1
Июнь подходил к концу, принеся в последне дни тридцатиградусную жару без ветра и без влаги, изматывающую и обессиливающую всё живое. Женщины увязали каблуками в асфальте, размягчившемся, как масло на затянувшейся вечеринке. Мужчины, поддающиеся скоротечному соблазну утоления жажды пивом, переполняли пивные палатки, заливая свои глотки охлажденным алкоголем, а, выйдя на солнцепёк из тени полупрозрачного тента, тут же (не успев сделать и пару десятков шагов) покрывались потом, обильно смачивая им все свои немногослойные одежды и крепко поругивали муниципальные власти из-за отсутствия туалетов. Муниципальные власти почти ничего не знали о нехватке туалетов, и о жаре только могли догадываться потому, что сидели в прохладных кабинетах и слушали звуки кондиционеров последних модификаций, прикрыв жалюзи на тонированных окнах, защищающих кабинеты от солнечных лучей, выкриков перегревшихся граждан и звуков городского транспорта. Городской транспорт, представленный ржавыми автобусами советского образца, с надёжно работающими почему-то только в жару печками, скорее полз со скоростью черепах, чем ехал, отчего трудящиеся опаздывали прибывать в срок на рабочие места, чем злили своё и без того недовольное начальство. Начальство, в частности моё собственное, отчитав меня для важности за опоздание, хотя за время моего отсутствия мир не перевернулся, и ровным счетом ничего не случилось, объявило о своём намерении отбыть в очередной, уже не первый в этом году, отпуск. Отпуск моего начальства, женщины бальзаковского возраста, каждый год тщательно и умело ею скрывался, как, впрочем, и год её рождения, и всегда возникал неожиданно, как снег на голову. До снега на голову далеко, а отпуск начальства начинался с понедельника, то есть почти завтра потому, что сегодня крайний день недели – пятница.
После небольшой «вводной» я понял, что причина скоропалительного ухода на отдых начальства не столько в установившейся жаре, сколько в приезде нежданных гостей, которые хоть и не татары, но в такую жару хуже террористов.
- Тут с утра, пока Вы там спали, звонил замминистра, и просил принять гостей из Франции.
- Да? – изобразил я радостное удивление.
- Да, и министерство, как всегда, в своём репертуаре: ставит перед фактом и без всякого предупреждения.
- Да…
- А с понедельника я, как Вы помните, отбываю в отпуск, так что, сами понимаете что… - сказало непринуждённо начальство, стараясь держать своё лицо в потоке ветра, посылаемого напольным вентилятором на белой изящной ножке.
Выражение «Как Вы помните» – тонкий тактический ход начальства, отвергающий всяческие удивления и слабые намёки на несогласие с его решением. Я понимаю начальство. Ну кому захочется, стоя ногами на раскалённом, мягком асфальте, и подставляя голову испепеляющему солнцепеку, часами рассматривать вместе со скучающими французами многочисленные достопримечательности русской провинции? И начальство, обладая поразительной начальственной проницательностью, сказало:
- Вы ведь так хотели навести мосты с Францией… Вам представляется редкая возможность сделать это…
- Да, - сказал я, многозначительно соглашаясь с предложением начальства, хотя и не помнил о собственном желании наводить мосты.
Отметив грядущий отпуск начальства, приобретёнными ею: сочным полосатым арбузом со скользкими черными семечками и, запотевшей от помещенной морозильную камеру «Гжелкой», я, поправив настроение прохладным и крепким напитком, подписался под приказом о замещении и получил необходимые вводные.
Со слов начальства, план приема французов должен начаться встречей делегации, продолжиться показом благополучного женского Никольского монастыря, затем еще более благополучного Толгского и тоже женского монастыря, потом предстояло осмотреть несколько памятников архитектуры в областном центре и позднем вечером передать гостей в руки радостных представителей соседней области, где французы переночуют и продолжат осмотр интересующих их достопримечательностей российской глубинки.
