Это было давно, в дни зимних каникул студенческой поры Ломакина и Коро-мыслова. Петр Коромыслов заканчивал мединститут, Гоша учился на третьем курсе заочного факультета журналистики.
Они взяли его на выходе из парка пасмурным будничным утром.
Они стояли за каменной тумбой ворот и смотрели, как разлетается при поры-вистых движениях его черное пальто, не застегнутое снизу, как перебегает он от ска-мейки к скамейке, плюхаясь с разбега на припорошенные снегом доски, и всякий раз, поднимая лицо, удовлетворенно смотрит на голые верхушки парковых кленов, на ворон, плюхающихся, подобно ему самому, на кленовые ветви, прерывая короткий ленивый полет.
- Главное - не спешить, - шептал Коромыслов, - надо брать наверняка, неожи-данно, теплого, как спросонья. Чем больше внезапности, тем больше у нас шансов, иначе эта бестия опять уйдет, и все старания будут напрасны. Будто обозначая финал определенного набора своих действий, человек громко хлопнул в ладоши, встревожив присмиревших было ворон, и весьма довольный произведенным шумом, направился к воротам.
- Океанцев! - заорал Петр едва ли не ухо, возникнув за его спиной. - Ну, дру-жище, как я рад! А я уж, к стыду своему, думал, вы вдарите на попятную. Ну, идемте, идемте, нас, верно, заждались, - не давая человеку опомниться, выпалил Коромыслов и, подхватил его под руку, быстрым взглядом приказал Ломакину встать вплотную с другой стороны.
Человек неимоверно округлил и без того казавшиеся неестественными глаза, по обмякшему телу его пробежала расслабляющая судорога, из углов корытообразно-го рта на криво выстриженную бородку вытеснились струйки белесой пены.
- Класс, Океанцев! - с несколько коробящей ухмылкой превосходства выгово-рил напрягшийся в борьбе Коромыслов. - Но оставьте это, приберегите для товари-щей из психдиспансера, не дай бог, раскусят вас и с пенсии долой.
Океанцев опустил глаза.
- Ладно, сегодня ваша взяла.
Побледневшее лицо его казалось сильно утомленным. Свободной рукой он снял памятую шляпу и, сокрушенно улыбнувшись, тряхнул головой.
- Да, черт возьми, ловко вы меня. Ну, идемте же, идемте, чего же мы стоим.
Океанцев шел быстрой подпрыгивающей походкой, глядя себе под ноги. Ло-макин и Петр едва успевали шагать с ним вровень и не отпускать его вперед.
- Я не понимаю, я ничего не понимаю, - бормотал Океанцев, ни к кому не об-ращаясь. - Я болен, пусть не так, как желалось бы кому-то, пусть иначе, но я болен.
- Вы, Океанцев, симулянт, - отвечал ему запыхавшийся от непривычно быст-рой ходьбы толстяк Коромыслов. - Не забывайте, что у нас "Сообщество врачей", а не дураков, вы больны не более чем все прочие. Ваш случай достаточно изучен нами, и нам интересен ваш психологический и социальный опыт, осталось обобщить исход-ные и завершить данный этап работы, именно для этого необходимо ваше непосред-ственное свидетельство.
- Дядя, вы видели энлэво?
Океанцев резко остановился, но Петр не расслаблялся ни на секунду. Цепкие пальцы хирурга сразу и намертво впились в черный рукав.
Океанцев присел на корточки, сравнявшись ростом с девочкой, стоявшей око-ло дверей парикмахерской.
- НЛО, - произнес он правильно.
- Энлэво, - настояла на своем девочка. - Сегодня перед обедом две штуки, раз, и в ту сторону... А мне не верят.
- Как же, как же, в половине двенадцатого, раз и туда... - он махнул рукой в сторону. - Каково? - повернулся он к молодым людям, - Эн-Лэ-Во! - при возгласе - Во! он поднял кверху большой палец и громко рассмеялся.
Девочка испуганно скрылась за дверьми.
- Отпустите меня, Коромыслов, - проговорил Океанцев уныло, абсолютно, ка-залось, не надеясь получить просимого. - Я как-нибудь в следующий раз, право же, не сейчас...
- Нет уж! - Гоша редко видел Коромыслова столь рассерженным и негодую-щим. - Я бегаю за вами полгода! Припомните все ваши обещания, припомните все, что я делал для вас, припомните водку, натуральную водку, - резко перешел Петр на зловещий шепот, - которую я покупал вам со своей стипендии! А вы!..
Океанцев вновь рванул вперед.
- Ладно, - бросил он грубо. - Ведите, я расскажу все, что вам нужно.
Но, боже, с каким трудом он всякий раз решался, как нелегко давалась ему эта решимость. Уже в подъезде, на лестнице, он опять остановился и распахнул пальто.
- Это ничего? - спросил он с остаточной надеждой, открывая взору нательную спортивную майку.
- Ничего, - уже спокойно ответил Коромыслов. - Возьмете мой пиджак.
- А это? - Океанцев вздернул светлые штанины вполне приличных костюмных брюк, обнажая остывшие ноги в ботинках без каких-либо носков.
- Пристало же вам кокетничать, - усмехнулся Петр. - В хороших домах не за-ставляют разуваться. - И отсекая всякие сомнения, Коромыслов распахнул одну из дверей на площадке...
- Прошу жаловать! - выдохнул довольный собою Петр. - Вот вам долгождан-ный Евгений Сергеевич Океанцев, саморасстриженный жрец Фемиды.
Старик привстал с кресла и с любопытством поглядывал из глубины гостиной в прихожую.
- Ярчайший представитель фатальнейшего поколения, - неожиданно громко гаркнул Океанцев. - Поколения, волею судеб выпавшего в осадок безгласности и без-деятельности поколения, парадоксальным образом наиболее тяжко перенесшего все трансформации и перипетии новейших времен с наименее явственными внешними проявлениями. Да уж, сволочная жизнь, что и говорить. Эпоха эн-лэ-во! - провозгла-сил в заключение Океанцев, выставив кверху большой палец, и вступил в комнату.
- Очень приятно! - профессор с едва ли не с восторженной улыбкой шагнул навстречу. - Очень приятно! Я решил никого больше не звать, - перехватил он не-сколько недоуменный взгляд Коромыслова. - Спокойно побеседуем, а потом, кому нужно, прослушает запись. Но вначале, - вновь обратился он к Океанцеву, - прошу к столу, выпить, закусить, как и следовало ожидать... - профессор развел руками.
Океанцев деловито подошел к столу, из откупоренной бутылки "Столичной" налил больше половины вместительного стакана для воды, медленными глотками вытянул водку и напряженно замер, будто прислушиваясь к некоему шороху. Через несколько секунд, вздохнув так, словно сделал окончательно важный вывод, он по-дошел к профессору, наставил неровный, в суставах, палец ему в шею и резко выго-ворил, почти выкрикнул:
- Вы кто?!
- Вы это бросьте, Океанцев, - нерешительно вступился Петр. - Может быть, начнем, профессор? - Он глянул на часы и кивнул Ломакину по направлению к маг-нитофону.
Старик был растерян и на слова Коромыслова не обращал никакого внимания.
- Позвольте представиться, Алексей Николаевич Ланской, я доктор медицины, профессор, так сказать, тоже в отставке, - проговорил он смущенно, едва ли не сты-дясь собственного признания.
- Профессор... - протянул Океанцев.
- Извините, профессор, старые оперативные привычки, - продолжил он более мягко, впрочем, ничуть не извинительно и запустил кулаки в карманы огромного коромысловского пиджака.
Было видно, что Океанцев отыгрывается, мелко мстит за свое принужденное положение. Он постоял какое-то время молча, помял разопревший увлажнившийся нос и... пригласил всех к столу.
- А что это у вас за сообщество такое? - живо спрашивал он, выкладывая на свою тарелку половину жареной курицы.
- Ну, как бы вам объяснить, дорогой мой...
- Ничего, ничего, - перебил Океанцев профессора.
