Не входит в нумерацию, но начато было перед 1 и закончено после 16.
«Я, Король Генрих»
Наконец раздался мой голос:
«Я буду вашим Королем, » - так сказал я и пошел прочь. Мне было не интересно, что они скажут. Но они реагировали, не зависимо от того, было ли мне это нужно. Причем так глупо, что мне и в голову не приходило, что так может быть. Я знал, что поступил верно. После смерти Августа, кто-то должен был занять его место. Почему не я?
Прошло время, и толпа оживилась.
«Чужестранец? К черту его! Кому он нужен?»
Повторяю, мне было все равно. Я получу этот трон и без них. Орава идиотов.
- Но почему ты, Генрих? – лицо Ван Кнерра не выражало ничего; было понятно, что он не «за» и не «против». Он балласт, который невозможно перетянуть. Который также трудно переоценить.
- А кто? Тебе что-то не нравится?
- Отчего же, только все не так просто. И люди еще не готовы.
«Слизняк, этот Ван Кнерр, » подумал я.
- Ты прав, все еще проще. Вы же не можете ничего сделать…
Слабость. Я ее презираю… Ничтожество. Если бы не я, начались бы междоусобные войны, как это у вас принято. Поперебили бы друг друга, дураки. А мне и слова сказать боятся, то же уж наследнички. Вы же ничего не можете сделать! Почему Я? А кто? Кто? Вильгельм? – слишком жаден. Яков? – слишком труслив. Ричард? – Неплох, но долго не проживет, слишком храбр и честен, горячий парень. Остальные и того хуже.
- Люди не довольны.
- Они всегда были не довольны. Но это правильно. Они всегда будут не довольны. И это тоже правильно. Каждое ничтожество – ничтожно, потому что тоже допускает мысль о том, чтобы быть королем. Они понимают, что слишком слабы, и ненавидят меня за то, что я это вижу. Хочешь? Бери. Трон свободен уже неделю. Я специально ждал. Ни одного дурака. Я всего-то сказал, что убью того, кто попытается занять трон. А многие знают, что я плоховато фехтую. Все слабы. Пройдет коронация, и все заткнутся, а пока им просто не о чем больше болтать. Пусты, как пробки.
- Ты не очень любишь наш народ.
- А за что его любить?
- А ему – тебя?
- А это мне не нужно. Пусть живут. Пусть рождаются, пусть служат и умирают. Достаточно. Даже много.
- Ты не боишься восстаний?
- Я ничего не боюсь. Тем более восстаний - их можно подавить.
- В свою очередь я только желаю тебе удачи, - это был нехитрый ход: при новом правителе он хотел места при дворе.
- А сейчас – уходи, - мне было неприятно его видеть.
Я подошел к окну и взглянул на площадь перед замком. Там опять собралась уйма народу, который всей своей массой чего-то яро не желал. Со дня смерти Августа там постоянно собираются толпы людей. С этим нужно что-то делать.
- Деймос?
- Добрый день, господин, - карлик, казалось, еще ниже пригнулся к земле.
- Привыкай называть меня «Ваше Высочество», потому что моя коронация назначена на вторник. У вас 4 дня. Все должно быть готово. Распорядись насчет этого и позови ко мне лучших ювелиров, художников и музыкантов.
- Слушаюсь, Ваше Высочество, - этот человечек хорошо умел унижаться. Он уже привык все время выполнять чьи-то приказы.
Как все было просто! Он подчинялся мне, не сомневаясь, что я буду королем. Это все ему зачтется. Он умеет слушать. Хоть что-то делает хорошо.
- Поторопи всех.
- Разумеется, Ваше Высочество, - Деймос улыбнулся, и его глаза загорелись каким-то злорадством; вот настал тот момент, которого он так долго ждал. Он может отдавать распоряжения, имеет право ругать кого-то. И не важно, что распоряжения чужие, главное то, что теперь кто-то в его власти.
С ювелирами проблем почти не было. Я заказал им корону. Один дурак чуть не вывел на ней золотом: «Нашему королю». Теперь на ней будет красоваться надпись:
«Я, Король Генрих», - так мне нравится.
Художники пришли только на следующий день, и к тому же – утром. Это мне не понравилось; я сказал, что припомню им это. Нет, я не буду никому мстить – пусть только не ждут от меня добра. Их было 12 человек и я заказал 12 своих портретов. Просто нужен выбор. Тому, кто принесет лучший – титул придворного (будет у меня рисовать), тому, кто принесет худший… Ну, наказанье-то я всегда сумею придумать. Чтобы был стимул. Главное напугать, а сажать я их может и не буду.
Люди искусства. Я их уважаю. Но они слишком свободны; с ними будут проблемы. Нужно что-то делать. И музыканты, тоже. Такие же, только не так открыто действуют. Я велел им сочинить что-нибудь величественное и яркое. Чтобы были горы, снег и солнце.
Если Церемония пройдет успешно, а я в этом уверен, то потом больших проблем не будет.
Во время Коронации все было нормально. Недовольство в народе было небольшое, и меня оно вовсе не занимало; Ван Кнерр следил за тем, чтобы ко мне никто не приближался. Единственным неудобством было то, что церемония длилась очень долго. Я заранее просил Деймоса, чтобы не читали молитву, но он сказал, что без этого нельзя. Я очень долго ждал, и потом, вместо праздничного пира, сразу просил, чтобы все присягнули мне на верность.
Наконец это все закончилось, и уже на завтра я назначил заседание совета министров. Придут те, кто был министрами при короле Августе и те, кто на их место претендует. Последних было особенно мало.
Вообще трудно было догадаться, что это министры, такими ничтожными они казались. Я даже не стал с ними ничего обсуждать. Сказал, что собрания будут проходить по-другому. Кроме того, нужно пересмотреть состав этих собраний. Тут все оживились; больно им не хотелось терять места. Но этих я не могу оставить; при всем таланте некоторых, они просто идиоты.
