Влад ЛЕН
НЕ ЗНАКОМЬТЕСЬ С ЖЕНЩИНОЙ НА ВЕРНИСАЖЕ
(зарисовки с недавнего парада галерей в музее им.Кастеева)
Фамилия у него была смешная и неуклюжая: Малагин. И сам он был -- не то,
чтобы неуклюжий, а весь какой-то неухоженный. Какие-то штаны, зачем-то
пиджак, некая под ним кофта -- невразумительная и обвисшая. И шея из
воротника торчит. И туфли не сияют -- хоть и почишены с утра.
Она же -- наоборот -- сплошная интеллигентность и воплощенная грация. Так
бывают красивы балерины -- пока они в своих сценических пачках и при деле.
Там, далеко, на сцене. Сейчас она была рядом, но все равно ТАМ -- при деле.
Какая-то тяжеленная сумка на худеньком плечике, зачем-то дырчато-сетчатый
микрофонище в ладошке и пук высоковольной проволоки где-то возле талии --
явно ни к чему не подключенный.
И если бы не случился Малагин, она бы все равно пробурчала про себя с досады,
что ничего, мол, не видно, и это жаль -- но лишь потому, что работать надо.
И тогда кто-нибудь другой захотел бы ей помочь -- такой тоненькой и
невезучей. И принес бы стул, и подал бы руку и помог взойти -- потому что
это же невозможно даже вообразить, чтобы такая грациозная женщина и вдруг
сама ЛЕЗЛА на стул.
А посмотреть было -- было!-- на что. В плотном кругу посетителей и
устроителей стояла абсолютно голенькая девуленька, и почти серьезный
художник с адекватно-умным выражением на лице разрисовывал ей попку и
прочие молодые округлости. Девуленьке было щикотно, хотя и привычно -- и
она изо всех сил пыталась изобразить самоотверженность на алтаре.
Получалось не очень, но публику предупреждали, что она -- всего лишь
подмастерье. А в толпе нарастало разочарование: неразрисованная натюрэль
была красивше. Явно.
Зрительская стена разрыхлилась -- и Малагину стали тоже видны фрагменты тела.
Однако, он не останавливал свою спутницу и забавлялся про себя ее попытками
в приличных выражениях обрисовать сии кощунственные потуги, сие изначально
обреченное покушательство на прекрасную обнаженную натуру. И когда она --
опять же не без его помощи -- спорхнула со стула, он убедился, что талия ее
еще тоньше, чем кажется.
-- Как вам это нравится?-- спросила она, чтобы загородиться деловым тоном
от нахлынувшего смущения.
-- А никак,-- ответил он.-- Было бы в этом хоть что-то новое... А так -- все
тот же секс, все тот же пот, все те же слезы. Только крови не хватает.
-- Да-да, говорят, и кровь тоже будет.
-- Ну вот. А с другой стороны -- почему бы и нет? Народ собрался, слегка
тяпнул, малость похулиганил -- и ради бога! Им хорошо? Весело? Публике
шкодно? Вот и замечательно! Только искусство-то здесь при чем? Слова все
эти, эти, якобы, невольные параллели с великими мастерами древности, и
Пикассо, мол, не чурался, да и Сальвадор Дали, мол, целый трактат написал
про обыкновенный человеческий пук.
"Балерина" смеется:
-- А вы не могли бы все это наговорить в камеру, с микрофоном?
-- Ой, нет, что вы? Зачем?
-- А почему? Вот почему люди не хотят -- не только вы?..
-- Так боятся глупость сморозить! И потом, камера телевизионная вовсе не
случайно ассоциируется -- омографически -- с камерой тюремной. Вот никто
и не хочет попасть в камеру.
-- А вы, наверное,-- тоже художник?
-- Не-ет, что вы...
-- Музыкант, актер?
-- Спасибо, конечно, но увольте: ни то, ни другое. Мы уж как-нибудь попроще
да поплоше.
-- Это как же?
-- Пожалуй, в некотором роде я -- ваш коллега.