2
В понедельник я уже мчался на своей личной «копейке» желтого цвета по Московскому шоссе в сторону незабвенной столицы, направляясь к месту, именуемому границей области, куда министерская машина должна доставить путешествующих французов. Почему на своей «копейке»? Да потому, что вместе с начальством был отправлен в отпуск и единственный водитель нашей конторы, а гостей, по информации из министерства, должно быть четверо, и в моей желтой «копейке» они все преспокойно размещались. Так-то вот.
Граница областей была обозначена не полосатым черно-белым столбом, увенчанным позолоченным двуглавым орлом, а двухэтажным кафе с названием «У Мусы». Это в центре-то России, там, где уместнее было бы увидеть вывеску «У Ивана» или на худой конец «У Марьи»… Но, что имеем, тем и довольствуемся.
Министерский «Фольксваген», вычисленный мной по номеру «99», подъехал без опоздания. Из распахнутых дверей темно-синей иномарки выпрыгнула стройная особа в лёгких белых кроссовках, вытащив вслед за собой большую спортивную сумку. «Переводчица», - понял я и, небрежно пропустив её вперёд, полез в открытую дверцу машины, что бы помочь выйти гостям. Салон автомобиля оказался пуст. На вопрос, обращённый к водителю: «А где эти самые?», водитель удивлённо ответил: «Дак вона, они» и показал пожелтевшим от табачного дыма пальцем на даму в белых кроссовках только что проигнорированную мною.
«Ужас! При встрече с иностранкой и такой прокол: не помог выйти из машины, не подал руки, не предложил помочь вытащить сумку, не поздоровался. Почти международный скандал», - констатировал я свои действия, потея от прокола и огорчения.
- Пардон, искъюз ми, гуден морген, - сказал я, обращаясь к стройной молодой особе, переживая всей душой, отчего сам не понимая, что лепечу.
- Пустяки, - с лёгким, приятным акцентом казала она, глядя на меня загорелым лицом и дружелюбно улыбаясь.
Это была молодая женщина, на вид лет двадцати пяти, быть может, и меньше. У неё были светлые распущенные волосы, летний костюм в бело-голубую клетку, составляющий хороший гарнитур с её голубыми глазами и белоснежными кроссовками.
- Мне сказали, что гостей будет четверо.
- Получилось так, что я приехала в одиночку. Это плохо?
- Отчего же плохо? Мне всё равно… Ой, простите, я хотел сказать, что это хорошо, что так вышло…
- Вы будете мой гид?
- Да, на весь день.
- Простите, а как вас называть?
- Ах да, это я должен был первым представиться: разволновался из-за перепутаницы, простите. Фокин… Феликс…
- Интересное сочетание… «ФФ». Для России это – распространено?
- Нет. Имя Феликс – редкое.
- Софья… Конте.
- Вы классно говорите по-русски.
- У меня мама – русская. Она вышла замуж за моего папу-француза и уехала
из России.
- Вы впервые у нас?
- Да.
- Нравится?
- Очень.
Министерский «Фольксваген» развернулся и уехал обратно в Москву, а я, недолго разговаривая с гостьей, стал чувствовать, что она мне начинает нравиться своей доброжелательностью, и уже не жалел о том, что поехал встречать её. А быть может я оказался во власти той национальной особенности, которая характерна для русского человека и именуется словом гостеприимство.
Я уложил её сумку в багажник своей «копейки» и ощущая, принесенный слабым ветерком «от Мусы», запах дыма и шашлыков, неожиданно для самого себя предложил:
- Давайте выпьем что-нибудь холодненького. И, прошу вас, простите, если что не так... В части этикета и протокола… Если честно, то я впервые встречаю столь далёкую гостью… Из Франции.
- О’кей, - улыбнувшись, сказала она.
Мы подошли «К Мусе», сели за столики, вынесенные из здания, стоящие на открытом воздухе под тенистыми деревьями, где было не так жарко, и я, уже не советуясь с Софьей, заказал шашлык, охлаждённый сок, мороженое, овощи и фрукты.
- Откуда здесь так много смуглых людей? Они похожи на итальянцев, - сказала она, разглядывая официантов и поваров, хлопочущих у мангала.
- Это кавказцы с далёкого юга. Чем южнее, тем люди темпераментнее и предприимчивее. Здесь у них здорово идёт бизнес.
- Это чеченцы?