Деймос проводил меня в большую залу; он очень гордился тем, что сам следил за его реставрацией. После постных портьер и гобеленов Августа эта кричащая золотом роскошь была как нельзя кстати. Для меня был приготовлен новый трон. «Один из двадцати четырех, сделанных в срочном порядке специально для Вашего Высочества».
Не успел я сесть, тут же вбежали взбудораженные министры. Зрелище редкого качества: 17 человек, разодетых в дражайшие шелка толпились в небольшой куче, топча ноги, наступая на подол, задевая и толкая друг друга. Каждые из 17 пар глаз были услужливо обращены ко мне, и каждое мое слово слушалось с неподдельным и нескрываемым восхищением.
Когда же и они уселись, то их взоры бегали по залу, и уже никто не смотрел на меня, как разве что если я не заговаривал с кем-то отдельно. А обращенные ко всем речи они слушали как приговор, потупив взгляд.
Потом каждый выступил с отчетом, хотя редкий фантазер смог бы это так назвать. Это были истерики. По очереди и по именам. Так и хотелось самому объявить: «А сейчас истерить будет граф Фон Зоррен.» Эта истерика была небольшая, непродолжительная и не заслуживавшая внимания, но были и припадки иного свойства.
Одним из самых безумных было выступление Тонни Барка, бывшего министра «по культуре и развитию» этого народа. Может ли этот народ вообще развиваться? Дикое сумасшествие. Вот так мерзко это звучало:
«Я – волшебник. Я могу творить чудеса. Потому, что я их вижу. Но больше их никто не видит, и это делает мне больно. Я могу творить чудеса, но не хочу делать это только для себя. Этого никто не ценит.
Я как прекрасный цветок, растущий посреди голого поля. Вокруг – красота, а я прекрасен оттого, что вижу это.
Чудесная природа, но не живая. Не живая, но есть движение. Ветер треплет мои лепестки, и это действие… оно мне приятно. Я не могу вынести одиночества. Я вижу другие цветы, но они далеко, в горах. И я попаду туда, но только если ветер оторвет меня и понесет в небо.
Я – волшебник, я могу творить чудеса. Нет, не маленькое чудо, а большое и настоящее. Но я хочу, чтобы ему кто-то радовался.
Знаете, зачем Бог создал человека? – Бог сотворил мир, и ему было нужно, чтобы кто-нибудь оценил эту работу. Он хотел, чтобы человек полюбил его творение.
Я не могу создавать людей. Настоящих и живых. Но их нет вокруг меня.
Я боюсь, мне страшно. Но я не боюсь ветра; мне не страшно то, что рано или поздно он оторвет меня от земли; я боюсь того пустыря, на котором вырос.
Летом рядом со мной рос одуванчик. С ним было весело. Но он всегда ругал меня. Он говорил, что я не опрятен. Он очень любил порядок, а я его не понимал. Я мешал ему сосредоточиться и думать. Он некрасив. У него только голова. Мне неинтересна мысль, если ее не показывают красиво. А он не умел. Он возненавидел меня и я его тоже. Мы не разговаривали месяц, а потом его сдул ветер. Его сдул ветер, а он только недавно мне хвастался тем, что у него самые крепкие корни, понимаете?», - и его поняли. Не все, но кто-то понял. Тут таких вообще любят. Почему? Потому ли, что каждый чувствует такое же безумство в себе и радуется, что не чокнулся тоже?
Тонни Барк был прерван другой истерикой. На этот раз в залу ворвался придворный шут Ламерилиак, который подслушивал снаружи. Он орал:
«Позовите скорее доктора, позовите. Ну что все смотрят? Вы что, не видите – душа умирает! Дождались, ей уже все равно. Смотрят, и не понимают. Что за серость, что за гадость! Я одного прошу: позовите, пожалуйста, доктора. Ну почему вы все сидите? Вы думаете, я сошел с ума? Да я бы не удивился; тут ненормален тот, кто сохранил рассудок. Уходите, уходите прочь! Дайте ему одному умереть! Ну что же вы так нагло пялитесь! Уходите, умоляю, оставьте одного». Барк смутился и выбежал вон; Ламерилиак получил пинок под зад и был выброшен вослед Барку.
Новые величественные портьеры раскачивались, раздражаемые сквозняком, который, заглядывая во все норы этого двора, нахально разгуливал и по дворцу.
После этого выслушать остальных я был уже не в силах. Мне стало смешно. Я встал и сказал: «При Короле Генрихе такие идиоты больше не будут управлять этим Королевством, - я специально делал акцент на букву «К». - Вы бессильны, как малые дети и убоги к тому же. Одни сплетни и жалобы, никакой инициативы. Почему вам так себя жалко? Ужели вас кто-то угнетает? Почему вы не можете защитить свой народ?» - Фон Зоррен, кретин: «И ты хочешь распустить нас по домам?... как же это…» - «Пользы от вас – грош, а вы удивляетесь, отчего вы мне не нужны. Пока оставайтесь, но пусть объявят, что каждый, кто считает, что он может быть министром в какой-нибудь отрасли, имеет право придти и заявить об этом. Я лично буду разговаривать с ними. Кстати, за весь этот балаган вы мне ответите… Я не буду закрывать глаза на ваше воровство и получать вы будете вдвое меньше до тех пор, пока не сможете выполнять свои обязанности достойно вашему титулу. И это, поверьте, много. Итак, пока вы все на Низших ступенях. Удачи. Следующее собрание через неделю. Научитесь хотя бы говорить, не перебивая друг друга. Ламерилиака прикажите выдрать. Чтобы никто не смел врываться посреди собрания».
Реакция была уникальная. Я ко всему этому идиотизму пока не могу привыкнуть. Они стояли, как дети, которых отшлепали за какую-то проказу и поглядывали на дверь. Фон Зоррен ныл, приговаривая что-то невнятное, типа: « Это как же!...Ну почему?... Ну в конце-то концов, что же это делается?... Мы же...»
Я крикнул: «А теперь вон отсюда, живо!», - все побежали и, казалось, боялись, что я буду их бить. Первое заседание министров прошло скверно. Но могло быть и хуже. Здесь так всегда.