-- Телевизионщик?-- почему-то обрадовалась она.
-- Еще проще: газетчик...
А в это время на жертвенной площадке и вправду полилась кровь. Не на пол,
слава богу, и даже не в ритуальную чашу -- в пошлый одноразовый шприц.
Доказывая, что "искусство требует жертв (многозначительная пауза)
человеческих", очередная ассистентка собственноручно высосала из своей вены
граммочек, видимо, пятьдесят. И пожертвовала. И преподнесла. И ей поднесли,
и дали закусить гематогенчиком -- ну, это хоть логично. И тот же художник,
шкурой чувствуя, что публика вот-вот заскучает смертно, стал торопливо
набрасывать мазки на белую бумагу. Толпа безмолвствовала, и тогда художник
принялся шутить. И дошутился до того, что продаст этот нарождающийся шедевр --
так уж и быть -- тыщи за две. Долларов, естественно. Толпа схлынула. Малагину
захотелось удрать. Он ощущал себя старым и "чужим на этом празднике жизни".
Более того, и сам праздник казался ему каким-то... неубедительным. Во всяком
случае -- недостаточно радостным. И молодежь не шибко веселилась -- без
гематогенчика -- хоть бы ржала, что ли. Так нет же -- только хмыкала. И с
трудом переваривала это модное в Алма-ате словечко -- перфоманс.
-- Послушайте, а вы чего-нибудь поняли в первом перфомансе?-- спросила
"балерина", видимо, потому только, что пауза становилась невежливой.
-- А зачем?-- живо отреагировал он, и глаза у нее весело округлились, бровки
взметнулись и улыбка заплясала на губах.-- Все бы вам смысл искать... А его
и нетути! Вообще!-- И она перестала понимать: серьезно он или зло это сказал,
и улыбка ее потихонечку начала угасать.-- И потом, вам же дали бумажку...
Дали?-- Она кивнула.-- Вы ее читали?-- Она помотала головкой.-- Ну вот, еще
"строже" упрекнул ее он.-- Прочитать не потрудились -- а смысла взалкали! А
там написано буквально следующее: "Мобильность статичных и потенциально
динамичных объектов, участвующих в становлении картины, манифестирует
повышенную активность, как пограничных конфликтов вообще, так и ситуацию
становления новейшего искусства."-- И взрычал:-- Ну? Чо тут непонятного, я
вас спрашую?!-- Она расхохоталась неуместно громко, прикрыла рот ладошкой.--
Им, видите ли, смыслу подавай...
-- Что, правда, прямо так и написано?
-- Ну вот, читайте!-- и отдал ей бумажку с "Описанием перфоманса". И стало
ясно, что сейчас опять повиснет пауза. Она вытянула шейку, высматривая
кого-то там, внутри "кровавого круга".-- У вас там оператор?
-- Да, снимает.
-- И вам надо бы к нему?
-- Да нет, в общем-то... Он сам лучше меня знает... опытного дали... я ведь,
в общем-то, не профессионалка -- так... Пытаюсь сделать серию передач по
искусству.
-- О? А вообще-то -- да, вам подходит. Серия? По искусству? Это вам к лицу.
Вы -- из этого мира.
-- Из ЭТОГО?
-- Ну, может быть, не из вот этого вот, но из того,-- он кивнул на картины,
-- из того,-- махнул рукой в дальний конец галереи.
-- Спасибо,-- почему-то шепотом сказала она и потупилась.
А на выручку художнику пришел другой художник. И пока первый ваял чужой
кровью свой эпохальнейший из шедевров, этот другой на словах развернул
кровавую драму и поведал о своих кровных обидах от советской власти.