- Я в этом не очень разбираюсь. Их называют у нас одинаково – "черными".
Принесли заказанные мною блюда. Я ел мясо, ещё дымящееся, посыпанное желтоватыми колечками лука, обильно политое густым томатным соусом, а она потягивала красноватый сок через розовую соломинку из пластикового стаканчика и рассматривала меня. А я выдерживал её взгляд и тоже смотрел на неё, искал и не находил дна в её прозрачной голубизне. Потом мы долго говорили обо всём, напрочь позабыв о запланированном посещении женских монастырей. Софья рассказывала, что живёт в Париже с родителями, что заканчивает учебу в университете, что учится на журналиста, что будет писать очерк о России и что это будет её дипломной работой.
Её лёгкий, приятный акцент, от которого перехватывало моё горло, и становился хриплым мой голос, слегка кружил мою голову… Я, чувствуя её расположение к себе, её подкупающую открытость, охотно отвечал на вопросы, произнесенные с этим акцентом… Уже перейдя на «ты», я рассказывал о себе, приукрашивая действительность: старая, уже неистребимая совдеповская привычка. Я говорил, что мой сын учится в колледже, но врал, что платно. Я говорил, что женат, но врал, что на стройной красавице и что полностью подчинил жену себе. Я говорил, что давно вожу машину, но врал, что машин у меня несколько, и что сейчас мой «БМВ» шпаклюется и подкрашивается после аварии, случившейся из-за моего лихачества. Я говорил, что у меня есть дача и врал, что это роскошный дом, используемый исключительно для отдыха и реализации моего хобби. Рассказ о моей даче заинтересовал её, и она стала расспрашивать ещё:
- У нас загородные дома имеют очень состоятельные люди, обычно рядом с домом площадка для игры в гольф. И у вас тоже так? Да?
От этих её слов я почувствовал себя в её небесных глазах состоятельным человеком и, предвкушая свой интригующий рассказ, сказал:
- Нет, совсем не так. У нас вместо площадки для гольфа - грядки.
- Как это?
- А так - грядки с огурчиками, помидорчиками, чесночком, капусточкой, морковочкой, кабачками, картошечкой и ещё с многими-многими свежими экологически чистыми прелестями!
- А зачем это? У вас это разве не продаётся? – не поняла Софья.
- Что ты, продаётся: сколько душе угодно. Те же «черные» с юга привозят.
- ?
- Хобби у нас такое, национальное – хочется самому вырастить свой свежий овощ и полюбоваться им, понимаешь? Просто так, не ради запасов или еды, а ради самого процесса, - снова соврал я ей, любуясь её удивлённым взглядом.
- Вот это да! Это же целая философия! – её взгляд сделался загадочным, и я понял, что у неё возникла неожиданная идея, - Слушай, а если я попрошу тебя?
- Что?
- Только скажи, что исполнишь моё желание.
- Скажу.
- Говори.
- Исполню…
- Что?
- Любое твоё желание…
- Поклянись!
- Клянусь.
- Покажи мне свою дачу, я хочу написать о ней.
Вот те на! Приехали! Расхваливая себя, рассказывая небылицы, млея от её голоса и взгляда, я никак не ожидал такого резкого разворота в нашем разговоре в сторону моей дачи.
Показать-то можно, но чем я мог похвастаться перед этой очаровательной француженкой? Щитовым домиком 3х4 с толевой крышей и старой ломаной мебелью? Пятью сотками земли, засаженными так густо, что ходишь по этим соткам и посадкам, как эквилибрист по проволоке? Удобствами, роль которых давно исполняет старое ржавое ведро? И я, питая слабую надежду на её отказ от посещения моего садово-огороднического товарищества, стал отговаривать Софью от её намерений:
- Но мы же должны посетить монастыри… Нас ждут там…
- Знаешь, я передумала. Я не буду писать о монастырях и обрядах. Я напишу о тебе, о твоем увлечении и о твоей даче. Ты подсказал мне потрясающую тему. Я уже вижу свой очерк, - сказала Софья, а я увидел, как заблестели и заулыбались её глаза и понял, что уже ни что не сможет заставить её отказаться от поездки на мою дачу.