Я начал думать: «Зачем я за это взялся? Счастье ли это быть правителем такого тупого народа? Они же ничего не могут сделать сами! Придется погонять их как следует… Что если…»
- Деймос! – черт побери мерзавца, - Деймос, быстро!
- Да, Ваше Высочество.
- Принесите мне карты близлежащих районов и доклад обо всех соседних государствах и княжествах. Поручите это кому-нибудь. Быстро, Деймос.
- Сию минуту.
«…если затеять войну… Вот тут то они у меня получат!» В общем, план был достаточно простой: напасть на соседа, что посильнее, вследствие чего неплохо обогатиться да растормошить дремлющее чувство самосознания у этого народца. Вкус легкой наживы будет их слепить, а всю заслугу они будут приписывать мне, потому что сами до этого бы не догадались. Так я увеличу свой авторитет, а, может, стану идолом. По крайней мере лестно, хотя тоже элементарно.
- Кстати, Деймос, мне казалось, мои портреты должны быть готовы уже сегодня…
- Вы, безусловно, правы, Ваше Высочество, но по нашим древним порядкам официально Вы будете нашим правителем после того, как люди увидят полную луну на небе. Когда король Август занимал престол, ему пришлось ждать более двух месяцев, потому что народ говорил, что этой луны не было, несмотря на то, что все ее видели отчетливейшим образом. Для короля это считалось унизительным, и потом над ним просто сжалились.
- Кто установил эти порядки?
- Это древнейшие традиции нашего народа. О них знали писцы, но они погибли вместе с Августом. Где-то сохранились старинные книги об этом, но это тоже теперь тайна.
- Это, знаешь ли, очень скверно: теперь все вновь и вновь на протяжении многих лет будут вспоминать все больше и больше старинных правил; можно сделать так, чтобы вместе и эти истории погибли с ними?
- Может быть и можно, Ваше Высочество, но народ будет за них держаться. Это – вся их культура; за такую глупость они могут даже отдать жизнь, - я никогда не забывал, что это и его культура.
- Все ясно. Ван Кнерра ко мне. Да скажи, чтобы художники поторопились. Завтра вечером их уже будут искать, если не явятся сами.
- Слушаюсь, Ваше Высочество.
- Вы звали меня, Ваше Высочество, – пришел Ван Кнерр.
- И я не забывал об этом ни на одну секунду, из тех, которые ты заставил меня ждать, - тут я специально сделал паузу: пусть знает свое место, собака.- Меня интересует вот что: с этими вашими обрядами часто много забот, так вот чтобы не было проблем… пусти по городу отряды, чтобы во время полнолуния каждый его увидел. По крайней мере, они должны увидеть твоих воинов, - «моих воинов», нужно было сказать.
- Я считаю, что это правильный шаг, Ваше Высочество.
- Безусловно. Но это не твоя забота, к тому же ты должен был додуматься до этого первым, ведь это твой народ, - он наверняка догадывался, а почему не сказал? - Это будет стоить тебе головы, если полной лунной фазы не увидят.
Ван Кнерру хотелось развернуться и уйти, не говоря ни слова, - я это понимал. Так сильно он был взбешен. Но пожелать мне доброго здравия, он был обязан. Интересно, он просто не мог до этого сам додуматься, или не хотел об этом говорить? А может, он даже торговался с кем-нибудь из городского управления, мол, скажет он мне или – нет?
- Доброй ночи Вам, Ваше Высочество, - каблуки высоких сапог застучали по ступеням здворца; я знал, что он старается идти быстро, но не может бежать, потому что поддерживает свой дорогущий бархатный плащ.
Утром меня навестили художники. Визитеры опять нагрянули в тот сладкий миг, когда я, предчувствуя скорое пробуждение и массу наслаждений, тихо и спокойно спал в новой отменно убранной опочивальне. По их лицам было видно, что они или вовсе еще не спали, или только недавно легли.
Мне представили 12 портретов, и, надо признать, работы были отменны. Поражало разнообразие стилей и техник: от классики и Возрождения до сюрреализма, причем последние мне особенно понравились, потому что были остроумны и не льстивы.
Было интересно наблюдать, как держались эти люди. Они, конечно, чувствовали себя немного не в своей тарелке, но в целом их ничего не заботило и почти ничего не занимало. Они не боясь, охотно вступали в споры. Особенно эмоциональный Ноно Хубарро и молчаливый Брамберг. Я заговорил с ними о том, что они думают о войне, которая может начаться. Само это известие не произвело на них никакого эффекта, хотя они были первыми, кому я сказал об этом. Они отвечали откровенно, как за пьяной дружеской беседой – то, что думают. Начал Ноно Хубарро:
- Я считаю, что это безумие, невежественное притом. В ВОЙНУ НАЦИЯ ТУПЕЕТ: в людях остается только инстинкт самосохранения. Потом трудно от него избавляться, да и не только от него. Эта пацифика – крайне распространенный послевоенный синдром - вещь тоже, по сути, бесполезная… А стоит ей до искусства дорваться – все, хана искусству; его там больше нет и не будет.
Это низко, этим могут заниматься все те убогие люди, которые выполняют все «третьестепенные» и «четверостепенные» работы. То есть те, которым было бы нечего делать, если бы не работали другие. Если бы кто-то что-то не придумал, то им было бы нечем заняться, потому что им не хватает ума, чтобы самостоятельно создавать что-то. Они только то и могут, что выполнять чужие приказы, а где это похвальнее всего и где это так популярно, как если не на войне?
Я, Ноно Хубарро, не хочу войны.
Я, Ноно Хубарро, никогда не буду в ней участвовать.
Моя жизнь не менее ценна, чем жизнь миллионов людей.
- Ты считаешь, бывает так, что одна жизнь бывает ценнее миллионов?
- Иногда все равно, погиб один человек, или их была сотня; по одному, если ему повезет, будут сильнее плакать. Я знаю, что для меня это так. Я никогда не отдам свою жизнь никому так же, как никогда не отдам некому своих денег. Я считаю, что все должны это ценить, но знаю, что они будут осуждать меня, если война начнется.