- Объясняйте, как есть, я смышленый, я пойму, постараюсь.
- Да, - Ланской кашлянул. - Сейчас, знаете ли, по многим положениям анали-зируется состояние нашего общества, вырабатываются варианты его дальнейшего развития. Но чтобы выработать некие общие рекомендации, некий единый план, нужна предварительная работа, тщательный анализ в каждом из специальных вопро-сов этой общей задачи. Работают группы юристов, историков, экономистов, эко-логов, а мы неформальное, объединение врачей. Цель наша: провести медицин-ско-психологическое исследование состояния общества и выработать свои рекомен-дации по этой проблеме. История вашей... - профессор несколько замялся. - Ваша история, любезный Евгений Сергеевич, показалась нам чрезвычайно интересной и в некотором роде характерной, типической. Хотелось бы услышать все, так сказать, из первых уст, то есть, от вас.
- Неформальное объединение, говорите? - Океанцев усмехнулся. - А, в общем, вы правы. Ну что может одиночка? Ну что? Удивить на день, на два? Взойти на Гол-гофу и воскреснуть? Этакий фокус, который и запомнится. А чтобы религию создать, нужны ученики, объединение, то есть, неформальное... - Океанцев опять усмехнулся, но в голосе его зазвучала тревожная злоба. - Клан! Кулак! Сила! А впрочем, - остано-вился он, успокаивая себя, - давайте-ка все же сядем за стол. Как вам удобнее, това-рищи или граждане? - Он осклабился. - Шутка, господа, шутка, старая оперативная привычка. - Океанцев взялся за бутылку. - Коромыслов все время смотрит на часы, может быть, он спешит, а может быть, просто дурно воспитан? Во всяком случае, я не стал бы настаивать на его сотворчестве, а вас профессор, и вас, молодой человек, - обратился он к Гоше Ломакину, - прошу не отказать.
- Если я воспитан дурно, то вы не воспитаны вовсе, - огрызнулся Петр, двига-ясь к столу.
- Ну прошу вас, прошу, не откажите, выпейте, одному как-то неловко. Вот так, вот спасибочки! - сопроводил Океанцев выпитую Ланским рюмку. - Не смотрите на часы, Коромыслов, я приступаю к рассказу. С самого начала. Ведь вас все интересует с самого начала? Включайте вашу аппаратуру, молодой человек, - кивнул он Ломакиу и достал папиросу из лежащего на столе серебряного портсигара Ланского.
- Все с самого начала, когда судьба, сполна воплотившись в явственной тупо-сти, никчемности моего тридцатитрехлетнего существования, увлекла меня в тот день из дома, из города, из привычных измерений, от обыденных точек опоры... Я уходил не куда-то, а прочь, я шел, как идут ко дну среди необозримого моря, выбив-шись из сил и теряя последнюю надежду на спасение, я шел равнодушно, едва ли не с облегчением, господа! Да, именно господа! И прошу впредь не называть меня това-рищем, мне это чрезвычайно не нравится.
- Экий вы нетипичный, господин Океанцев. - вставил Петр.
- Да нет уж, дудки. Я типичен. Я типичен для своего поколения, метой, зна-мением которого и является это самое равнодушие. Мы можем быть честны и лживы, корыстны и щедры, смелы и трусливы, но при всем при этом мы равнодушно честны и безразлично трусливы. Мы можем безразлично согласиться и равнодушно не согла-ситься, спор утомляет нас. Мы первые устали от бурно клокочущего неравнодушия последних времен, быть может, в том и виноваты. Мы не восприняли от предыдущих поколений идеал цели, способность оправдать ею свои пути. Осознанный прагматизм вослед умеренного нигилизма последующих возник уже позади нас. Любое стремле-ние, как главная сила судьбы, обошло нас. Нас почти нет в области первого шага, на высотах личного поступка. Мы не состоялись ни в правительстве, ни в литературе, разве что в комсомольских вожачках да в импотентных ньюобериутах ощущаем мы себя равнодушно сносно. Мы не вершим, мы просто нечто делаем, с безразличием первыми из прочих осознавая пустоту наших дел, нашей жизни, похожей своей нера-циональной бесплодностью на многочасовую копеечную "пульку", в которой, впро-чем, приобретается некий навык и известная гибкость суетного разума. Все тот же равнодушно приемлемый опыт лавирования между профдолгом и справедливостью, темными силами преступного мира и сильно темным руководством не проходит бес-следно.
В то самое утро я, вероятно, вплотную приблизился к пределу возможности равнодушно-насильственного распоряжения своей нравственностью, своей моралью, своими душевными устремлениями, вернее, всем тем, что от всего этого осталось. Говоря проще, я решил не пойти на службу. Осознанию этого предела способствовала бессонная ночь. Ни черта, помнится, не спал, и в то же время всю ночь какие-то сны... Да нет, добрые мои, - он махнул рукой, - я лучше прочту, у меня же все записа-но по горячим следам, протокольно, так сказать, чтобы в памяти не потускнело.
Заведя руки за спину, откуда-то из-под майки, из-за пояса брюк он вытащил слегка помятую тетрадь в голубом виниловом переплете.
- Вот, знаете ли, мало ли что, а для меня это ценно, ношу всегда с собой. Только, прежде еще понемногу, совсем по чуть-чуть... - Океанцев взялся за бутылку. - Этак, знаете ли, по-немецки, - он разлил оставшуюся водку. - Вот и все...
- Да вы не огорчайтесь, любезный Евгений Сергеевич, - покровительственно пробасил старик. - Уверяю вас, эта не последняя.
- Немцы, между прочим, пьют, как правило, по двадцать грамм, а вы разлили самое малое по пятьдесят, - вставил Петр.
- Да, да, а французы лягушек кушают, - мимоходом заметил Океанцев и опро-кинул рюмку, приглашая жестом следовать его примеру. - Ну да ладно, у всех свои причуды. Я вам прочту, господа, прошу лишь прощения за некоторую художествен-ность, но факты остались в неприкосновенности.
- А может, все же лучше, своими словами, - попытался не согласиться Лан-ской.
- Да нет, профессор, мне не легко, честное слово.
- Ну да ладно, я думаю, Вы не обидитесь, если по ходу чтения я вас каким-то образом перебью?
- Перебивайте, - махнул рукой Океанцев и раскрыл тетрадь.
В то утро я не спал, я просто лежал с закрытыми глазами. Будильник, прозве-нев минут десять назад, мерно постукивал анкером, приближая меня к неминуемому ужасу. Ужас неминуем, думал я, он придет в свое время, но я не отступлюсь перед ним. Хватит унижений, на службу я не пойду! Это я сказал вслух и, довольный каче-ством сказанного, почти не ужаснулся, когда стрелки постукивающего будильника минули половину восьмого, и время неудержимо полетело в отрицательном направ-лении.
Будь что будет, думал я во время утреннего туалета. Все свершилось, и на-добно жить, твердил я себе во время завтрака, заглатывая не пережевав что-то при-вычно холодное, абсолютно не испытывая при этом ни малейшего, все еще ожидае-мого ужаса.
Потом я оделся, вышел из дома, и, сев на дорожно-спортивный велосипед, по-катил в сторону юго-восточного пригорода. Миновав заречный садово-огородный массив, я достиг зоны видимости пригородного леса. Почти на тропинке, ведущей в лес, сидел блаженного вида старикан, преграждая путь худыми, вытянутыми ногами.
- Ты что, отец? - спросил я, взвизгнув тормозами.
- Болит что, или устал?
- На все воля Божия, - ответил старик.
- Да? - будто бы удивился я, иронически улыбаясь. - Оттуда, что ли? - кивнул я на лес. - Ну и как там? - спросил я, не дождавшись ответа.
- Там рай, - ответил старик безо всякого пафоса, даже с некоторой усталостью в голосе.
Но я, несмотря ни на что, готов был согласиться с этой по-народному яркой и выразительной метафорой.
- А там - воля, - кивнул старик на оставленный мною город.