Я обмяк, и, представляя свой позор, стал невнимательно слушать её и невпопад отвечать ей.
- Что с тобой? О чем задумался? – спросила она.
- Расстроился, что разрушил твои планы, - ответил я.
- Скорректировал, - «успокоила» она меня.
3
Мы проехали через город, обезлюдевший от жары и выходного дня, замедляя ход на его площадях, и рассматривая памятник Ярославу Мудрому, получивший известность своим изображением на российских дензнаках, ощущая ни на что не похожее удовольствие от старого города, сохранившего древнюю архитектуру, провинциальную кривизну, камерность и непосредственность. Покинув город, мы помчались на север туда, где некогда были обширные болота, розданные терпеливому народу пару десятков лет тому назад партийными провидцами, решающими таким образом продовольственную программу, начертанную тогда же очередным постановлением коммунистической партии. Болота эти вскоре после их передачи потеряли свою непроходимость оттого, что были засыпаны и осушены терпеливым народом, путём его титанических усилий, а на их местах были разбиты крохотные участки, весело именуемые в разговоре «дачами» и тоскливо и длинно «садово-огородническим товариществом» в официальных бумагах. Я смотрел на извилистую дорогу с почти стертой разметкой, змейкой устремляющуюся под колёса моей жёлтой «копейки», и с ужасом думал о впечатлении, которое непременно получит Софья, ступая на пять соток бывших болотных угодий.
Дорогой Софья молчала, возможно обдумывала своё будущее произведение, а я в перерывах между представляемыми картинами моего позора, вспоминал дачу, и до боли в мозгах искал, но не находил хотя бы мелкого, чуть заметного положительного зёрнышка на площади в пять соток, которое с гордостью и без тени стеснения можно было бы показать моей француженке.
Дача досталась мне по наследству от моей, осушившей болото, тёщи и не исключено, что именно она, эта дача и ускорила недавний уход тёщи в мир иной.
Когда-то очень давно, будучи человеком до мозга костей городским, я по наивности своей представлял дачу в виде неизменной тенистой лужайки, с гамаком, просторной верандой, завешенной лёгкими, покачивающимися на ветру занавесками, сервированным столом под низким абажуром, кипящим самоваром, гитарой на стене и упитанными собаками с лоснящейся, расчесанной шерстью. Под воздействием же суровой реальности, моё былое представление о даче трансформировалось и сузилось до грядок вместо лужаек, дырявого сарая вместо веранды, лопат и мотыг вместо сервиза, косы вместо гитары, и соседей вместо упитанных собак.
Я и сам превратился в одного из дачников, которые прибывая на свои участки, тот час же забывают о своей городской жизни, о своих профессиях, месте и положении там, и начинают жить совершенно иной жизнью, переменившись даже внешне. Они одевают на себя старые, латаные выгоревшие на солнце одежды и становятся просто и только дачниками, похожими друг на друга, как похожи и не различаются друг от друга голые люди в бане.
Между дачными участками отсутствует какое-либо ограждение, из-за чего дачники ощущают себя большой единой семьёй, а любое телодвижение на участках хорошо просматривается, контролируется, как пограничниками на границе, и обязательно громко комментируется ближайшими соседями так, что бы слышно было, как можно большему числу дачников потому, что между дачниками не может быть никаких секретов
Дорогой мне вспомнились дачные истории, случающиеся со мной.
Вот одна из них.
Мой сосед-пенсионер слева, в неизменном головном уборе из старого штопанного носового платка с узелками на уголках, оправдывающий свою нахальную фамилию Наглецов, как-то завидев моё движение с полотенцем в сторону душа, что есть мочи закричит, вопрошая:
- Что, мыться или только подмываться?
Я делаю вид, будто ничего и не слышу и стараюсь не реагировать на эту пошлость. Сцепив от негодования и злости свои зубы, плотно закрываю за собой двери душа и снимаю одежду. Пытаюсь быстрее пустить воду, чтобы за шумом воды не слышать Наглецова потому, что по опыту знаю: Наглецов на сказанном не остановится и обязательно выдаст очередной новый перл. Откручиваю кран на установленной сверху бочке с разогретой на солнце водой, пускаю воду, и все же слышу хорошо поставленный голос пенсионера Наглецова, заглушающий своей громкостью журчание вытекающей из бочки воды, и вводящий меня в густую краску, цвета кетчупа, съеденного «у Мусы»:
- Вижу, всё вижу, рукам-то зачем волю даёшь, у тебя же жена…
Или вот другая дачная история.