- За что?
- Меня не волнуют их интересы. Я буду спасать свою жизнь и свое счастье, даже если кому-то это будет чего-то стоить. Я легко перейду на сторону другой страны, если это обеспечит мне безопасность (потому что мне все равно, какой национальности люди умирают, и также предпочел бы смерть одного своего двум смертям противника, потому что это не «свои» и «чужие», а люди). Я буду рисовать там никому не нужные и никому не понятные картины, которые не будут касаться войны вообще, но будут восхитительны и гениальны. Это будут мои мечты и грезы, мои желания и мои впечатления от того мира, который я хочу видеть. Я всегда буду искать тот мир, к которому хочу принадлежать, то есть такой, похожий на мои мечты и грезы, в котором утоляются мои желания. А этот мир на меня не влияет. Его вообще нет. Только то, что мне нужно.
- То есть, мы сейчас не сидим и не разговариваем?
- Именно так. Более того: значение для имеют только те впечатления, которые я получил тут от безвкусных интерьеров и бездарных картин – будет о чем друзьям рассказать; поверьте, это – хуже, чем просто дерьма наесться, - Брамберг рассмеялся и долго не мог остановиться. Потом взял себя в руки – хотелось дослушать Ноно до конца.
- Ты думаешь, ты влияешь на этот мир?
- Только в духовном и культурном аспектах, именно в этих, в главных. Хорошему мастерству люди поклоняются чисто, откровенно, бескорыстно и непринужденно. Это доставляет им удовольствие.
- Кому именно?
- Людям, Ваше Высочество. Тем, которые могут идти на войну; тем, которые больше ничего не могут. Не могут ничего изобретать, не могут ничего придумывать, не могут ничего творить, а могут делать только то, что им приказывают и радоваться тому, что им показывают; больше всего они бояться выбирать сами, или наоборот: хватают все, что блестит, как сороки. Хотя, наверное, лучше ответить просто «всем», Ваше Высочество.
- Ты считаешь, что ты не такой, как они?
- Я не такой, как все. Я совсем другой, - этого человека можно было не любить, он мог не нравится, иногда он казался смешным, но его нельзя было не уважать.
- Я бы остановил войну, - вмешался Брамберг. Он долго молчал, и этих слов никто не ждал, кроме Ноно, который отлично знал характер Брамберга.
- Ты думаешь, тебе это под силу? – мне было особенно интересно, что он ответит.
- Это не составит труда. Не труднее, чем организовать пирушку в свой день рождения. Многие будут со мной согласны, вот и весь фокус.
Я более не стал их задерживать. Можно сказать, что я услышал то, что хотел услышать. Такие настроения, конечно, предвиделись. Но их меньшинство, они все-таки бессильны.
Мне пришлось ждать полной луны менее недели. По местным меркам, это неплохо.
- Ваше Высочество, к Вам Ван Кнерр с докладом, - вбежал Деймос.
- Пусть войдет, любопытно послушать: вчера ночью было так шумно. А до меня доходят только слухи… - Деймос благодарно улыбнулся; так как он первым успел рассказать мне все о том, что произошло.
С важным видом вошел Ван Кнерр. Этот темноволосый красавец не имел в голове ни одной извилины. Его нужно надрессировать… если это возможно.
- Полная луна показалась уже днем, – так часто бывает весной в этой местности. - Люди оборачивались и, показывая пальцем на луну, воровато оглядывались и перешептывались. Им казалось, что что-то должно вот-вот измениться, причем самым что ни на есть коренным образом. Народ внимательно следил за тем, что происходило в их государстве последнее время. Это достаточно трусливый народ, - «и я одно из самых веских тому доказательств», - поэтому, когда стража начала разбредаться по городу, сразу закрылись все рынки, хотя по времени был самый разгар их работы, лавки и мастерские; словом, закрылось все, что можно было закрыть. Это нехорошо, но мы ни в чем не виноваты – повторяю, все закрылось самопроизвольно, - черт бы побрал этого Ванна Кнерра, он же все время оправдывается! Видать, совесть нечиста… - К вечеру на улицах не осталось почти ни одного человека. Хотя кое-кто, конечно, напился как следует от нечего делать и шлялся до утра, но таких было немного, к тому же этих-то все по именам знают; их даже привыкли не замечать, потому что они тихие.
В полночь никто не выходил смотреть на луну. Но во всех окнах горел свет. Нам пришлось действовать так, как вы и приказали ранее, Ваше Высочество.
Солдаты стучались в двери и говорили, чтобы люди вышли смотреть на луну. Большинство повиновались спокойно и сразу, но некоторые реагировали по-другому: кто-то не верил, что суть дела состоит в том, чтобы посмотреть на луну; они боялись, поэтому запирали двери и женщины носились по их домам с криками о пощаде и помощи; кто-то просто бастовал – мол, нет мне до вас дела и все тут; кто-то молча отсиживался – то ли опять из страха, то ли также оттого, что нашел занятие по интересней... Как мы и условились заранее, в этих случаях высаживались двери, их ловили и силой выводили на площадь.
Словом, все было выполнено по вашим указаниям; проблем и жертв не было.
- Наверное, им надолго запомнится эта ночь?
- О, да, я убежден в этом. Более того, теперь не составит труда вообще отменить этот обычай. Потому, что вся вина за то, что людей посреди ночи вытаскивали на улицу пала на тех королевских писцов, которые погибли тогда, во время битвы с Бимерийцами, Ваше Высочество.
- Кстати, что касается их, то, по-моему, им нужно напомнить о нашем соседстве.
- Вы планируете реванш?
- Отнюдь. Я им не проигрывал. И никогда не проиграю. Это будет просто кампания. Призрак короля Августа нам поможет… А потом эти люди наконец поймут, что это – Мое Королевство. И призрак Августа отправится в гробницы, где ему давно бы и следовало покоиться.