- А ты, стало быть, Петр-ключник? - схохмил я по старой оперативной при-вычке. Но по тому, как мелкие мурашки засуетились на предплечьях, я почувствовал приближение нового ужаса.
Утомленные глаза старика меж тем оттаяли и заслезились.
- Ну-ну, - удовлетворенно проворчал он. - Вижу, знаешь. Ступай туда, - мах-нул он в сторону видневшегося белым туркомплекса. - Там все и решат... - и зазвонил в валдайский колокольчик.
Громкий у меня будильник, другой меня, пожалуй, и не разбудил бы. А этот и мертвого из могилы поднимет, - так думал я, вспоминая о своем сне.
Чего это я про мертвых да про могилы, спрашивал я себя. Вот и во сне тоже, Петр с ключами... Мне стало немного не по себе. В том, что старик был именно Пет-ром, а не чокнутым забулдыгой, я почти не сомневался. С какой стати не верить в реальность населяющих сны персонажей, когда ирреальна сама сущность сна? Какой смысл обманывать обманутого? Примерно так рассуждал я, лежа с закрытыми глаза-ми под перестук шестерен своего редкого по звучности будильника.
Надо вставать, думал я и нехотя соглашался с ходом своих мыслей. Ведь на сегодня меня вызывал Жабастый, с неимоверным испугом вспомнил я, и мелкий пот выступил на моем не остывшем ото сна теле. В полуразбуженном сознании завози-лись позывы душевной тошноты. Видение Жабастого возникло словно симптомы неизлечимой болезни. Он вновь будет грозить кулаком и ругаться матом... Чего же это я лежу? Господи! Я же опоздаю и тем поставлю крест на своем служебном и об-щественном положении. Я стонал едва ли не вслух, но неведомая сила, словно, вжи-мала меня в своевольные пружины матраца, не позволяя шевельнуть ни единым мус-кулом. Смелы мы в снах. А чем я дорожу? Служебным и общественным? Пустое... - завывал я про себя, исходя переполнявшим меня ужасом. Но полно, - твердил я сквозь сотрясавшую меня неотвратимость. Неужели я так слаб, что не способен сделать это-го шага, подтверждающего мое человеческое самосознание? Неужели до конца дней плоть моя способна носить в себе униженную душу? Нет! - подумал я как можно ре-шительнее, едва стрелки будильника вступили во вторую половину восьмого часа. Уж лучше в сторожа, в истопники...
Шло время. Факт свершившегося, невозможность что-либо поправить, понемногу успокаивали меня. Во время утреннего туалета и завтрака, из привычной яичницы с колбасой и горячего чая, мысли мои все время крутились вокруг двух по-нятий: сторож и истопник, но пессимизма в этом было не много, если, конечно, не брать во внимание объективный пессимизм моего состояния в целом. Наоборот, мне виделся в этом единственный и не такой уж, черт возьми, скверный выход. Масса свободного времени для самоуглубления, самовоспитания, самоанализа и само-образования. Такое вот философское мировоззрение постепенно и непререкаемо ов-ладевало мной и, наконец, овладело до такой степени, что я, уже представляя себе в общих чертах дальнейший ход собственных действий, надел, тем не менее, свою серую пару и выходные немецкие туфли. Однако то, что я не забыл взять с собой до-кументы и уложить в походную сумку предметы личной гигиены, говорило о доста-точной доле разумной преднамеренности моих поступков.
Я не спеша и уверенно двигался к окраине города. Дорожно-спортивный вело-сипед, подаренный себе на тридцатитрехлетие, катился легко и плавно, почти не тре-буя ножных посылов, словно подталкиваемый неведомыми силами, несущими меня навстречу новой судьбе. Уеду куда глаза глядят, решил я накануне отъезда. Хотелось пожить нормально, вдохнуть полной грудью чистый воздух осеннего леса, подставить не затуманенное заботой лицо смиренным лучам сентябрьского солнца. Надоела со-бачья нервотрепка. Ведь я был следователем по особо важным делам при Жабастом, и жизнь моя, конечно, была нелегка.
Наконец, миновав последний квартал, я выехал на границу города и пригорода и встретился лицом к лицу с солнцем, о котором так долго мечтал. Я решил наивно, что это к добру, и пожалел только, что печать забот с лица моего не смыть и вечно-сти. В затуманенной низине простирался неимоверно разноцветный массив садово-огородных строений. Пахло дымом и жалостью по ушедшей молодости.
Я пробирался по хитрым для незнакомого взгляда сплетениям садовых квар-талов и ловко срывал на ходу свешивающиеся за жидкие оградки яблоки осенних сортов, урожай которых этой осенью был отменный. Так, не спеша, я выбрался на поляну перед пригородным лесом.
- Ни хрена себе! - сказал я вслух, и взгляд мой замер на сидящем подле тро-пинки Петре. Сам я продолжал меж тем крутить педали и совершенно не заметил, как штанину моего польского костюма затянуло цепью в звездочку, как в безвозвратный омут. И я, потеряв равновесие, упал на этого самого пожилого мужичка, изрядно-таки его напугав. Падая, я раздавил очень спелые помидоры, которыми он наверняка на-меревался закусить. Хотя падение и не позволяло мне сосредоточиться вполне на всей невероятности происходящего, я, тем не менее, мысленно перекрестился, так как был еще с разумной юности тайно верующим человеком. Как ответственный ра-ботник органов, я не мог бы поручиться на все сто, что это был тот самый старикан, но определенное сходство было налицо. Та же седоватая поросль на подбородке и красные отчего-то глаза.
- Петр? - спросил я, не переставая выдергивать закрученную штанину. Мужи-чок отвечал, что он-то Петр, а я дурак.
- Смотреть надо, куда рулишь, а ты - во... во... - он вытаращил глаза, скорчил безумную рожу и, выставив вперед руки, начал ими вихлять, показывая, вероятно, тем самым, как я приближался к нему.
- Там рай? - показал я в сторону леса.
- Ага, - кивнул старичок ехидно. - В дурдом тебе надо, понял? - и изобразил в свойственной ему гротесковой манере, как я пощипываю себя одной рукой за другую, чем, собственно, я и занимался, высвободив наконец свою штанину. Знал бы, сво-лочь, кто я, по-другому бы у меня задрыгался. Так подумал я по старой оперативной привычке, но обострять отношения вслух не решился.
- Бомж? - спросил я, направив палец в шею старика, но поймав себя на том, что подражаю Жабастому, несколько смутился. Мужичок же, как-то оробев, мялся с ответом. Знает Жабастый, чем брать, с не совсем понятным удовлетворением конста-тировал я и, заправив штанины в носки, тронулся в путь.
- Я пастух! - наконец нашелся старик. - А вот мои коровы, - шумел он мне в спину и, вероятно, показывал на бродивших по поляне животных. - А ты - дурак... - крикнул старик напоследок, и я заехал в лес.
"Доеду до Святовского озера, а там, может быть, сверну к Трегуляю", - думал я, беспокойно глядя на беспрерывно осыпающийся ольшаник. Вот так и жизнь с мил-лионами минут и сотнями тысяч часов, с бесчисленным множеством знакомых и еще большим количеством не известных нам людей, с сотнями Жабастых и иных опадает вокруг каждого из нас, оставляя себя лишь и только в собственном сознании неколе-бимо неизбывным. Так отвлекал я себя от мыслей о случившемся, но отвлечь вполне не удавалось, как не удавалось благодаря сопутствовавшему падению и последую-щим обстоятельствам вполне испугаться, поразиться, ужаснуться происшедшим. Уг-нетающий осадок остаточного суеверия саднил душу. Помидорная жидкость, промо-чив насквозь пиджак и сорочку, неприятно холодила напряженные в рулении локти.
Помимо всего прочего я неустанно сожалел о валдайском колокольчике рабо-ты братьев Трошиных, замеченном мной на шее коротконогого самца, вяло топтав-шегося между коров. Может быть, я и решился бы, и отдал бы старику червонец (ма-ло - четвертной), за который тот, наверное, уступил бы вещицу, но останавливал не-виданный мною доселе и внушавший определенную тревогу взгляд быка, выражение глаз его, которое я, как ни силился, не мог определить обыденным словарным запа-сом. Неживотные глаза его были исполнены не имеющим явственного названия со-стоянием, но сама исполненность была явственна и несомненна и все время возника-ла в моих молчаливых думах.
