сумасшедший дом
Мои друзья, мои князья.
Он радостно ждет нас.
Мы радостно ждем нас.
Фонарь мы зажигаем здесь,
Фонарь как царь висит.
Лисицы бегают у нас,
Они пронзительно пищат.
Все это временно у нас,
Цветы вокруг трещат.
Ступень в эсхатологической иерархии между человеком и Богом – ангелы. Это – существа, не знающие смерти, но их вечная жизнь проходит во времени. Для того, чтобы выдержать это, необходимо, наверняка, ангельское терпение! Ангелам доступны эмоции и чувство прекрасного. Иногда они музицируют. В основном – это тревожная музыка, сигнализирующая начало перемен в мироздании. С греческого «anuelox» - буквально «вестник». Философ-чинарь Яков Друскин написал осенней ночью 1933 года трактат «Разговоры вестников». Для этих существ время – совсем не такое, каким оно кажется людям: «Жизнь вестников проходит в неподвижности. У них есть начало событий или начало одного события, но у них ничего не происходит. Происходящее принадлежит времени. Время – между двумя мгновениями – это пустота и отсутствие: затерявшийся конец первого мгновения и ожидание второго. Второе мгновение неизвестно. Мгновение – начало события, но конца его я не знаю. Никто не знает конца события, но вестников это не пугает. У них нет конца события, потому что нет промежутков между мгновениями».
Понимание загадки вечности составляет основу основ поэтического вдохновения. Вестники представляют собой сущность, способную заключать в себе чувство вечности, поскольку они освобождены от рабства времени. Человек воспринимает мир и событие, которое в нем разворачивается, как последовательность, то есть как порядок, вместе со всем тем произволом, который им предполагается, а следоваетльно, и с репрессией. Жить с сознанием прошедшего и будущего, значит делать из настоящего промежуток между двумя мгновениями. И в этом промежутке может неожиданно появиться одна из самых отрицательных для поэта категорий – скука. У вестников нет такого понятия: «Однообразна ли их жизнь? Однообразие, пустота, скука проистекают от времени. Это бывает между двумя мгновениями. Между двумя мгновениями нечего делать».
Пространство вестников также устроено по-другому. Они неподвижны и поэтому свободны от него. «Есть ли преимущество в возможности свободного передвижения? Нет, это признак недостатка. Я думаю, что конец мгновения утерян для тех, кто имеет возможность свободного передвижения. От свободного передвижения периоды и повторения, также однообразие и скука. Неподвижнотсь при случайном расположении – вот что не имеет повторения».
Эти свойства уподобляют вестников деревьям: «Дерево прикреплено к своему месту. В определенном месте корни выходят наружу в виде гладкого ствола. Но расположение деревьев в саду или в лесу не имеет никакого порядка. Также определенное место, где корни выходят наружу, случайно. Деревья имеют преимущество перед людьми. Конец событий в жизни деревьев не утерян. Мгновения у них не соединены. Они не знают скуки и однообразия. Вестники живут как деревья. У них нет законов и нет порядка. Они поняли случайность. Еще преимущество деревьев и вестников в том, что у них ничего не повторяется и нет периодов».
Вестники – метафора поэтического вдохновения. Вот почему Введенский писал свои стихи! Звезда Бессмыслицы освещала новые доселе скрытые миры, в которых обитали существа, постоянно живущие в гармонии и состояние вдохновения для которых – нормальное состояние. Без них поэт становится одиноким без всякой надежды на творчество, как спасение от времени и смерти.
Время и Смерть
Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.
1. Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспонил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому, что смерть есть остановка времени.
2. В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то этокак бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле.
3. Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1½ повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности.
«Дорогой Даниил Иванович, вестники меня покинули. Я не могу даже рассказать Вам, как это случилось. Я сидел ночью у открытого окна, и вестники еще были со мной, а затем их не стало. Вот уже три года, как их нет. Иногда я чувствую приближение вестников, но что-то мешает мне увидеть их, а может быть, они боятся меня. Мне кажется, надо сделать какое-то усилие, может быть небольшое, и вестники снова будут со мной, но с этим усилием связана ложь, надо немного солгать, и появятся вестники. Но это отвратительно: лгать перед собой и перед вестниками.
Раньше я думал: может вдохновение обманывает меня. Ведь я философ, надо писать, когда спокоен и нет желаний. Теперь, когда нет желаний, нет вдохновения и вестники покинули меня, я вижу что писать и думать не о чем. Но, может быть, я не прав, может быть, сегодня день такой – я чувствую близость вестников, но не могу их видеть.
Я. С. Друскин»
«Милые, дорогие, любимые.
Сегодня нас увозят из города. Люблю всех и крепко целую. Надеюсь, что все будет хорошо, и мы скоро увидимся. Целую всех крепко, крепко, а особенно Галочку и Наталочку. Не забывайте меня.
Саша».
20 декабря 1941 года смерть вышла из предметов и вошла в человека. Тогда он умер по-настоящему.