Спрятавшись за раскидистые кусты своей смородины, покрутив головой во все стороны, убедившись, что меня никто не видит и не слышит, я торопливо приступаю к приятно облегчающей процедуре опорожнения переполненного собственного мочевого пузыря. Вдруг, обмочив руки, вздрагиваю от крика лихой соседки-пенсионерки справа, непривычно тихо собирающей ягоды, сидя в кустах на перевёрнутом вверх дном ведре, оттого незамеченной мною, а теперь внимательно рассматривающей сквозь кусты мои оголённые причиндалы:
- И на мой участок не забудь мочевинки побрызгать… Удобрить… Только благодарна те буду…
И, проигнорировав моё замешательство, набрав в свои отвислые груди под старой гимнастеркой времён гражданской войны по больше свежего воздуха, в надежде, что услышат о её неожиданном открытии чуть ли не все члены кооператива, пенсионерка продолжает кричать с громкостью противовоздушной сирены:
- До чего же молодежь мелковата пошла – глаз остановить не на чем…
- Иди лучше на меня посмотри, есть на что попялиться, - вторит ей в ответ вездесущий пенсионер Наглецов в носовом платке…
Или вот третья история, имеющая уже некоторую политическую окраску.
- Скажи честно, как образованный человек образованному человеку, - вдруг неожиданно кричит сосед Наглецов, пугая меня, занятого окучиванием картофеля, - ты за Ельцина или за Зюганова? Только честно и откровенно! Как на духу!
- Я за Вольфовича, - отвечаю я, наивно надеясь, что пенсионер в носовом плаке, не получив ожидаемого ответа, оставит меня в покое, и жестоко просчитываюсь потому, что вдруг поднимаются, как на борьбу с вредителями урожая, притихшие было на своих участках соседи, и начинается такое… Очень напоминающее кудахтанье тысяч кур, одновременно несущих диетические яйца высшей категории. Соседи, уверенные в правильности своего понимания текущего политического момента, точно знающие что делать и кто виноват, вспоминают всех вождей и даже их мам, начиная с Владимира Ильича и заканчивая Борисом Абрамовичем. Вспоминаются первые пятилетки, железные руки и железные занавесы, проститутки и нетрадиционно ориентированные. Шум утихает только с приходом темноты или с приездом продавца навоза и медленно перетекает в исполнение хором трёх народных песен, повторяющихся каждый вечер.
Такие вот воспоминания по дороге на дачу возникали в моей коротко остриженной по случаю лета и выгоревшей от солнца коробочке.
4
На дачу приехали когда уже вечерело и спадала жара. Я молча открутил проволоку на калитке из старого штакетника с облезлой краской, открыл настежь калитку и пропустил вперёд себя Софью, а сам, втянув голову в плечи, в ожидании возгласов негодования, потащился сзади.
Но никакого взрыва не последовало. Я это почувствовал сразу по весёлому, озорному взгляду Софьи, брошенному на меня через плечо.
- Райские кущи, - сказала она. И я понял, что её умилила невиданная ею доселе экзотика покосившегося, вросшего в землю, крошечного дощатого домика с толевой крышей и ржавой, прогоревшей трубой. А ещё теснящие друг друга грядки со сползающими на узкие борозды кабачками и тыквами, огурцами и помидорами, да корявые, поросшие мхом, яблони и сливы, да вислые гроздья малины и красной смородины. С её лица не сходило выражение восторга. Она восторгалась ведром, заменяющим канализацию и установленным в сарае под старым стулом с выпиленной дыркой в сидении. Восторгалась парниками и теплицами, покрытыми прозрачной плёнкой, скреплённой старыми бельевыми прищепками. Восторгалась бочками, соединёнными в единую гидросистему обрезками резиновых трубок от стиральных машин, в которых собиралась, копилась и сберегалась дождевая вода, стекающая с крыш домика и сарая.