А может быть, старик этот и вправду не просто старик, и не продал бы он мне своего колокольчика ни за какие деньги, и все происходящее ныне со мной, как губ-ка, напитано тайной? - предположил я, и неприятное чувство страха шевельнулось в моей груди.
Меж тем по мере углубления в лес, дорожка становилась все более неопреде-ленной, изрядно заваленной ветками и сучками, кое-где и вовсе заросшей низинной травой.
С велосипеда пришлось спуститься на землю. Впрочем, это не огорчило, а скорее уравновесило меня, ввергло в некую стабильность мое ощущение переменной неудовлетворенности и оставило меня на некоторое время в достаточно приемлемом состоянии.
- Черт с ними, с туфлями, - рассуждал я. - Приличного вида из-за паскудных помидоров все равно не получится, зато взлет вечернего шмеля сквозь легкое похру-стывание веток и чавканье все более нисходящей тропинки слышны отчетливо.
Вечер и в самом деле был, и Святовское озеро должно было появиться уже давно, но его все еще не было. Солнце уже более часа как зашло за высокий горизонт лиственных крон, но все еще просвечивало где-то с правого бока сквозь соразмерную частоту стволов, непростительно выдавая ограниченную пригородность зеленых лег-ких города. И я вполне уверенно мог сказать, что, несмотря на то, что лес был не то чтобы не дремучим и не девственным, но даже и не густым и не совсем еще темным, я, несмотря ни на что, заблудился.
Чуть было обозначившиеся полусумерки переходили, меж тем, в сумерки на-стоящие, и дальнейшее движение в область темноты происходило столь скоро, что его было заметно не только на взгляд, но и физически, так как свет дневной по сен-тябрьскому обыкновению уносил с собой не малую часть дневного тепла. И когда, малое время спустя, уже была ночь, и ночь довольно темная, тело мое, несмотря на запахнутый всеми силами пиджак и по возможности поднятый воротничок, сотрясали периодические приступы замерзания. Небольшие тучи усиливали мрачность, и, судя по приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца. Я с ужасом признался себе, что сбился с пути и давно иду не по дорожке. Пошаривши ногами во все стороны, я наконец остановился. Между ногами в жестких стеблях высокой осоки шуршал позд-ний уж и порывисто всхлипывали земноводные твари. Я сделал еще усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Переборов в себе некоторое смущение, я попробовал перекликнуться, но голос мой, не возбудив свойственного лесной мест-ности эха, совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось неблизкое стенание, похожее не то на волчий вой, не то на крик выпи...
Ночевать здесь было негде да и нельзя, лучше уж стоило идти куда глаза гля-дят, по крайней мере, не закоченеешь. Ко всему чувствительный голод тревожил мой не совсем здоровый желудок. На все воля Божья, решил я, и с нескрываемой надеж-дой рано или поздно найти хоть сколько-то годный ночлег, какую-либо пищу (а учи-тывая промокшие ноги и несколько угнетенное состояние духа, не помешала бы и рюмка водки), я двинулся прямо. И вскоре... к величайшей радости своей, в отдале-нии мне почудился лай. Прислушавшись, с какой стороны, я отправился бодрее и, немного пройдя, увидел огонек.
- Хутор! Ей-богу, хутор! - чуть было не крикнул я...
- И все же, надо думать... - перебил Океанцева, все более и более расплываю-щийся в чрезвычайно довольной улыбке, профессор, - надо думать, предположения ваши, любезный Евгений Сергеевич, были не совсем точны. Надо полагать, что это все же был не хутор из двух только хат, находившихся в одном дворе. Не обнаружили вы, наверное, ни десятка сливовых деревьев, торчавших под тыном, ни двора, устав-ленного чумацкими возами?
- Ах, профессор, - скрывая смущение, нетрезво прокричал Океанцев. - Вас, до-рогуша, не проведешь! Ну? Где же еще ваша водка? По этому случаю стоит выпить.
- Гоша, дружочек, - обратился старик к Ломакину,
- принеси с кухни водку. Принеси, голубчик, сразу обе бутылки, чтобы лиш-ний раз не беспокоиться.
Ломакин молча, поскольку вне работы своей был вообще немногословен, по-шел на кухню и принес из холодильника еще две бутылки, "Столичную" и здоровен-ную в 0,75 литра бутылку "Золотого кольца".
- Не много ли, Алексей Николаевич? - встрепенулся совершенно трезвый, лишь чуть погрустневший Коромыслов.
Океанцев сиял, словно именинник, получивший желанный подарок.
- Не кручинься, дорогой, что останется, не выльем, - похлопал он по плечу Петра.
- Мы с вами на брудершафт не пили, - огрызнулся тот.
- Не упоздано, не упоздано...
Океанцев протянул руку и свернул головку "Золотому кольцу".
- Хороший вы народ, профессора, - качал он головой, уже забыв о брудершаф-те с Коромысловым. - Знавал я одного профессора, этакий эйнштейноподобный ста-рикан, и фамилия, дай бог памяти, что-то такое библейское... Да, вот он бы с вами поспорил, а я - за, и даже более того. Он вот так, знаете ли, всем и говорил, что мож-но, мол, прогнозировать что-то, едва ли не что угодно, но не творчество. Можно за-планировать количество специалистов, но нельзя ни запланировать, ни спрогнозиро-вать явление Ломоносова. Есть, мол, некий обыденный ток истории, а есть этакий непредсказуемый всплеск, во многом и определяющий общее течение на какой-то период времени. Вот, говорят, умер до времени тот, кто должен был изобрести маг-нитофон, и ничего, магнитофон все равно изобретут, пусть на год позже. Но если бы Достоевский умер в детстве, романы его не были бы написаны никем... И история России приобрела бы другое течение.-Каково? А я сказал, нет, уважаемый...
- Ну вы даете, - не выдержал Коромыслов. Океанцев нетрезво и высокомерно глянул на него и назидательным тоном повторил:
- Так именно и сказал. Я, говорю, думаю иначе, я думаю, что ход истории оп-ределен изначально. - Океанцев таинственно поднял палец. - Ньютон и Пушкин, Лео-нардо и Моцарт, Галилей и Гегель - всего лишь производные некой субстанции, не-кой истины или антиистины, что в абсолютном значении одно и то же, проливаю-щейся дождем ли, снегом или иным семенем на наши головы в год, в день, в час, определенный изначально. Чтобы распознать этот день и час, надобно умение, а мы не любим пророков, мы не узнаем, обходим их, а узнав, чаще всего убиваем. Так что, ребята, я за вас, прогнозируйте, планируйте, может быть, старания ваши и не дадут прямого результата, но благодаря вам и вам подобным мы, может быть, вновь нау-чимся различать пророков и слышать их, и знать...
Глаза профессора увлажненные водкой были по-детски грустны.
- Конечно, вы, дорогой мой, правы не во всем, но...
Океанцев чуть обиженно пожал плечами и, оттопырив нижнюю губу, вновь взялся за тетрадь.
- Да, профессор, вы, конечно, догадались, все было иным и иначе. Впрочем, звезды все же. кое-где глянули в это время на небе. - Он усмехнулся и, водя пальцем по тетради, принялся отыскивать потерянную строку. И вскоре нашел ее.
По всей видимости, это был один из поселков этой округи, может быть, Тре-гуляй, может, СПТУ, а может, просто какой-то кордон. Разобрать в едва ли не кро-мешной тьме, что именно, не было никакой возможности. О том, чтобы спросить, нечего было и думать. Лишь одно окно неярко светилось, туда я и постучал.
"Что ж это они, открывают ночью и не спрашивают, кто? Непорядочек" - не-сколько отстраненно подумал по старой оперативной привычке, превозмогая натру-женную усталость икроножья и наивно предвкушая некоторую радость по поводу бесхитростно добрых предчувствий на будущее.
