«…Поцеловать тебя в ключицу, трепетно пройтисьпо груди вереницей жадных мелких поцелуев,взрослеющих на глазах, как сладкие садовые улитки..». Alkonost «Сумерки».
Сумерки... Никуда от этого не деться! Я кажется обречен на это вечное самоцитирование… Здесь, в Петербурге постоянно идёт снег и на улице стоит густой туман. Вереницы зонтов движутся по Невскому, шурша и натыкаясь друг на друга, словно летучие мыши. На Екатерининской набережной я купил букетик душистых фиалок и каштаны. Торговка ловко свернула из газеты кулёк и стала насыпать красной пластмассовой лопаточкой тёплые каштаны. Откуда-то сверху, из открытого настежь окна, лились звуки фортепьяно... Кто-то разучивал гаммы.
Прошлой ночью мы с Катей были в гостях у Фагота. Южный район Белого острова, где когда-то я снимал studio, показался мне совершенно неузнаваемым. Возникало такое чувство, словно у декоратора всё время дрожали руки, когда он рисовал набережную и медленную, тяжёлую Неву, переполненную до краёв. Мохнатые тени ирисов, туго натянутые рекламные полотна. Фагот устраивал приёмы у себя исключительно редко. Человек он был замкнутый и что называется «себе на уме», - как тот аутентичный паук, свивший себе гнездо под потолком Катиной гримёрной. Но вчера был его юбилей, и по этому случаю собралось что-то около дюжины гостей (некоторых он, впрочем, видел впервые, и об этом без труда можно было догадаться из его удивленных реплик, доносящихся в комнату из коридора, куда он бегал открывать входную дверь после очередной трели электрического звонка). Многие пользовались его гостеприимством, а вернее его деликатной сдержанностью, и потому приводили с собой приятелей, нимало не заботясь о том, что Фагот может испытывать из-за этого некоторый дискомфорт. Не стал отличаться от других и я, поэтому взял с собой Катеньку, которая до этого дня никогда у него не бывала, и слышала о нем только от Меня. Поэтому она надула свои губки, когда изрядно подвыпив, он пустился в длинные и запутанные рассуждения о каких то царских останках, якобы захороненных на Серафимовском кладбище. Начал он довольно мирно. У него есть такая манера, говоря, он покачивает в такт своему голосу растопыренной пятернёй с тугим перехватом платинового браслета с монограммой. Когда покачивание не попадает в такт – голос его внезапно становится более резким, в нём появляются писклявые нотки, а выражение лица становится таким, будто он только что по ошибке хлебнул водицы из своего аквариума (в котором, кстати, обитают три крупных белых жабы с хищно-розовыми глазами). Именно таким голос его и стал, когда опьяненная фантазия завела нашего всадника (упитанный усатый мужчина, с лоснящимися залысинами едет через лес на квёлой каурой лошадке) в дебри сомнительных неологизмов... Но по мере того, как он все больше и больше запутывался в своих рассуждениях, - а тема, сами понимаете, была довольно скользкая! - Фагот стал не на шутку нервничать, путаться в датах, никак не мог вспомнить фамилию какого-то царского генерала. Затянул паузу, лихорадочно роясь в ассоциативной памяти, и предостерегающе замахал рукой (нет-нет, я сейчас вспомню, еще щепотку терпения!) когда ему показалось, что кто-то хочет его перебить. Но фамилия не вспомнилась. Он попытался, было, начать все заново, и построить рассказ таким образом, чтобы как-нибудь удалось обойтись без неё, но так – терялась вся суть, и он вновь завел речь о последних днях царствования Государя Императора, который…Но тут уж никто не выдержал, и его в самом деле перебили. Катя под столом обхватила кисть моей руки своими холодными ладошками.