И тут меня понесло. Я, подстёгиваемый её не проходящим восторгом, блеснул перед ней всеми своими познаниями в области агрономии, почерпнутыми мной из наставлений умершей тёщи, а ещё из читаемого моей женой вслух на сон грядущий толстого ежемесячного журнала «Приусадебное хозяйство».
- Знаешь секрет достижения высокой урожайности? – спросил я её в конце своей лекции по земледелию, и сам же ответил на свой вопрос тоном и манерами старого академика, - ничего не уносить с участка за его пределы, а всё выливать или зарывать в грядки… Вот.
- Феликс, сколько ты написал диссертаций? – спросила она.
- Ни одной потому, что это - хобби, - застенчиво ответил я, отводя глаза в сторону, и впервые за время нашего пребывания на даче заметил своих соседей, пристально наблюдающих за нами…
Краем глаза я увидел, как мои вездесущие соседи возникают то тут, то там, словно гуттаперчевые «ваньки-встаньки», и тот час же исчезают, будто приседают в кустах, пытаясь с разных сторон рассмотреть Софью. Слава Богу, что они только тихо созерцали нас, приседая и вставая, стараясь быть незамеченными, буравя взглядами мою гостью и довольствуясь пока только одним этим. И я понял, что это короткое затишье перед предстоящей бурей, которая неминуемо надвигается на мою стриженую светловолосую голову свинцовой, непредсказуемой тучей скандала со стороны моей жены, которая незамедлительно будет проинформирована соседями о визите странной молодой особы, да ещё и говорящей с акцентом.
«Что будет, то будет, была, ни была», – решил я, несколько успокоенный восторгом Софьи и неубывающим моим интересом к ней. Мне вдруг захотелось проявить себя не только на словах… Ну, хотя бы продемонстрировать мастерство своих рук… И тут я придумал соорудить огородное пугало рядом с деревом облепихи, янтарные ягоды которого были изрядно поклёваны прожорливыми птицами.
Я усадил Софью на ступеньках домика, откуда хорошо была видна облепиха с поклёванными ягодами, и приступил к делу, наслаждаясь тем, что забавляю Софью и пробуждаю у неё интерес к себе своими усердием, умением и придумкой.
Рулеткой я замерил свой рост и ширину своих плеч, затем нашёл два деревянных бруска, отмерил и опилил их соразмерно своим габаритам, потом сколотил бруски крестом. Вертикальный брус должен стать туловищем, а горизонтальная перекладина – плечами. Со стремянки, извлеченной мною из сарая, я вколотил в землю «скелет» пугала и приступил к его одеванию. Среди ненужных вещей, непонятно зачем и для чего свозимых на дачу, я облюбовал старый черный тещин халат, чьи-то кожаные перчатки, порыжевшую от времени, облезлую меховую шапку-ушанку из кролика, рваную розовую кофту, мочалку из спутавшегося пучка магнитофонной плёнки и облысевший веник. Из кофты была сделана голова пугала и для придания ей округлости и пухлости набита травой. Обуглившейся головешкой мною были нарисованы черты лица будущего пугала, смахивающие на черты лиц кавказской национальности. Забавы ради, продолжая веселить Софью, я нашёл проволоку, согнул из неё руки и пальцы, затем одел пугало в одежды. Получился забавный верзила в тёщином халате, в зимней шапке-ушанке с торчащей из под неё копной кудрявых волос из магнитофонной ленты, в кожаных перчатках, размахивающий старым лысым веником. Над моим произведением Софья хохотала до слёз и икоты, а потом, промокая глаза платком, сказала, что это настоящий шедевр и что он впечатлил её гораздо в большей степени, нежели, ставший известным всему миру, памятник Ярославу Мудрому, недавно увиденный ею в натуре, и прозванный местным народом «Мужиком с тортом».