- Вы что, заблудились? - спросила просто и уютно белокурая девушка, поя-вившаяся на пороге. - Здесь не заперто, заходили бы так... - пояснила она мне, топ-тавшемуся в горенке и осматривавшему соразмерную немудреность и этакую оби-ходную функциональность привычного российского жилья.
- Во, бл...лин! - внутренне ужаснулся я скрытно глядя в прекрасное лицо не-знакомой девушки и ежесекундно памятуя о рукавах в помидорах и заправленных в носки штанинах от польского костюма.
- Я, - говорю по привычке смущенно, - наследил тут. Туфли, вот... Там сыро-вато.
А девушка и впрямь была хороша собою. Неописуемая юность просвечивала под лепестковой кожей предплечий и переносицы. Нечто стройно-весомое, вплотную приблизившееся к грани наливного созревания, с милой взгляду еще отрочески неук-люжей грациозностью, преодолевая этакую робость первоначальной полноты сущест-вования, жило под розовой легкостью халата. Но даже это невыразимое нечто затме-валось мирным великолепием северного лица. Прохлада во всем.
Океанцев то и дело отрывался от тетради.
- Глаза, губы... Взгляд и движение губ... Именно это лицо грезилось мне едва ли не с колыбели идеалом хранительницы очага, неизбывной жены, матери рода... Но даже для идеала, добрые мои, лицо было слишком прекрасно идеальным. А любое несоответствие идеалу, как таковому, уже не идеал, а что-то иное, хотя временами...
Океанцев мягко и грустно улыбнулся.
- Я знаю, что вы сейчас скажете! - неожиданно весело воскликнул Петр. - Да-вайте-ка я сам разолью.
- Как угодно, - с неподражаемым равнодушием отвечал Океанцев, и Петр взялся за бутылку.
- Мне, дорогой мой, и вправду, по-немецки, не более двадцати грамм, - встре-пенулся Ланской.
- И мне, если можно, так же, - откашлялся молчаливый Ломакин, меняя кассе-ту в задрипанном редакционном "Репортере".
- Да, - Ланской отставил свою рюмку. - У вас, Евгений Сергеевич недурной слог и довольно крепкое перо. Как вы полагаете, друзья? - обратился он к молодым людям.
Коромыслов и Ломакин промямлили нечто неопределенное, явно не ожидая подобного поворота беседы. Но воодушевленный рассказчик уже нашел в который раз потерянную строку.
- А что же мы стоим... - произнесла девушка, мило улыбнувшись и перебив меня, хотевшего было, но так и не успевшего подумать о том, что внешность порою бывает обманчивой. - Вы, верно, голодны? - добавила она.
И в это время кто-то, брякнув в сенях ведром, открыл дверь в горницу.
- Вот, - несколько неопределенно сказала девушка в сторону отворенной две-ри, - человек заблудился в лесу...
Я оглянулся. "Вот"... была тоже недурна. Ах, да что там недурна!.. Это был плод иных свойств, это была та пора спелости, когда при легком надкусе рот вку-шающего переполняется сладчайшим соком, исполненным (едва ли не как телец оча-ми) жаркой терпкости и всеми тончайшими и пьянящими ароматами зенитного лета.
Здесь Океанцев сглотнул.
- Где ты была? - ласково спросила девушка у вошедшей.
- Та свиньям давала помои, - ответила вошедшая чуть глуховатым мягким го-лосом с легкой южнорусской интонацией, и я целиком отразился в карих очах, погло-тивших меня сквозь сокровенные кванты тропического излучения. - А ты, верно, та-щишь человека за стол, будто не видишь, что человек замерз и весь перемарался не-весть чем, бродя по болоту, - плавно, ни на секунду не замедляя и не ускоряя магне-тического говорка, попеняла старшая младшей, снимая, меж тем, передник и вешая его на высокий гвоздик.
"Ух, бл... блин!" - чуть было не выдавил я по старой оперативной привычке, увидев этот непринужденный порыв, эти бедра, архитектурно выступающие ускори-телями третьей ступени на ракетоподобно устремленном стане, эти смуглые руки, взметнувшиеся направлением предстоящего полета. Тяжелый пук волос ее, не вы-держав этого порыва, выплеснулся темно-рыжим широким хвостом, доставая до нижних округлостей.
Ух ты! - выдохнул я, помнится, вслух.
- Ну что же, баню топить, пожалуй, поздно, - раздумчиво предположила младшая. - Я, пожалуй, согрею воды дома.
- И искупаем тебя, золотко, в корыте, - заключила старшая не без превосход-ной иронии. И теперь я не поручился бы, что в иронии той не было сквознячка пред-намеренного умысла. Но тогда я как-то не успел отказаться от столь неожиданного предложения со стороны боровых мессалин, поскольку был достаточно ошеломлен, и как-то отстраненно размышлял о преимуществе одних превосходств над превосход-ством иных преимуществ.
- Во, блин... - шептал я, определяя этим в глубинах сознания свое кризисное состояние, и понимал, что отдать свое предпочтение чему-либо одному на данный момент просто нельзя. Лицо, я бы сказал, лик белой и прочее у рыжей довлело над остальным у обеих, хотя, надобно сказать, что остальное у той и другой было, разве что, не лучше, но хуже навряд. Вот так и в жизни, мечешься, маешься и все время выбираешь из того, что едва ли разделимо в своем значении. Так я думал, хотя, в это же время отдавал себе отчет, что почти никаких поводов к столь решительным выво-дам о фатальности выбора у меня покуда нет. Но несмелая, чуть потеплевшая плоть моя, вопреки доводам разума, безудержно прорастала, совсем угнетенным было в пылу оперативной работы и в чаду семейных неудач, мало ведомым среднерусскому уху словом - ли-би-до.
- Ух, блин... - произнес я в третий раз совершенно двусмысленно.
Лицо младшей вспыхнуло смущенной гордостью, дамы были довольны, вода в ведерке исходила паром...
О, пленительное великолепие жизни! О, чудный свет сквозь мрак былого!
- Вы, верно, сбежали от суеты и душевной невосполняемости неразрешимых противоречий бытия?
- Да не в том дело, - отвечал я, переступая невысокий борт оцинкованного ко-рыта. - Заколебала проклятая служба. То можно, то нельзя. То хорошо, то нет. То спа-сибо, то по морде. А тут еще Жабастый...
- Так она ж про то и говорит, - пояснила старшая и принялась разбавлять ки-пяток.
- Вам тут истопники не нужны? - спросил я кстати. - Или сторожа ставки на две, на полторы?
- Кто знает, кто знает, - многозначительно отвечали они, и четыре прелестных руки коснулись моего тела.
О, чувственная прелесть!
"Нет, это не мать, с дочерью, мать с дочерью мужика купать вместе не будут". Так я пытался размышлять, сидя в корыте, но мысли мои беспрестанно сбивались, необидно подталкиваемые с обеих сторон вспотевшими коленями. То в нос, то в са-мые губы...
О, наяды! О, носители красоты и блаженства!
- Тут не надо, тут я сам, - капризничал я, отплевывая мыльную пену в сторону неутомимых колен. О!.. Смотреть вверх было невозможно, они нарочно сдували пену прямо в глаза, и тут же в нос коленями. Я не выдержал и куснул...
- Пейте, пожалуйста, и кушайте, - тихо, словно лесной колокольчик, выгова-ривала через какое-то время светловолосая девушка.
- Ой, какой добрый мужичок у нас получился, - ворковала рыжеволосая Клео-патра, оглядывая меня, запахнутого в тесноватый, коротковатый халатик с ее плеча, и я ей верил.
- Что опьяняет сильнее вина? Лошади, женщины, власть и война... - продек-ламировал я. Вперед, о, воин, конь бьет копытом! - пронеслось в моей еще не про-сохшей голове, и я поднял тост за лошадей.
