Вот только бы сердце задержать малость, сжать кулаком - все придет в норму, станет на свои места, не будет ни леса; ни погони; ни бессмысленного скока через кочки, сучки, буераки…
А сзади… А сзади… В сплошную стену липлого и черного осинового листа - так свалялся в одно весь лес - опять нарастала тревожно и густо, сторожко и хрустко крадучись по-медвежьи, глухо звоня о мшистые коряги - немыслимая черная, нестерпимо близкая, кроваво-ржавая, с красными огоньками глаз…
А за ней… за ней - сетью лесных невидно-зеленых глаз, щупая, подбираясь, шаря, ерзая, обмусоливая каждую ветку, каждое дерево, каждый сучок в темноте, в слепоте, в черноте - приближалась погоня.
Страх нарастал медленно, тяжело, ломко, почти видимыми держалками разворачивая лес.
И вот - чириканье, визг, карканье, стрекотанье в вое светлорожего втера взметнулось кверху- погоня! - разглядеть и накрыть Павла Петровича, такого слабого, раздавить, стереть в порошок.
Всему лесному уклювью, ветром крыльев шевелящему мокрые ветки; всему ухвостью осеннему, празднующему конец летней страды, всему безглазью бескрайнему, завывающему пьяные песни буревыми закатами по бурым полям.
- Нет! Враг, враги.
Остатнее - в новом бегу стало унылой стеной глиняное разрытое вражье поле. Теперь его миновать и готово.
Вот уже слышно как жужжит, стрекочет глухо и плавно вдалеке; добежать пустяки, - не развалилось бы сердце. Да нет под винтом сотню кругов вокруг стадиона делал и ничего… Насыпь уже видна, и заря стала белой под хмурым облаком восхода.
Нет сидел бежать, остановился, оглянулся. Лес неизбывной стеной, а над лесом, до неба, стеклянно поблескивая и матово таясь, до солнца высится оно бесформенное и бескрайнее...
- Стой б**, мать твою, останови! Хватаясь за холодно железную бесконечность рельс просипел.
А над ним, сдержав с размаху осатаневшие от грохота колеса, подавая всемилостивую помощь встала в серебряно-блистающих и тающих лучах солнца облупленно-зеленая электричка.