Примите меры. Надеюсь, это вам по силам. Мне нужно, чтобы войска были отменно натренированы.
Где-то недалеко от Моего королевства жило такое племя, которому не было дела ни до соседних народов, ни до их цивилизаций, ни до их обрядов. Они были заняты собой и счастливо жили своими обычаями и привычками. Ничего не нарушало их бытия, пока мои солдаты не подошли к тем местам, где племени Бимерийцев так не повезло оказаться в тот самый момент. Мои войска двигались медленно и уверенно. Солдатом в моем понимании является человек, который может делать только то, что ему скажут, не задумываясь ни о чем; это были истинные солдаты, столь же верные королю, сколь и своим предкам да памяти отцов.
Предстояло трудное сражение. Силы к тому же были не равны.
Я, король Генрих, отлично понимал это. Но я был уверен в том, что каждый мой воин стоит четырех. И не зря: они боятся меня больше, чем кого бы то ни было. Первые учения я проводил лично. Потом этим начал заниматься Ван Кнерр, которого следовало постоянно контролировать. Сначала они только боялись меня, но после этого стали еще и уважать. Власть, которой я обладаю, безгранична; я – идол и это мне ничего не стоило. Почести, оказываемые мне сравнимы только с теми, которые оказывали мертвым. Август, несмотря на изобилующие изъяны, до сих пор не забыт. Если бы не я, его никогда бы не назвали Добрым правителем. Он не был добр и в гневе проявлял редкое самодурство. Я знаю, чего хочу.
Он этого не заслужил – он был ничтожеством. Народ этого не поймет; с течением времени его слава будет все ярче и ярче.
Я добьюсь большего. Передо мной стелятся уже сейчас. Значит, когда я умру, моя слава затмит всех королей. Их забудут… Иногда становится скучно, с людьми, по крайней мере. Меня раздражает, если я кого-то превосхожу, но это не редкий случай.
Люди этого племени были отменными воинами, и это нужно было признать. Племя могло бы быть даже могучим, если не было бы таким диким. А, может, всем в них просто не нравилась их самодостаточность.
У них была одна примечательная особенность: они были очень религиозны и все время боялись, что их похоронят не так, как предков, память которых они чтили. Самой смерти они не страшились; они принимали ее с радостью, если так они могли помочь своему народу. Но им было несоизмеримо легче сдаться в плен, чем слечь на поле, которое будет захвачено противником. Из-за этого получалось, что когда они чувствовали победу, они сражались бесстрашно и беспримерно, но стоило им чуть отступить, и их можно было гнать сутки без всяких потерь до тех пор, пока что-нибудь не вселит в их сердца храбрость. Если бы я понял это сразу, то воевать было бы намного легче, но сам я догадался только после нескольких крупных сражений, а остальные не сказали об этом ничего, поскольку не находили в этом никакой пользы; так они и оправдывались.
Начало было трудным, но к этому я готовился. Свежими силами было легче прорваться, и в первый день прошли больше, чем за всю следующую затем неделю. Граница заметно отошла на запад. Меня очень удивило то, как шустро они убегали. Но потом собрались новые силы (непонятно откуда, хотя и это было предсказуемо) и дальнейшая осада подзатянулась. Именно тогда я узнал об этой причудливой архи-религиозности и, не боясь вылазок и контрударов, затеял очень жесткую осаду. Все последовавшие завоевания давались труднее, но в целом успех был заметным.
В отношении других государств внешняя политика была более чем оригинальной. Все, кто ничего не имел против моего похода тут же, после первой удачной стычки пожелали удачи; кое-кто предложил помощь, которая конечно была мною безоговорочно отклонена. Так, они должны были теперь быть на моей стороне, но не могли ни на что рассчитывать. Из противников некоторые писали угрозы – к этим я был снисходителен (никто так и не решался выступить против меня), а некоторые тотчас после первой крупной победы прислали извинения и даже какие-то предложения в деле торговли (их можно рассматривать только как рынок сбыта, понимая, что мало кто превосходи тих в подлости).
Это был успех, большой успех. Многие понимали это.
Недавно прибыл Ван Кнерр. Прежде он должен был следить за общественным настроением и был далеко от военных действий. Чтобы он был способен хоть как-то заменить меня на некоторое время, мне приходилось долго консультировать его по всем основным вопросам. Никак нельзя отметить того, чтобы он походил на сколь-нибудь одаренного ученика, и я был рад, когда от него отделался.
Ван Кнерр прибыл с известием, что в столице готовится празднество, посвященное моим победам. К этому событию я и хотел приехать. Прежнее задание, отданное Ванну Кнерру, было трудным, и я не понимал, как он умудрился выполнить все так хорошо; я даже до конца в это не верил. Приготовление праздника все-таки говорит в его пользу. Народ счастлив, если можно выпить на халяву, даже когда это возможно сделать за счет убитых.
Тем не менее, я был очень рад, что могу самолично все проверить. Ван Кнерр может выполнять задания, точно описанные инструкциями. Но он получает за это деньги, и, конечно, хотелось бы видеть больше разумной инициативы и более серьезных результатов.
Обратный путь был приятен. Мой Варвик и вслед за ним еще восемь сотен лошадей отбивали такт по каменным дорожкам, проложенным прямо через поля и долины, и ведущим ранее к опустевшим ныне святыням.
Я хорошо разбирался в дороге, и меня очень удивил вид переставленного указателя на распутье. Одна дорога шла на столицу, а другая – на Ост-Кур, второй по величине и по значению город Моего Королевства. Вид это имело такой, будто бы так указатель стоял много месяцев, и это по меньшей мере. Кто-то из тех, что меня сопровождали, смутился, увидев мою настороженность и внимание к совсем неинтересному предмету. Уверен, что эти бы и поехали по неверной дороге, а сперва и мне говорили, что еду не туда. Это меня, конечно, разозлило.
Происшествие наводило на разные мысли, и уже тогда начали появляться разные догадки. Половину человек я сразу отослал в Ост-Кур. Сказал им, чтобы ехали до самого города, но периодически отсылали мне людей с новостями.
