Дорога до больницы всегда вызывала у нее одни и те же ощущения. Каждый раз это было чувство нереальности происходящего и окружающего. И в этот раз она шла по тротуару, сосредоточенно всматриваясь в жмущиеся к мокрому асфальту желтые листья так, будто хотела убедиться, что они настоящие. Резиновая подошва на кедах пружинисто ложилась на опавшую листву и хлюпала, попадая в лужи.
Она остановилась возле входа на территорию, переложила в другую руку тяжелый полиэтиленовый пакет, и зашагала вдоль обшарпанных госпитальных корпусов. Навстречу то и дело попадались хрупкие матросики в больничных пижамах. Все как один были похожи друг на друга, передвигались попарно, не издавая звуков. Здесь вообще было мало звуков, только вдалеке скрип металлических бидонов, в которых разносят по корпусам ужин, и то - не звонкий, а какой-то уставший. Пройдя через всю территорию госпиталя, она подошла к последнему корпусу, стоящему чуть в стороне и, шагнув через ступеньку крыльца, вошла внутрь.
- Сейчас я его позову, - улыбнулась сестра.
- Да, пожалуйста…- улыбнулась она.
Сидя в комнате для встреч она рассеяно теребила ремень на плаще, и думала о сигаретах. Больше всего на свете ей хотелось курить. Мысли прервались скрипом двери. Это был он, в своей голубой джинсовке, надетой поверх белой футболки. Он был похож на постаревшего и располневшего голливудского актера, чье время давно прошло и оставило только воспоминания, и те не самые лучшие. Тем не менее, он выглядел довольным…
- Ух ты, кто пришел!
- Привет, папа.
- Ну, ты молодец. Знаешь, а я только, что про тебя вспоминал…
- Я рада, что ты меня вспоминаешь… Есть хочешь? Я принесла тебе бутербродов и минералки.
Он вытащил из пакета бутерброд и начал его с аппетитом жевать, на секунду задумался, как будто вспоминая что-то, вздохнул, и начал рассказывать.
- Тут такие дела… не поверишь.
Она сидела, подперев рукой подбородок и смотрела на него, делая вид, что слушает. Он говорил и говорил, ей казалось, что его голос звучит уже целую вечность, и будет звучать еще столько же. Изредка он задавал какие-то вопросы. Это становилось понятно, когда в воздухе повисала тишина. Тогда она спохватывалась и что-то отвечала. Он снова продолжал…
- Так ты когда из города приехала? Сегодня?
- Да, - выдохнула она торопливо, словно хотела, чтоб никто не заметил, что она это сказала. - Слушай, пап… Тебе же скоро на Запад лететь… Путевки уже лежат...
- Все нормально. Я думаю, на этой неделе уже выпишусь. Там, кстати, на путевках, какая дата проставлена?
- Не помню… Надо посмотреть.
- Они же, видишь, как делают… У них новый год начинается не с января, а с ноября. Почему, хрен знает. Я просто помню, Володька в прошлом году брал путевку на пятое ноября, так ему ее датировали не девяносто четвертым годом, а уже девяносто пятым, то есть нынешним. У них, дескать, так заведено.
«Уже девяносто пятый…» - промелькнуло у нее в голове.
- Может, ошиблись…
Он ухмыльнулся.
- Они не ошибаются.
Она вздохнула и посмотрела на часы:
- Ладно, пап, мне пора.
Он на секунду замолчал, в глазах шевельнулось что-то и погасло.
- Ну, давай… Ты пешком? Ну да, конечно пешком, как же еще… Ты это… часто слишком не ходи, ближний свет сюда шарахаться… Ты там сейчас дома одна. Смотри, дверь никому не открывай, особенно вечером. А я постараюсь завтра отпроситься домой часа на три.
- Хорошо.
Выйдя на улицу, она достала сигарету и закурила. В горле стоял ком. Бросив под ноги недокуренный бычок, она, не торопясь, побрела к выходу. Выйдя за пределы госпиталя, окруженного высокой стеной, остановилась и, глубоко вздохнув, посмотрела на бледное небо. Мимо нее, обдавая теплом и выхлопными газами, проносились люди в своих легковушках, автобусах, джипах и трамваях. Она встряхнула головой, и, засунув руки в карманы плаща, зашагала на остановку, пиная по пути желтые листья. На улице стояла осень, сентябрь две тысячи третьего года.