- Фавн, сатир непотребный! - восторженно вскрикивали румяноликие и влаж-ные от упоительных стараний, горячей воды и белого вина дамы (гетеры, баядеры, мать иху...), и я в добродушном смущении запахивал полы халата.
- Пью за вас! - всхрипывал я утоленным уланом и хитро улыбался, совершенно не желая уточнять, за кого именно. - За вас, о...! - (не опоили бы к чертовой матери.) - За вас, о нимфы рашенвельда! За вас, о жрицы факела Сафо! За вас! Восторг витал...
- Ой, ой, ой! - завопил Петр. - Все это слишком скоро и по-детски неправдопо-добно.
- Уймите юношу, профессор. Предлагаю унять, иначе все, - сердито насупился Океанцев.
- Петр, это же сон, - прогудел Ланской сочувственно.
- Даже если это не сон, в чем, как и в противном, у меня нет ни малейшей уверенности, - здесь Океанцев икнул и выудил из портсигара профессора еще одну папиросу.
- Коромыслов, дружок, разлейте-ка еще водки, у вас это, над сказать, неплохо получается, - перебил старик пытавшегося, было бузить Петра и тут же обратился к Океанцеву.
- Евгений Сергеевич, дорогой вы мой, один вопрос, профессиональный инте-рес, так сказать. Вы же, сдается, действительно здоровый человек, как же вы...
- Врачей, что ли, обманываю? Нет профессор, вы же сами врач и знаете, что врачей обмануть непросто, тем более при установлении инвалидности. - Он ку-рил, будто жевал, выпуская уголками губ синие струйки из набитого дымом рта. - Я болен и никого обманывать у меня нет нужды. Все происходящее со мной я осознаю как явь и сон одновременно. Я потерял эту грань, и отказаться от того, что пережил, от того, что было со мной, от постигшего меня одного из проявлений жизни я не в силах. Все случившееся со мной было наяву. Подтверждением тому множество не-значительных, но и неопровержимых улик, так сказать, реалий, если, конечно, явь, представившая их мне, не является сном. Ну согласитесь, что состояние это нельзя признать нормальным в общепринятом понятии нормы.
Океанцев икнул, и все одновременно протянули руки к рюмкам. И тут Гоша Ломакин, явно пропустивший несколько рюмок в беспрестанной возне с лукавым магнитофоном, увидел вдруг, именно вдруг, что трое его застольников пьяны самым настоящим образом. И если Океанцев в силу благоприобретенной привычности к дозам, а Ланской, благодаря сохраненной до старости недюжинной выносливости и силе, были пьяны до определенной меры, то Петя явно перешагнул свои пределы и теперь был суетливо весел и через силу ревновал старика к Океанцеву, поглотившему все неподдельное внимание старика.
Океанцев взял тетрадь.
- Над миром длилась, властвовала полночь. Я чувствовал это, расставаясь с неизъяснимой сладостью сна, оправданного ненапрасной (в этом едва ли были со-мнения) усталостью минувших суток.
Последовательное чтение давалось ему с большим трудом, но Океанцев про-должал, покуда не осекся, произнеся:
- Я пеперь...
- Куда, куда вы пошли? - радостно крикнул Петр. - Я не понял. Вы, Океанцев, неразборчивы, нечетки, вы яснее читайте, а так-то можно, что хочешь, наговорить.
Океанцев молчал, сам не в силах осмыслить прочитанного.
Наконец он махнул рукой.
- Ладно, ладно, я и вправду своими словами, так будет удобнее, теперь, да, те-перь. Именно, теперь, - повторил он несколько раз.
- Да, да, именно теперь и своими словами. Прекрасно, друг мой, - пророкотал профессор, и Океанцев взмахнул руками.
- Но сомнениям должно было быть, и они были. Я сомневался, господа, и прежде всего в том, где я в данный момент нахожусь. Ощущал я себя так, вот так! Бодро! В потенции, так сказать, духа и разума. И никак не мог обнаружить, хотя об-наруживал усердно, никаких последствий вчерашних чрезмерностей. Значит, думал я, и все вчерашнее вообще надобно считать сном. Было, было такое желание, находи-ло в душах свое место, но место, это где-то там, позади, обочь желания другого. И это другое, я бы сказал, импульсивно перерастало в потребность. Каково?
- Недурно, право же, - тотчас откликнулся профессор.
- Темно... - простонал Петр.
- Помню, помню, о чем подумалось тогда, прямо тогда же. Подумалось о кро-ватке у дальнего окна нашей детской, о снежной королеве в обличий пахнущей арбу-зами Натальи Евгеньевны, о Фрейде и астрах первого сентября. Простите, господа, это не очень серьезно, - хохотнул Океанцев и, не вынимая кулаков из коромысловско-го пиджака, не без претензий вышел из-за стола и не садился больше за весь после-дующий вечер. - Все витиеватое - пошло, - еще раз хихикнул он. - Как и сами витии. А мне в ту ночь, говоря попросту, хотелось еще, хотя, чего именно, представить было не так-то легко. Не было, ну не было конкретного представления о том, что было до того. Я просто не мог вспомнить, не мог с такой неожиданной... ну, этой самой, будто и вспомнить было нечего, будто и не было ничего, кроме возникшего из этого ничего желания. И открывая глаза, я был уверен либо в продолжении сна, либо в непредска-зуемости жизненных испытаний.
- Ну, и? И?.. - подал голос Коромыслов, состроив сочувственную мину.
-. Я оказался прав в своих предположениях.
Обнаружив, что лежу в сенях на сундуке, я поднялся и принялся искать ходы в глубины жилища. Меня влекло, о, как меня влекло! Но было темно, господа, коли оба глаза, все без разницы. Я блуждал, я натыкался на стены. Дом, показавшийся скром-ным снаружи, был внутри огромен, безграничен, словно вселенная. Так странствовал я в лунатическом своем непокое, покуда не вступил в какую-то комнату с одним-единственным, как видно, подлунным окном. Такой неясный свет, будто, знаете ли, легкая пылевая взвесь, плыл сквозь кисейную занавеску. И я различил! Различил! Две этакие, знаете ли, ягодички из-под откинутой простыни...
- Сколько, простите? Сколько, сколько этих самых? - не разобрал Коромыслов.
- Две... Или три, но не в этом суть. Меня влекло. Мной владело... Черт знает, что мной владело, уж он-то верно знает. И я, верите ли, этак подлег и потянулся было, и тут - удар!.. Не слабый, скажу я вам удар, такой ударище, вот в это самое место ляг-нула, под коленную чашечку. Тупым, тяжелым копытом, то есть предметом, то есть подумалось, что она в обуви. Не по себе мне стало, жутко больно, и лес шуми-и-ит... Ветер. Мне бы уняться, да уж где там. Подполз с другой стороны, а кровать весьма обширна, и с другой стороны опять же не пусто. Ба! И тут я прав, две на одной крова-ти! Но опять же, не смущаясь этим, опять же пытаюсь (сударыня! позвольте!), опять же подлечь. И здесь наконец-то успех! Я помню успех, господа! Но что это было? Черт... черт... черт!.. Это была старшая, это была она, теперь я понимаю это лучше, чем когда бы то. Я целовал ей руки, и в это время сенная дверь со стуком раствори-лась, и следом дробненький топоток: тук-тук, тук-тук-тук. Дама вскрикнула, руки ее задрожали, я целовал их, господа, и поцеловав еще раз, поднялся навстречу неяс-ным шумам.
Фосфорицирующая свинка, малая, не больше дворняги какой, поначалу и принятая мной за псину приблудную, с этакими кудряшками вдоль по стану направ-лением хребта... Она смотрела снизу суетливо и недобро, умно и нагловато. Я, было, хотел оттеснить ее к двери, но хитрая скотинка, тук-тук-тук, семенит между ногами, тук-тук-тук. Осторожнее! - кричу, а сам пяткой в нос, ногою в пятак. Уворачивается, сволочь, мало того, зубами щелкает. Страшновато становится, я на табурет, и она копытца кверху задирает. Я на тумбочку, она следом. Полотенце какое-то под руку попалось, скрутил его надлежащим образом, и по своевольнейшей харе, по харе!.. Огрызается, дрянь, рычит, зубы скалит.