Я собрал в миску ассорти из дачных ягод, предложил Софье пройти в домик и испробовать собранные мною плоды. В домике было тесно от коробок с ненужными вещами, часть из которых теперь нашла своё достойное применение в одеянии пугала, тесно от старых кроватей с сетками и никелированными спинками, темно от сумерек за занавесками из парашютной ткани, и жарко от пылавшего весь день солнца. Разжигая керосиновую лампу, я услышал возглас удивления Софьи, а когда загорелся фитиль, то в мерцающем свете огня, увидел её ликующее лицо, и её глаза, потемневшие вместе с наступившей темнотой и с восторгом смотрящее на керосиновую лампу. Я заметил движения её головы из стороны в сторную, как бы говорящие: «Этого не может быть…». Я усадил её на одну из кроватей, придвинул к ней стол и сел рядом.
Она ела садовую землянику, источающую нежный аромат, а я, поколебавшись не долго, положил свою руку на её ладонь, лежащую на столе поверх старой клеёнки с рисунком из чебурашек и крокодилов в людском одеянии. А она не убрала руку, а только чуть вздрогнула, и я ощутил тепло её тела, да слегка учащённые удары её сердца, а ещё почувствовал подступающий к горлу тяжелый комок, и тесноту своих, только что бывших просторными, брюк… Мы сидели неподвижно, и быть может долго, слушая почти совпадающие биения наших сердец, рассматривая дрожащий, жёлто-оранжевый язычок пламени лампы, который высвечивал из обволакивающей нас темноты одни наши лица и больше ничего кроме них.
Из сладостного оцепенения и манящего своей тайной его продолжения нас неожиданным испугом вывела громкая трель сработавшей автомобильной сигнализации.
- Черт бы их побрал! – вскричал я в сердцах.
- Кого их? – не поняла меня Софья.
- Этих соседей. Полезли в огород, гады, чтобы заглянуть в наши окна и натолкнулись на мою машину. Сейчас я им задам, старым извергам! – и я бросился во двор с желанием смачно выругаться и послать кое-кого подальше.
У машины никого не оказалось, и я бросился на середину участка в надежде настичь убегающих соседей… и обмер… от ужаса…
Передо мной стоял безобразнейший здоровеннейший верзила с занесённым над моей головой топором. Душа моя куда-то провалилась, я только успел сообразить, что мне уже не увернуться от удара, и скорчился, съёжился, зажмурился, ожидая страшный удар тупым лезвием по своей несчастной голове, и в этот момент подумал не о себе, а о Софье, о том, что после моего убийства пропадёт и она, красивая, молодая и умная и что обязательно случится международный скандал... Я нисколько не удивился тому, что мой убийца в жару был в шапке-ушанке.
«Они так и выглядят, эти бандиты», - решил я, окончательно распростившись со своей короткой жизнью.
Удара топором по голове не последовало, и запоздалая догадка, что я испугался своего же пугала с моим же старым веником, принятым мною за топор, осенила меня. Но было поздно. Возникший было холодок в груди, сменился жжением где-то в животе и я с новым нарастающим ужасом почувствовал предательскую мокроту в своих брюках, от страха потерявших тесноту, начинающих теперь обвисать и прилипать к моему телу. Мокрота остывающей, холодеющей змейкой спускалась по ногам и уже проникла в мои носки и подползла в узкое пространство под мои ступни, обутые по случаю встречи иностранки, в новые дырчатые, жёлтые ботинки польского производства. Вот она, расплата за моё невинное увлечение: наложил в штаны в присутствии гражданина иностранного государства…
5
Я, как гроссмейстер, в поисках возможного выхода из пикантной ситуации, стал с бешеной скоростью прокручивать в своей голове варианты. Можно было бы окунуться с головой в бочки, где растворить свой позор, и явиться мокрым к Софье и сказать, что нырнул в воду в схватке с грабителем. Но из-за жары все бочки, куда собиралась дождевая вода, как назло были выплеснуты на пересохшие грядки ещё неделю назад… Сбросить бы подмоченные штаны, да одеть бы вместо них запасные, но вся сухая одежда была в тех самых коробках, которые загромождали мой домик, а там теперь сидела и ждала меня Софья, а голым в дом не войдёшь… Пойти бы к соседу-дачнику Наглецову и попросить его одолжить мне на время штаны, но ведь сосед потом Бог весть что наплетёт всему садоводству…
Неожиданное решение пришло самой собой, когда я опять бросил свой взгляд на злополучное пугало. Я принял решение переодеться в старый тёщин халат, в котором сейчас невозмутимо пребывало пугало, успешно справившееся со своей задачей - пугать.