Так я задержался ненадолго и сегодня уже рассчитывал ночевать во дворце.
В городе меня встречали торжественно несмотря на позднее время моего прибытия. Было ощущение, что ночью весь город затаился, предчувствуя праздничные события, которые на следующий же день начинались с раннего утра.
Когда я любовался тишиной, охватившей разом весь город, ко мне пришли десять воинов, которых мне отослали по прошествии половины пути до Ост-Кура. Они говорили, что успели так скоро, благодаря тому, что срезали путь и долго ехали без дорог, что в этой местности действительно вполне возможно и не затруднительно. Они рассказали, что единственным значительным происшествием была их встреча с каким-то крестьянином. Странно было, что он так далеко от города, к тому же в округе – ни одного человека больше. Этот веснушчатый мужик в мешковатой и драной одежде сказал, что шел из одного города в другой, наметив себе путь и разбив его на отрезки от одного крестьянского дома до другого.
Все-таки, откуда он там взялся? Интересно… но сейчас не до него.
Проснулись ни свет ни заря от звуков труб. У этого народа замечалась какая-то патологическая любовь к раннему утру, когда страшно хочется спать и холодно даже летом. Им не объяснить – пахать начинают чуть свет и ложатся за полночь, это привычка. Попробуй им скажи, что король почивает… Им не объяснить, что можно жить по-другому, да и кто будет объяснять? У каждого все-таки свое предназначение.
Празднество открывалось пышно, народ сбежался из многих городов. На площади перед дворцом было не протолкнуться, из каждого окна торчало по три, а то и по пять-шесть упитанных лиц и все улицы были заполнены народом.
Городские войска маршировали, пушки залп за залпом выстреливали в воздух разноцветные искры, всюду развивались изображения герба Королевства (полотно с золотым скорпионом на фоне красно-фиолетового узора).
Праздник был блестяще организован: за все время погиб только один дурень, который куда-то полез за призом и упал оттуда, с высоты, вшестеро превышающей человеческий рост. Аттракцион резко потерял популярность.
Но, черт возьми, я знал, что что-то должно случиться.
Иохан Брейн – неглупый малый, командует целым отделением; он, конечно, из нового набора (этих-то я сам выбирал!). Нельзя сказать, что он себя неправильно повел, никак нельзя. Это все Ван Кнерр. Собака.
Устроил пируху в одном городе, думал туда народ со всего государства съедется, и беспокоиться будет не о чем. Приехали одни лодыри да пьяницы, а остальные остались у себя, им только свободнее было. Такой шанс не упустит ни один мятежник, это нонсенс.
Если можно нажраться нахаляву, это еще не значит, что весь народ будет счастлив.
Все этот Ван Кнерр, идиот. Ему же и советовал кто-то…
Где-то к полудню в город на загнанных лошадях въехали около двух сотен воинов, отправленных мною в Ост-Кур. Вбежали в мой дворец и только там, когда Брейн заговорил о последних событиях, постепенно начали приходить в себя.
Иохан говорил о том, как их приняли в Ост-Куре. Когда они подъехали к городу, ворота были заперты, и намерения их отпереть ни у кого не было. Брейн воспользовался своими правами и приказал атаковать город. Они прорвались внутрь (конечно, не без боя).
Там творилось что-то ужасное: горели здания, в которых заседал совет, на улицах было много крови; гербы оборваны с крепости, в ней заседает какая-то немытая чернь в темных одеждах. Более честная часть городского населения, очевидно, покинула город. На центральной площади уйма народу – те, которым нечего терять. Один за другим они поднимались на какие-то наспех организованные подмостки и выкрикивают оттуда понятные им одним лозунги.
Оставшиеся войска пытаются не перекрыть отступы и не дать убежать повстанцам. Есть вероятность, что из них многие погибли.
Решение нужно было принимать мгновенно, но это было не трудно.
Было отдано приказание, вывести десяток тысяч с оккупированной территории. Оставшаяся там часть армии должна была держать границу. Они с этим справились (не оттого ли, что знали обычаи племени, которое завоевывали?). Но это все же ускорило начало переговоров о перемирии (мы все-таки отхватили почти все, из того, что хотели). Половина войск, что остались с праздника, немедленно были отосланы к Ост-Куру (чтобы не дай Бог ни один мерзавец не покинул город).
Нечего и рассказывать, как эту скотину табунами сгоняли в импровизированные загоны, как эти дураки сопротивлялись и умирали, чувствуя себя героями, как их секли, и прочее, и прочее…
Когда всех распихали по тюрьмам, встал вопрос о наказании; то есть, теперь он стал особенно актуальным. На этот счет были разные мнения. Опять был собран совет министров, состав которых пусть и обновился, но лишь частично, из-за чего одни отрасли более-менее развивались, а другие приходилось проталкивать самому.
Притом, что некоторые обладали весьма ограниченными умственными способностями, особенно смешно было видеть, как они друг перед другом раскланиваются и как приветствуют новых, молодых и много более развитых интеллектуально министров. Как вместо принятых издревле широких поклонов они перешли в кивки головой, как ворочат нос друг от друга, - и (от этого мне и было так смешно) я-то знал, что самый чопорный завтра будет стоять перед городской церковью и просить милостыню у тех, кого только вчера обирал. А ведь шли, глубоко пряча свое достоинство, и просили, тихо плача о своей судьбе, совершенно не догадываясь о том, что сами во всем виноваты. Обвиняли всех – это ли не примечательно?! И союзников, и врагов, и подчиненных, и Августа, и меня, и…, и…, и… .
Жалко, что мало кто понимал, как это смешно. Жалко, что все смеялись над ними, не понимая, что сами не далеки от того же. Или оттого и смеялись, что понимали?
«Почти семь с половиной тысячи человек собралось в тюремных казематах. Что с ними делать?» - это сказал я на совете и попытался выслушать все, что они скажут.