Но да против лому нет приему, а в моих руках и полотенце пострашнее лома будет. На! На! Вот так! И вот так! Вытеснил, и дверь на щеколду. Все в порядке, ма-дам! - и ручку поцеловал. А мадам не в себе, стенает, воркует:
- Ах, бедная Лида. И так вот без малого семь лет...
- Да, да, только тут я подумал, а где же вторая? Где? А нету!.. В мозгу моем вновь и вновь рождались ужасные догадки, и чем далее, тем более. Да и устал я, то ли от борьбы со свиньей, то ли от чего-то другого. Да такое, верите ли, утомление, что... Не помню где и как свалила меня усталость, но проснулся я, едва начало светать, едва-едва, будто темень затуманилась. И опять же, не сразу всплыл, так сказать, на поверхность сознания. Да и. заблудиться-то немудрено, уйдя ко дну в поисках по-верхности. Проснулся же, как видно, неспроста. Дыхание возле плеча торопливое такое, неспокойное. Эта самая чертовка Лидия сидела на корточках у , моего сундука и вплотную, пристально смотрела на меня. Мне не по себе стало, да и кому было бы по себе. Я, признаюсь, испугался и отпрянул, попятился этак. А она руки свои белые выметнула, тянется ко мне, гладит по голове, по щекам ладошками холодными:
-. Милый, милый товарищ Океанцев, зачем вы пришли к нам? Мы славно жи-ли, любя и заботясь друг о друге...
- На одной постели?! - спрашиваю строго, а сам, меж тем, все время пытаясь с каким-то тревожным интересом, да что там с интересом, с истинным страхом, и тем не менее, пытался как-нибудь этак незаметно взглянуть ей на ноги. Не в смысле эро-тического любострастия, ей-ей, об этом тогда и не думалось, а в смысле определения состояния ее ступней. Но край сундука отчаянно мешал. Да-а, за горизонт, как вид-но, не заглянешь.
- Вы любите Лидию? - спросила она.
- Кто Лидия? - спрашиваю я.
- Да, милый Океанцев, - Отвечает. - Да...
Вот тут я мало что понял. Ничего не понимаю, как дурак. А она, представьте, льнула к моей груди, и прочая несуразица... И тут сердитой походкой, звонко так по-шлепывая лапками по крашеным полам, входит та, первая, то бишь... совсем, черт возьми, запутался в нумерации. Ну, то есть, господа, абсолютно неглиже, в одном, пардон, едва запахнутом халате...
- Браво, гусар! Браво! Лида! Ах ты бесстыжая! А ну, бегом в свою постель! Лидия, ну!
Вскрикнула ласкунья белокурая, лицо ладошками прикрыла и тук-тук-тук, та-ким вот манером. Мне, однако ж, размышлять недосуг. Вскочил, естественно. - Ма-дам, говорю, - я ни при чем, - подмаргиваю как могу, в смысле недавнего взаимопо-нимания.
- А кто же при чем?! Хорош! Он ни при чем! Бедная девочка при чем, а он нет, - не унималась рыжая стерва.
Но какова! Это, господа, тема особого разговора... А я-то думаю, что же де-лать? Падаю в горячности на колени, ловлю ее руку и целую... А она все ж таки, знае-те ли, женщина, и какая женщина, помягчала враз, волосы ерошить начала, голову к себе тянет, тискает морду, знаете ли, пуговицами поцарапала... Ох, мозг у меня по-мягчал, господа, ночь-то жаркая. Ну и сознание, вроде как, того...
Когда проснулся, все та же история, не пойму, где. То есть не верю, неужели я все там же, неужели не сплю? Но все это второпях, поскольку, надо признаться, при-спичило. Всю ночь, извиняюсь, без естественных отправлений, а за окном вовсю рас-свет. Надвинул кое-как туфли и прямо так, в трусах, выбежал во двор. Сортир в даль-нем углу двора, пробегаю мимо сарайчика: - хрю-хрю-хрю. Едва за сарай, чувствую по старой оперативной привычке, что кто-то сзади идет. Резко оборачиваюсь, дейст-вительно, она. - Не могу, сударыня, не в силах, отвечаю, и в кабину - раз... А вокруг кабины: - тук-тук-тук, цок-цок-цок. Эх, други, сказать по правде, не хотелось мне выходить из сортира, надоели к едрене фене, все эти неприятности. Чувствую одоле-вают меня эти Лидии-мидии, и одолеют, не ровен час, и все авансы фартовые повы-тянут с процентами.
Хотел я к избушке тихой цаплей пробраться - не сумел, да и не стоило пы-таться. Стоило - не стоило... До сих пор, подумаешь иной раз, так стоило и голову потерять и сложить ее буйную, но уж глотнуть полной утробушкой блаженства зем-ного неописуемого. Да страх на меня нашел почище прочих наваждений. Догнала она меня среди двора, жмется, ластится, будто согреться хочет. Плачем оба, я, то есть, вслед за ней.
- Да что ж это такое, - говорю. - Отвечайте мне, отвечайте, хотя бы в каких отношениях состоите вы, гражданочка, с вашей сожительницей?
- Мы, - отвечает сквозь слезы, - мы сестры сиамские, неразлучимы мы в этом мире. Это на взгляд лишь двое нас, а душой одна. Любя ее, меня любите, и наобо-рот...
- Обняла, господа, к чему скрывать, об этом петь надобно, сонеты слагать нежнейшие. Но ночь! И ноги! Все время смотрел туда, на ноги. Так ни черта и не увидел. Душная, темная, жаркая ночь в лесу...
Здесь наконец-то собрался с духом Коромыслов и, собравшись, вновь не со-гласился:
- Ой, Океанцев, ой! Во-первых, вы сказали - сентябрь, а во-вторых, рассвет. Почему же жарко и темно, ну почему же?
- Да, сказал, - легко согласился Океанцев. - А к утру опять захолодало, вот, - вполне логично оправдался он. - А у порога опять стоит старшая. Глаза!.. Во! Вот такие!.. Вот!.. Это страшно, товарищи, то есть, господа. Но тут, знаете, петушок, не у них, где-то в другом дворе. И сразу почувствовалось, что светает, света стало больше и спокойнее в природе. Лес шуметь перестал, и глаза у старшей гаснут. Задумалась она, остолбенела будто. Я оделся кое-как, очень скоро. Младшая чуть поодаль, стар-шая с угасающим пламенем в глазах...
- Обманщик, - говорит утомленно и огорченно. - Вы развратный тип! Вы под-лец, - замахивается, чтобы, как я понимаю, ударить, пощечину влепить. Я поймал ее руку (Мадам!) и поцеловал...
Сел на велосипед и - стрюк-стрюк-стрюк, прочь, прочь. И все время страх сза-ди и скотское чувство тревоги сбоку. Я просто продирался сквозь чащу, я разгребал, руками гнилой валежник и сплетенные ветви осин.Я продирал за собой велосипед, буквально, волочил. Скорей! Скорей! Не было сил находиться дальше в этом лесу, словно без воздуха, я задыхался, господа. Каким-то последним отчаянным усилием я смог увидеть просвет в бесконечном частоколе стволов...
И вот он, родной и близкий тусклый свет утреннего шоссе. Редкие автомоби-ли с еще не выключенными габаритниками. Этакий полусмог-полутуман... Я все-таки оглянулся на этот лес, и, ей же ей, среди высоких ветвей окраинных сосен маячила Лидия. Которая? Черт знает, не разобрал тогда, сейчас уж и вовсе не вспомнить. Я уж говорил, что они еще все же были прекрасно похожи в своей неизъяснимой прелести. А уж он-то знает, верно, знает.
Океанцев глубоко и прерывисто вздохнул.
- Да, - вздохнул вслед Ланской и в наступившей тишине неожиданно громко добавил. - Это, пожалуй, еще лучше, чем ваши письменные зарисовки. Вы недурной, весьма недурной рассказчик, дорогой Евгений Сергеевич.