«Благо тёща моя была крупнее меня, и, значит, я свободно влезу в её бывшее одеяние», - подумал я… А ещё я придумал имитировать драку с мнимым грабителем. Так всё и сделал: быстро раздел пугало, снял свои подмоченные одежды, прикрывавшие мои нижние части тела и надел халат. Потом стал изображать драку, погремел вёдрами, пустыми бочками, стуча по ним палкой, покричал, поругался, залез в кусты смородины, на ощупь нашёл ещё несобранные переспелые ягоды, измазал ими себя, как кровью. При этой возне, к своей радости, исцарапал свои обнаженные ноги ветками кустов, и вбежал к Софье, тяжело дыша, отдуваясь и вытирая свой к месту вспотевший лоб.
- Что, что там случилось? – спросила она меня, не скрывая своего волнения…
- Грабители… Сволочи, хотели угнать машину.
- Что они сотворили с тобой? – в ужасе вскричала она, увидев, что я в халате, весь в царапинах и в раздавленных ягодах.
Кажется, в неярком свете керосинки следы раздавленных ягод уж очень походили на кровь.
- Я им тоже показал, что я не из робкого десятка, пусть ещё только сунуться – убью… Джинсы жалко, ножом искромсали, отвернись, - сказал я и стал надевать на себя свои старые «дачные» штаны…
- Ты спасал меня? – в глазах её заблестели слёзы преданности и благодарности.
- Угу, - буркнул я и отвернулся, вспомнив свой, только что случившийся позор и чувствуя, что своим стеснением перед ней только вырастаю в её глазах.
- Ты настоящий мужчина, Ф.Ф!
А мужчина я уже был совсем никакой потому, что от испытанного мной страха, возбуждение моё упало до самой низкой своей точки, и пропало желание, как отрубленное топором пугала, будто вовсе не я совсем недавно прижимал свою ладонь к её руке…
- Вау! – вскричал я, посмотрев на свои часы, - тебя уже ждут… Погнали, - она не ответила мне, а я завёл машину, усадил её рядом с собой и, отъезжая, увидел, как изменилось и погрустнело её лицо и с какой тоской она оглядывается на мою, исчезающую в сумерках за деревьями и за поворотами, дачу.
Дабы не слышать её вопросов и ничего больше не объяснять, я на полную громкость врубил «Радио Шансон», включил дальний свет, подключил четвёртую передачу, вдавил педаль акселератора в пол, и помчал к месту, где в беспокойстве и ожидании приезда иностранцев маялись, беспрестанно поглядывая на часы, представители сопредельной области.
6
Моё руководство вернулось из отпуска с лёгким загаром, в хорошем настроении, новом летнем костюме и совсем забыло о приезде французов, спровоцировавших её спонтанный и, судя по настроению, удавшийся отпуск. Но о французах не забыло министерство и напомнило руководству своим звонком к концу его первого послеотпускного дня. Напомнило выражением благодарности за потрясающий прием иностранцев, чем ещё больше улучшило настроение руководства и несколько успокоило меня. Успокоило потому, что теперь я точно знал, что, не случилось никакого международного скандала. Скандал случился на другом уровне, не международном, а дачном, и устроило его не министерство, а моя жена, найдя на участке мои, брошенные в потёмках штаны и услышав вопрос соседки-дачницы, обращённый ко мне, и произнесённый с максимально возможными децибелами:
«Кого это ты, Филя, давеча на дачу ночью привозил-то? Не сестру ли? А?».
Прошло время, но жена моя не забыла этот скандал и часто вспоминает его, приговаривая при этом: «Все вы мужики – сволочи!». А Софья напомнила о себе через пару месяцев, когда я получил от неё по почте большой жёлтый конверт с вложенным в него французским журналом и закладкой на статье под названием: «F.F.» Статью эту я ещё не перевёл, потому, что пока не нашёл переводчика французского языка, а если честно, то я и не ищу переводчика… Быть может ничего хорошего в этой статье обо мне не написано...
Сентябрь, 2003 год.