Сначала было молчание. Потом, опустив глаза к столу, заговорил Фон Зоррен: «Ну,… эээ… надо проводить воспитательные работы… организовать… эээ… показательное выступление… членов… министров… они… эээ… мо»
Тут втесался Тони Брак (такая задача могла бы показаться трудной только немому): «Ну что же вы хотите их вот вывести, говорить им о мире, когда сами-то о чем думаете; ну а как же? этак вот совсем не выйдет; а в камерах настрой не тот, камера – атрибут революции, так можно и на плакатах рисовать; они же думают, что помогают народу, их не убедить в обратном, раз они на такое решились…»
Во всю глотку заржал Хубарро. Начал стучать по столу и присвистывать, не прекращая хохота. Могло показаться, что ему стало плохо, но ему было прекрасно (в этом он прав, в этом я с ним согласен). Его я сделал таким же почетным членом совета, как и других, на что реагировали не однинаково. Все приходили нафуфыренные и напудренные, все в шелках, а Ноно являлся в потертом пиджаке, который все-таки отлично держал свой цвет и сильно выделялся из всех бриллиантов Фон Зоррена. Может дело в цвете? Это что-то среднее между бардовым, оранжевым, розовым и цветом неба на зоре. И волосы: такие же как у меня длинные и «не-очень-грязные». Тупорыленькие (надо же, с какой нежностью можно отзываться о соотечественниках!) его не понимали (я не уверен даже в том, что они хоть что-то понимали), а умненькие ему завидовали. Но ему было прекрасно. Услышав, сколько тут получают за участие, он, долго не раздумывая, согласился.
Он смеялся так долго, что министрам стало не по себе. Кто-то теребил дужку очков, кто-то стучал пальцем по столу, Ламерилиак ударился головой, подслушивая у двери с той стороны. У меня на губах появилась улыбка, которую, метафизировав в стручок гороха или еще какую-то дрянь, изображал Хубарро.
«Они же просто ИДИОТЫ, …ах.. ха…, вот что, что я вам скажу. Это же глупо! Нет шансов победить - раз, нет смысла рисковать – два, нет надобности рисковать – три. Какая от их действий им самим польза? – Ноно провел ладонью по лицу, - какая? А кому она вообще нужна? Революция; умный человек везде живет хорошо, глупый – плохо, это ли не закон? Все, не могу, - он собрался уходить».
«Тебя лишат жалования, если уйдешь», - я знал, он на это клюнет; впрочем, и он знал, и он не стеснялся. Он прошел в другой конец зала, сел межу двумя братьями-толстопузами с надутыми щеками и длиннющими бородами, бесцеремонно попросив их раздвинуться, начал скатывать комочки из бумаги и кидаться ими во всех подряд. А братья выпучили глаза и тырелись по сторонам, не произнося ни слова, хотя от рождения оба обладали пусть не звонким, но всего лишь чуть скрипучим голосом. Я знал, что кроме того, что «все это идиотизм» и что «заслужили они не больше чем путевку в дом сумасшедших и недоразвитых», кроме этого, от него сегодня трудно было еще чего-нибудь добиться.
«Так что же делать с революционерами?» - я подумал, вдруг до кого-нибудь дойдет суть вопроса. Ан-нет. Лучшее, что было придумано - это судить их по древним предписаниям. Но это же даже не законы! Им все бы переложить ответственность на плечи другого. Оттого и получается так, что вопросы государственной важности решают сапожники или (в лучшем случае) – секретари заместителей. Я сразу знал, как лучше всего поступить, но это все-таки непросто…
«Их нужно казнить», - моя мысль, как мне показалось, была предельна ясна.
«Как, ВСЕХ?!» - воскликнули в один голос все, кроме Ноно, который просто поднял на меня глаза; я знал, что они удивятся, а он нет.
«Непременно, всех», - это было бы справедливо.
Всех, конечно, не стоило. Но я был слишком зол, чтобы прощать. Впрочем, это не так важно. Главное то, что за все время ситуация ни разу не вышла из под моего контроля. Солдаты не упустили ни одного, все сидели по камерам (едва ли можно сказать, что они чувствовали себя там просторно, но на последнее им не стоило рассчитывать). Накормили их только через несколько дней, слава богу, не дети уже (бунтарь не был бы ребенком и в тринадцать, потому что он уже многое для себя решил).
Основного эффекта я добился благодаря неожиданности. Никому ничего не говорилось (если хочешь, чтобы информация не перетекала, пойми, что кроме тебя ей никто не должен обладать). Напряжение росло, но никто и не заикался о судьбе арестантов – боялись, что немедля угодят к ним же.
Все-таки мелочный это народец… Как орали на собрании министры! Слюнявые, раскрасневшиеся и потные, они были похожи на боровов, которых вместо одного раза принялись клеймить через каждые пол часа. Носились по замку и вопили во всю глотку всякую несуразицу (не удивлюсь, если они и сами не понимали того, о чем орут).
Как не заманчива была идея казнить всех, но это все-таки был бы неверный шаг. Тогда встала другая проблема: «А кого нужно казнить тогда?» Я опять собрал совет (это была замечательная идея – вот так отправить их на неделю по домам, чтобы никто ничего не знал – когда страна 7 дней живет в страхе, это все-таки что-то значит). Министры ничего не могли придумать, да и советы еще не разу не собирались для какой бы то ни было важной цели, если не считать показного уважения к традициям и простого развлечения. Да, знаете ли, это необыкновенно веселое зрелище.
После долгих, ожесточенных и изнуряющих споров Хубарро предложил: «Попробуйте децимацию», - его бесстрастный голос опять заставил меня улыбнуться. Фон Зоррен взвопил: «Это как же?... есть же зачинщики, виновные… в конце-то концов, что же это делается?!...» - тирада с зачинщиками была его сегодняшним козырем, он неоднократно повторял ее; это, конечно же, глупость. И все-таки, это не он придумал. Точно не он…
Потом начали торговаться – кто за расстрел каждого второго, кто – каждого пятого, кто – за децимацию. Очень было похоже на торги, очень похоже.
- Каждого седьмого!
- Каждого третьего!
