Дружок мой несгибаемый, одна ты знаешь все.
В прошлом письме ты писала о таких горестных вещах, что до сих пор очнуться не могу. Будь это кто-то другой, все было бы кончено. Но идущее из уст твоих не грязь. Верю тебе. Данкины круги ада - это одно, а твои - другое. Ее бездны от любопытства и желания пойти вразнос, она еще не понимает, что это значит, и какие могут быть последствия. Она пойдет вразнос и не заметит, что дар отобран. Твои бездны – преодоление.
Когда ты заметила, что «многих любила и заглядывала во многие бездны», я дрогнула. Неужели и тебя потеряю? Просто однажды перестанешь мне отвечать, и канет это зыбкое наше через сотни км. Нет, нет, не хочу! И я стала думать – какие это бездны? Теперь боюсь - ведь то, что знаю, может оказаться ерундой по сравнению с тем, чего не знаю… Она - пусть. Но не ты. Она идет за своим накортиком, а ты его переламываешь.
Я оставлю письмо здесь. Это переломное письмо в Федосию, в нем я другая. Перестала кричать от боли, свыклась и сжилась с нею. Я отделилась сама от себя, и с внезапным холодом внутри ощутила – да так мне и надо! То, что я причинила близкому человеку, вернулось ко мне. Значит, все в порядке.
Как это хорошо, что у тебя есть Федосия - значит, жизненное пространство не такое стиснутое, как у меня, можно куда-то поехать и тебя обдуют ветры странствий. Однажды Данка сказала мне, что у нас не было романа, а была судьба, которая заставит нас всегда знать друг друга несмотря ни на какие другие романы. Что вполне возможно - мы когда-нибудь поедем к морю вместе – одни - или нет. И будет холодно, ветрено (вот почему я говорю про ветер странствий), птицы будут стремительно летать над шквалами волн, и все будут молча идти вдоль, только клекот птиц и хруст ракушечника будут наполнять воздух. Но это молчание, неговорение друг с другом около прибоя не помешает накидывать друг на друга кофты и шали, передавать термос. Я думаю - это очень буржуазная картинка, но ощущение правды жизни в ней есть. Потому что жизнь длиннее любви, чертова любовь проходит, а нужность все-таки, наверно, есть - от любви отдельно. А я тогда еще сказала - а вот если я буду дряхлая и в инвалидной коляске? - Значит, буду катить коляску, и моя тогдашняя подруга будет помогать, - слышишь? - поднимать книжку, которую ты уронишь в песок. Какая будет книжка? - Меня всегда бесили подобные разговоры, подобные мысли, но она даже музыку подыскивала для фона - и на моей кассете, например, Вангелис был нашей морской музыкой. То есть будучи вместе, мы всегда думали о том времени, когда будем не вместе. И если разобраться, то при "вместе" она хорошо помотала мне нервы, а после "вместе" она изредка все же звонит, торопливо давясь словами, спрашивает как здоровье и ищет мне книги обожаемых мною авторов. Нет, вовсе не Яшки Казановы, это скорее в ее духе...
И Данка говорит: вот, нашла тебе Мэрдок (она лучше помнит, чем я). Никто их моих близких больше не способен на это, ведь Мэрдок стоит 250 рублей.
Вот у меня и начинает клубиться все внутри, и хочется послать ее куда подальше, чтоб больше не звонила и не заставляла сердце выскакивать из груди. Но я вспоминаю рассказ Зои К. про печенье, как они с подружкой пекли печенье и хотели прийти к матери. Но мать ненавидела, не простила дочери ее такую вот жизнь и дверь не открывала. Глотая комок от этой истории, я не хочу быть этой матерью, не хочу изуверствовать.
А еще, ты знаешь, я все время думаю про мужа. Что он чувствовал, когда наблюдал эту историю. И как ему было это жестоко и больно, я только теперь могу понять. Рядом я, рядом она, не отпускавшая меня ни на шаг. Представь, ужас какой. Он приходит на дачу, а там мы лежим... И он шепчет - простите, я нечаянно.
Но потом он наблюдал меня раздавленную. Как я тихо съезжала с крыши, падала в истерики не по делу и хлебала стаканами валокордин, и все остальное стаканами тоже. Что он думал? Злорадствовал? Вряд ли.
Сейчас я для него не существую, он задумчиво смотрит мимо, руку нельзя протянуть - отстраняется. И до сих пор мне жалко его ужасно, не знаю что сделать, чтобы он забыл. Но он не забудет, конечно... Когда он видит, что она звонит, а я потом обливаюсь слезами, я не знаю, что он думает. А я думаю - так мне и надо. Причинила зло человеку - теперь сама наказана.
Но это действительно была судьба, и ей сопротивляться бесполезно.
Наверно ты фаталистка. Я никогда не могла сказать про себя - вот у меня будет ТАК, а не ЭДАК. Ну что я понимаю в высшем соизволении? Я даже не знаю, есть ли у меня дар, хорошо ли это знать, как знаешь ты. Но у меня есть глубокое убеждение, и вложил мне его Анчаров, до сих пор мной любимый писатель (и человек) - а он вложил в меня понятие, что дар изменяет жизнь к лучшему, ведь без него жизнь вовсе бессмысленна. А ты говоришь – неизменно расплачиваюсь за дар. Но дар потому и дар, что за него не надо платить, ну разве не так? Вложенный в тебя, он может расцвести меньше или больше, но это все-таки осуществление, оно прежде всего, в нем смысл, мой бесценный дружок.
Я нашла и поняла тебя через то, что ты написала. Первая написала тебе давно, давно. Преображенная тобою жизнь – это то новое, что я узнала через тебя. Это как сильный ветер, который шатает и сбивает с ног. Спасибо тебе за все это. Другая сторона – по отношению к чему? Брось, это все одна и та же сторона, а количество счастья всегда неизвестно. Понимаешь, я люблю тебя не хамским захватническим образом, как раньше могла любить Данку, я люблю тебя за этот дар, который тебя колеблет, сотрясает, поднимает и опускает, как украденную Европу. Я тебя люблю робко и необременительно, но ты должна знать, что это есть. Пускай далеко от Феодосии, но это есть. Даже когда все наши возлюбленные уйдут от нас, и мы с тобой будем сидеть в инвалидных креслах, вовсе даже не на морском берегу, а где-нибудь в богадельне, все равно, и тогда останется эта любовь, даже если ты больше ничего не напишешь.
А ведь ты напишешь еще!
Надеюсь, что ты в Федосии с тем единственным человеком. Ты ходишь по берегу моря, там сильный ветер и ты запахиваешь плотнее плащ. Ветер обдувает твое разгоряченное лицо и уносит горькие мысли. Дыхание становится легче и легче. «Подышать», - сказала ты. Подышать другим воздухом и успокоиться, смириться раз и навсегда с тем, что тебе суждено. Хотя бы на несколько дней выпасть из нервной повседневной колеи, отдохнуть от всего и глазом, и слухом, и помышлением. Раствориться в плеске и шелесте прибоя, который набегает и отступает, набегает и отступает... В серой, таинственной и бесконечной стихии… В изменчивой и зыбкой, по-настоящему женской сути воды.