Правда, в его истории кровь была буквально дурная -- потому как буквально
гинекологическая, но рассказывал он, смакуя. Якобы, в честь какого-то
свято-партийного праздника, малевал он лозунг то ли про единение партии с
народом, то ли про братание милиции с заключенными. И аккурат в последнюю
ночь перед рождеством священной даты кончилась у него алая краска. А может
-- просто разлилась по пьянке. Что делать несчастному гению? Пришлось нырять
в дамский, извините, сортир и вынимать, еще раз извините, эти самые тампоны,
выворачивая урны со всеми остальными экскрементальными бумажками. Ужасное,
конечно, амбре, но зато честь мундира не пострадала и репутация искусства
была соблюдена. И висел наутро свеже-кровавенький плакат про единение, и
стояли под ним милицейские генералы, и отдавали свою последнюю честь
марширующим мимо стражам общественного порядка.
И все было бы хорошо, и никто бы так и не заметил, что в некоторых местах
алые буквы подозрительно побурели, если бы не начали эти бурые буквы
осыпаться на головы генералов.
И как уж там дальше страдал наш гений-2 за свое искусство -- Малагин не
дослушал, поскольку стало ему в очередной раз противно. Почему-то...
-- Понимаете, я ведь тоже не специалист. Черт его знает, а может, и правда
это все -- искусство? Ну, вот ТАКОЕ ОНО СЕГОДНЯ -- а?-- Она отчаянно
замотала головушкой.-- Нет, понимаете,-- он почему-то заторопился и тоже
перескочил на доверительный шепот,-- это, конечно очень хорошо, что теперь
есть ВОЗМОЖНОСТЬ вот так вот выставится, ну, похулиганить, побалдеть,
потусоваться -- это все прекрасно -- вынудить зрителя битый час торчать
у барьера, вытягивать шеи, высматривать: а чего это они там делают -- и
все это такими скупыми средствами... Заставить их ДУМАТЬ, смысла
доискиваться... Нет, это, видимо, хорошо! Это -- так и надо! Так НАМ и
надо! Всем! Не знаю... Может, это я -- старый, глупый, консервативный,
закостеневший, дубошкурый...-- Она подняла на него глазки: в них было
страдание.-- И знаете что, я дам вам интервью.--Она так явно обрадовалась,
что он испугался и тут же пожалел, что ляпнул.-- Да, черт побери! Только с
условием.-- Она часто-часто закивала головой.-- Мы с вами будем делать это
интервью долго. И... Вы сможете взять камеру надолго? Желательно -- вот
такой вот "Панасоник", трехтысячник хотя бы.
-- Постараюсь.
-- И -- вдвоем, здесь, когда все они поразъедутся -- хорошо? Чтобы никто не
мешал спокойно разговаривать. Снимать буду сам, договорились? Штатив,
надеюсь, вам тоже доверят?
-- А вы умеете?
-- И монтировать тоже будем в тандеме -- договорились?
-- Ой, конечно! Так здорово! Вы мне поможете? Я ведь первый раз, а вы --
опытный...
-- Ну, невелик опыт, а все -- ширше вашего. Вот вам мой телефон,-- он
немилосердно отодрал кусок от "перфоманса" и черкнул номер.-- Вы позвоните?
-- Ой! Конечно!
-- Ну вот и ладно, идите, я же вижу: вам пора.
-- Спасибо.
-- Идите, идите. Да, а зовут-то вас -- как?
-- Клара.
-- Ну, счастливо. Вы звоните -- не стесняйтесь.
-- Обязательно!
-- А я пошел: устал я что-то... от искусства. Перенасладился. Катарсису не
вынес -- теперь, видать, кашлять буду. Хронической поперхнутостью страдать.
* * *
А потом была неделя съемок. И еще неделя -- монтажа. По вечерам, когда
профессионалы уже выгнали все свои ролики, и по ночам, когда в студии
оставались одни охранники. Клару там любили, главный ждал от нее свежатинки
и разрешал неразрешимое, и позволял непозволимое -- поскольку была она
дочерью его старинного-старинного друга...
Так вот, Малагин в своем нелепом пиджаке тоже всем примелькался и
воспринимался, как ее личный штативоносец. Примелькался и ей -- и она давно
уже не обращала никакого внимания на его "блестящие в некоторых местах"
штаны и осыпающиеся манжеты. Это было неважно, да и не до того. Они ведь
не просто работали -- делали ее дебютный бенефис, и все у них получалось.