Открыли фрамугу, ветер зашелестел оберточным целлофаном, со шкафа слетели какие-то фотографии. Они тут же пошли по рукам, их стали остроумно комментировать. Всем захотелось шампанского, и недолго посовещавшись, собравшиеся решили, что за шампанским должен пойти сам Фагот, так как он лучше всех знает этот район и наверняка не заблудится в запутанной системе внутренних двориков, так как вообще не понятно, зачем он забрался в такую дыру, и как можно ориентироваться в этом лабиринте. Таким образом, несчастный Фагот, так и не выпутавшись из одних - угодил уже в новые сети, страшно занервничал, и, несмотря на то, что у нас никогда не было с ним особенно приятельских отношений, мне стало его жаль, и я вызвался сопровождать его в этом походе, к великому ужасу Кати. Видели бы вы, какими глазами смотрела нам вслед Катя!В ее взгляде читалось такое отчаяние, и вместе с тем такая смиренная грусть, словно она всем своим видом просила меня не оставлять ее здесь одну, в обществе малознакомых людей, с которыми ей так сложно найти общую тему для разговора. Но я был неумолим, и чихнувшая наверху подъездная дверь (от хлопа которой Фагот пугливо метнулся в сторону лестничного пролета, по собачьи косясь левым глазом в сторону шума) явилась лишь дополнительным фактором, закрепляющим в памяти этот её сырой и пронзительный взгляд.
-Ну, где тут у вас ближайшая рюмочная? - осведомился я, легонько хлопая по плечу своего спутника, помогая оттряхнуть ему снег, слетевший с крыши парадной, когда мы уже были на улице. И по тому, как растеряно он заулыбался (вначале даже пожал плечами) и лишь затем, что-то вспомнив, радостно потянул меня за рукав, стало очевидно - искать рюмочную придется долго...
Мелкая рассыпчатая изморозь захрустела у нас под ногами. С Невы тянуло какой-то одухотворенной гарью – на набережной сжигали спиленные накануне ветви подстриженных ирисов. Мы шли с ним на некотором отдалении друг от друга, но мне было слышно, как он тяжело дышал, и я видел, как жалобно Фагот поджимал пухлые розовые губы... На ходу, он продолжил торопливо рассказывать мне (какую-то часть его рассказа я упустил, пока мы спускались по лестнице) что в Екатеринбурге ему запомнился главным образом тревожный окрас железнодорожного вокзала, раздраженно-серый, на вырост, с подветренной колоннадой и несколькими приземистыми ларьками, в которых можно, к примеру, купить киевскую колбасу, и несколько пачек сомнительного растворимого кофе, болотного цвета, носящего имя прославленного бразильского футболиста, который, как известно, порвал связку на правой ноге за три минуты до конца исторического поединка с польским "Ювентусом", и потому в том факте, что бразильский кофе расфасован в Польше, есть элемент некоторого бессовестного и зловещего цинизма... Чего не было, кстати сказать, как не было и натурального мяса, в составе той страшной, серовато-бурой киевской колбасы...
- Колбаса с цинизмом, это конечно забавно, но вот "Ювентус" - это по-моему не польская команда, - заметил я, и напомнил, - Мы, кажется, искали рюмочную?
- Не рюмочная, продуктовая лавка, но там наверняка есть шампанское. Она чуть дальше, вон за теми гаражами. - Ответил он, едва переводя дух от непривычно быстрой ходьбы. И торопливо оглянулся, словно заметил что-то быстрое и юркое.
- Гаражами? Там ведь написано "Овощехранилище". Опять какая-то ошибка?
- Это старая надпись, Вадим, поверьте мне, ведь я уже давно живу здесь. Раньше там и в самом деле была, кажется, какая-то овощная база, но теперь зима, снег, смотрите, как заметает наши следы! Человека уже может быть нет, а следы остаются… А как вы думаете, Вадим, Бог - есть или нету? – Фагот доверительно поднял на меня свои слегка выпученные глаза, и не давая мне ответить, уточнил, - Вдруг на нас сейчас никто не смотрит оттуда? - он неопределенным жестом, растопырив вялые полусогнутые пальцы, указал в мутное, невидимое небо. Я глянул в том направлении, куда указывала его пухлая ладонь, и подумал, как ему должно быть трудно давалось его музыкальное мастерство.
Мы подошли к желто-серому невыразительному ангару, крыша которого была оббита оцинкованной жестью, а окон не было вовсе. Железная дверь оказалась приоткрыта, и из тусклой глубины на нас повеяло, словно из могилы, землей и овощной сыростью...