- Каждого седьмого!
- Каждого второго!
- Каждого шестого!
- Каждого пятого!
К тому же Брейн узнал, что у двух министров туда попали сыновья. Ну и что с того? Где же беспристрастный суд?
Над ними было забавно издеваться, крайне забавно, стоит признаться. Они обливались слезами совсем как малые дети, предлагали мне золото. Как они могут мне его предлагать, когда оно все МНЕ ПРЕНАДЛЕЖИТ?! Я им ответил, пусть отдают все свое состояние на благо государства, тогда им позволят перебраться куда-нибудь в глушь на восток, подальше от границы. А какие это были потом лица! Вот то были люди, не обремененные состоянием, не обремененные заботами о народе, не обремененные почестями, свободные от всего. Какой героизм, да – это можно именно так назвать. Для них отказаться от их денег значило много больше, чем для некоторых – своей жизнью.
Остановились на каждом пятом. Не думайте, я не собирался подписывать помилование.
Был отдан приказ – строить всех рядами и выводить на площадь. Всех вывели. Собралась уйма народу; каждый гражданин считал своим долгом придти на казнь. Благо воинов после войны много. И золота собрали гору – каждый вносил что-то, чтобы освободили его родственника, друга или соседа.
Но всех вывели на площадь. Их рассчитывали на пятерки, потом из каждой пятерки выбирали того, для кого этот день стал последним. Я проходил мимо рядов и увидел среди арестантов Брамберга. Он стоял, рыжий и неаккуратный, и смотрел на небо. Потом увидел меня и улыбнулся, сказал: «Что, хороша сегодня погодка, Ваше Высочество?» Он ничего не боялся и добродушно на меня смотрел.
- Зачем вы это сделали, Брамберг?
- А что, плохо? Как вам моя революция?
- Недурна, но мне же удалось вас изловить.
- А никто и не прятался – все знали, что с ними будет. Главное то, что война остановлена. Больше войны нет. Война закончилась. Вряд ли вы казните больше людей, чем погибли бы в полях.
- Ты надеешься, что тебе повезет?
- Ни в коем случае – это было бы предательством. Я отдаюсь воле провидения. Вы ведь еще не думали об этом: «Двух смертей не бывать, а одной не миновать». А мне было вдоволь времени, чтобы задуматься. Я выполнил свой долг.
- Мне все-таки кажется, что тебе следует пожелать удачи.
- Как вам будет угодно, Ваше Величество, - Брамберг вежливо поклонился. Его лицо было бледнее и сам он похудел, но он мало изменился за это время. Теперь ясно, почему Ноно не попросил за него и не сказал о нем ни слова.
Под барабанную дробь на эшафоты выходили один за другим люди в рваных рубахах, гильотины работали беспрерывно и их головы летели одна за другой. Их грузили в телеги и везли на западную границу. Несколько повесили тут же, на городских воротах.
Во всем этом мероприятии я видел больше профилактического смысла, и казнь можно было назвать показательной. Главное было дождаться того момента, когда те, кто пришел сюда по своей воле, падали в обморок, истерили, сходили с ума…
Я ждал этакого покаяния народа. Чтобы ВСЕ поняли, кто тут главный, чтобы все поняли, что значит не вовремя устроить революцию.
И ВСЕ поняли, и кто-то падал в обморок, а кто-то сорвал голос в никем не услышанных криках, кто-то даже сошел с ума, хотя, может, мне просто показалось.
Самому становилось тошновато, и никакого желания убивать всех подряд у меня не было. Я поднялся с трона (положение его было таково, что вся городская площадь расстилалась у моих ног и даже в спокойное время с него было видно много народу).
Я знал, что именно в этот момент в моих руках будет самая страшная, божественно абсолютная власть. Многие десятки тысяч человек смотрели на меня и ждали того, что я скажу (мало кто догадывался об уловке).
Казнь приостановилась и палачи тоже смотрели на меня. Я показал им два пальца и в течении минуты снесли еще две головы. На этом я решил и закончить – голов собралось уже более чем достаточно, а пользы от трупов все-таки нет никакой.
Пора было что-то сказать, но я долго любовался этой картиной – десятки тысяч человек смотрели на меня и страшились каждого моего движения, многие даже падали, когда я на них смотрел.
А решено все было просто - те из оставшихся в живых мятежников, кто мог заплатить две десятины золотом, отпускались на все четыре стороны, а те, кто не мог поступали в рабство, где их продавали гораздо дороже. Кого-то раскупили на игрушки (пожилые дамы бывают нескромны, если в их руках сосредоточатся большие средства), а кого-то выкупали друзья. Этим происшествие и кончилось.
Самых крепких я отобрал для того, чтобы они несли мой трон. Теперь они все время носят его.
Я прибыл в город, где должен был подписываться мирный договор с Бимерийцами. Этим прежде распоряжался Ван Кнерр, для которого у меня, кстати, тоже было известие.
С договором все было просто – все земли, которые сейчас занимали мои войны стали моими, кроме того, все золото, которое удалось найти в оставшихся у Бимерийцев городах, отдали нам. Регулярно собирать с них дань было бы безумием – слишком гордый для этого народ, а золота и без того было очень много – я не успел придумать, как его использовать (казна пополнилась более чем десятикратно…).
Бимерийцы не могли не согласиться. Так случилось.
Религия не спасает общество. Теперь, по крайней мере. Обычно так.
После войны о феодалах можно было забыть – вся власть теперь была у меня. Мои распоряжения, мои наместники, мои сочинения в библиотеках, мои портреты на монетах, гравюрах, холстах…
Ван Кнерр был лишен почестей и имения, выгнан из собрания, и ему еще повезло – его отправили на окраину, где у него был дом и возможность зарабатывать в какой-то библиотеке. По-разному все-таки складывается судьба «сильных мира сего». Глупость должна быть наказана, это бесспорно; вряд ли можно было поступить глупее чем он со своим праздником.
Почему такие идиоты постоянно оказываются у руля?
Аut.2002 – Аut.2003