И Клара... летала! Она была счастлива! И думала, что -- с ним! Потому что
ОН рядом. А он-то знал, что вовсе не потому что. Что он тут ни при чем. Ну --
почти что ни при чем. Да -- помогал, да -- снимал, да -- штатив носил, но
ДЕЛАЛА-то -- ОНА! Это у нее получалось -- потому что настрой был мощнейший,
потому что мысль изначальная была хороша и искрення, потому что вообще она
оказалось умной и талантливой -- вот и все.
И вот когда ему стало ясно, что до конца монтажа остались одни титры, что ни
озвучивать, ни доснимать, ни перекраивать больше ничего уже не надо, он
совсем уже собрался все это ей сообщить, уже открыл было рот... А потом
закрыл. "Ладно,-- подумал,-- титры ей все равно с компьютерщиками
накладывать, значит, завтра она тут появится днем. Одна. Фамилии моей у нее
нет. А с квартирной хозяйкой я уже рассчитался. Так что -- ладно."
-- Вы что-то хотели мне сказать?-- А они все еще были "на вы".
-- Я? Отчего же...
-- Я же вижу.
-- Д-да нет, с чего вы взяли... А впрочем...
-- Ну, смелее, что же вы?-- Она-то занала, чувствовала, что там говорить --
уверена была, что он давно уже обязан ей сказать, не может не сказать! Ну,
просто раньше было некогда, он просто не хотел смешивать работу с... ЭТИМ,
но сегодня...
-- Я хотел бы вам сказать, что...-- Исайя, ликуй! Столько было торжества и
гордости в этой ее улыбке, столько счастья и красоты, что взять вот так вот
и брякнуть, что в Алма-ате он оказался случайно, что в музей зашел погреться,
что вообще он -- безработный (хоть и журналист -- это верно), что проел уже
последние тиынки, жил милостью квартирной хозяйки и пешком через полгорода
ходил до студии... И, наконец, что не пил он все эти недели только потому,
что НЕ НА ЧТО БЫЛО -- ну-у-у! Разве это можно?-- Точнее, я хотел бы...
чтобы это вы хотели мне сказать...
-- Я?
-- Да.
-- И что же?
-- Ну, что вы, к примеру, скажем так... Ну, что-то вроде... Что ты, Малагин,
в общем-то, конечно же, не Аполлон...
-- Так-так?
-- Но я в тебя все-таки чуточку влюблена.
-- Вот!-- Свершилось! И теперь уже вовсе не обязательно рвать финишную
ленточку -- с чемпионским-то кубком в кармане -- можно и потянуть резину,
и понаслаждаться ревом трибун, и добрести до судейского флажка небрежным
таким аллюром... Женщины!-- И -- что же?
-- Что?
-- И что потом?
-- Н-ну... Я не знаю...
-- Нет уж, нет уж, вы, уж пожалуйста, не увиливайте!
-- Ну, я бы тогда, наверное, набрался наглости и...
-- И?! -- несносный вы человек!
-- И поцеловал бы вас.
-- Та-а-ак...-- С таким видом, будто она ждала чего угодно, только не столь
вопиющего нарушения приличий.-- И что же потом?-- Секундомер уже остановлен,
но поздравляющие еще не подбежали, и есть еще секундочка до полного
торжества, когда тебя подхватят, затискают, начнут подбрасывать и тащить на
пьедестал.-- И -- потом?
-- Потом!.. Потом -- это уже совсем другая история! Потом...
-- Понятно. Тогда... Знаете что?
-- Что?
-- Вы меня тогда поцелуйте сначала -- хорошо?
-- И потом?
-- И потом -- тоже.
-- Нет, но...
-- Ах, да! А потом я вам скажу, что кажется я в вас и правда влюблена.
И он опять подивился: какая же тонкая у нее талия. И поцеловал ее --
нежно-нежно, хоть и не по-мальчишески, но и без похоти. Отстранился,
мягко провел рукой по щеке и сказал:
-- Я сейчас вернусь.