- Да нет, профессор, - отвечал недурной рассказчик, кивая на тетрадь. - Там все точнее, свежие впечатления...
- Нам не беллетристика -нужна, а фактики, - сурово и наставительно произнес Петр Коромыслов и безо всяких просьб и напоминаний налил в рюмки.
А Гоша Ломакин по тогдашнему обыкновению молчал, наскоро проверяя только что сделанную запись, торопясь и волнуясь в потугах успеть включить магни-тофон, не пропустив что-нибудь важное.
Выпили по-немецки, то есть, совершенно не закусывая.
- И все-таки темновато у вас как-то, Океанцев, все получается, - не унимался Петр. - Главное, непонятно все же, где все же сон, а где не сон.
- Ах, Петр, было бы понятно, не было бы вопросов, не возникло бы проблемы.
- Благодарю вас, профессор, вы мудры, как вековое дерево. Я и теперь не знаю, что есть сон, что явь. Да знаете ли вы сами? Сны наши потеряли смысл, сущ-ность, свойственную снам. В эту эпоху ЭН-ЛЭ-ВО! Мы перестали, ну перестали же, господа, видеть чудные сны-откровения. А что же в снах? Да ничего, кроме нашей обыденной жизни. Все это, видно, для того, чтобы дать нам понять, в каком кошмаре, в каком страшном сне мы живем на самом деле. Ведь только во сне, только там нам еще становится страшно от происходящего с нами, от окружающей нас действитель-ности лишь там, во сне, нас еще может охватить ужас. В жизни-то нас не пробьешь. - Евгений Сергеевич был грустен. - Наяву или нет видел я побитого, униженного маль-чика, и сердце мое обливалось кровью. И понять меня может вполне лишь тот, кто видел таковым своего родного, любимого ребенка. А я принимал на душу те же стра-дания, будучи одиноким. Я защитил, пожалел, согрел мальчика, и он стал моим ре-бенком. Да, да, теперь я знаю, что он был, он есть, он мне родной, и это несомненно, как бы это ни было в эфемерной действительности. И страдания, и печаль, и порож-денная ими любовь живы во мне до сих пор. Я рад и благодарен кому бы то ни было за то, что имею теперь полное право и абсолютную возможность бояться, удивляться, страдать и радоваться тому и от того, что сочту сущей правдой, явью, и просто не замечать того, что покажется мне сном.
- А что за мальчик, простите? - Петр напряженно хмурил брови. - А может, мальчика-то и не было? Ведь не было же никакого мальчика? А?
- Не было, не было, привиделся, верно.
- Привиделся? - Петр обиженно икнул. - Вот уж и водка к финишу, а рассказу вашему ни конца, ни донышка не видать.
- И выпитое, милый Коромыслов, действует на вас прекрасно. Вы становитесь мягче и изобретательнее в речевых оборотах. Ну, слушайте, слушайте, осталось со-всем немного. Молодой человек, вы перемотали пленочку? Водочку надобно отраба-тывать...
- Да что вы, Евгений Сергеевич? - смутился было Ланской.
- Нет, нет, профессор, я вам искренне благодарен. Слушайте же, слушайте.
Выбрался я, как и ожидалось, на Рассказовское шоссе и крутанул педали туда, туда, в сторону Рассказова, Кирсанова, Пензы и дальше, дальше... Но почему-то не обратно. Кто знает, почему, состояние, видно, было таково. Не доехал, впрочем, ни до того, ни до другого, ни до третьего. Упал километров через пять, то есть, не то чтобы упал, а повалился, так сказать, в травы придорожные. Усталость почувствовал неимоверную, местечко приглянулось на пригорке, все травка, травка. Там и сковыр-нулся, за обочинкой, под березками.
Лежу, былинку жую, автомобили шинами шуршат, осы пожуживают - ж-ж-ж, самая, знаете ли, осиная пора. Вот и придремнул я с ладошкой под головой. Долго ли спал я так, коротко ли, не знаю, да и часы, помнится, встали у меня, забыл завести в этой кутерьме, в неразберихе. Верите ли, в первый раз за долгие годы... Машина ка-кая-то тормозами взвизгнула, и - пфаф-тир-ли, этакий, знаете ли, знакомый музы-кальный сигнальчик, в нарушение последних ПДД, правил дордвижения то есть. Пфаф-тирли. Женя! - кричат, - Женечка! Же-няй! (в детстве меня еще Женихом зва-ли). - Оказалось, родственники, не дальние, не близкие, так... Но прекрасная семья, прекрасная. Он - ракетчик в отставке, она - экономист со специальным образованием. Детки прекрасные, дочка красавица, сын умница, атлетический гимнаст, и "шес-тые" "Жигули" кофейного оттенка. - Пфаф-тирли. Женечка! - кричат. - А мы почему-то сразу тебя узнали и решили остановиться.
Я, в общем-то, был растерян. Как же... Что ответить? Чем оправдаться? И ве-лосипед... Костюм, впрочем, девушки привели в соответствие, да я уж говорил... Но ничего, слава богу, не спросили, прекрасная семья, сами версию выдвинули:
- Ты, - говорят, - тоже к дяде Васе? - Надо бы спросить, почему, мол, на вело-сипеде. Ничего похожего, напротив. - Молодец! - говорят. - Следишь за собой, педали крутишь. Только к дяде Васе ты к полудню не поспеешь, он ведь к полудню всех со-бирает.
Ба! Прострел сознания! Дядя Вася! Рукой себя мысленно по лбу ударил, но рад, однако ж, поскольку совпадение, и цель и направление, все один к одному. Дяде Васе шестьдесят лет, и он собирает всю родню. Как же, как же, приглашал, к нему и еду. Поворот налево в начале Малой Талинки...
Клади, - говорят, - велосипед на крышу и садись в автомобиль.
Все так и сделал, поехали, в общем, тридцать км., поворот налево... да вы уж знаете. Едем, беседуем, глядь и приехали. Все рады, дядя Вася, тетя Саша, столы во дворе, родня... А какова у нас родня! Чудо, а не родня, особенно по нынешним време-нам, при нынешнем-то распаде семейственности, клановости, при дезинтеграции фатальнейшего свойства, противостоять которой можно лишь осмысленно и предна-меренно, да и то на срок вполне определенный. Да, вот в этом-то все и дело.
А тут человек около полусотни, и все друг друга знают не понаслышке, а в лицо и с сугубым пристрастием. Ну и столы, естественно... То есть, неестественно вовсе, а такие столы, о-го-го, какие столы! Мясо цельное и рубленое, птица всякая, холодцы! И водка! И еще, еще помидоры! Вот!.. Вот такие... кр-р-расные! Ко мне все с радостью и уважением, как же, как же, в юстиции и при чинах. Но я не кичусь, то есть не кичился, ни-ни, даже как-то неловко бывало.
Гармонь, конечно... За столы, за столы, и... песни русские, такие раздольные, протяжные. Частушки такие огневые, ух!.. Бывали даже с матерными словами, но ничего, всем было весело. Тьфу! Похабень жуткая... Оп! Оп! Оп! Моя милка, как бу-тылка, как аптечный пузырек...
- Эй, эй, Океанцев, вы чо, с ума сошли! Здесь же соседи, звукоис-с-соляс-сия! Вы чо?!
- Ой, Коромыслов, не люблю я вас. Чо... Вы что, с Малой Талинки, что ли? И с какого это ума мне сходить? Вы нетрезвы, как сапожник, да и я, в общем-то...
Ну да ладно, дело не в этом, а в том, что было будто бы весело, именно, знаете ли, будто бы, поскольку все время оставалось щемящее чувство не тревоги, нет, а чего-то, чему и названья-то сейчас не подберешь. А так, в общем-то, весело. Припля-сывала там одна возле меня, разведеночка одна, племянница тети Саши, юбочка ко-локольчиком, динь-дон-динь-дон, глазки серые щурит, киской жмурится, губки обли-зывает. И вырез на кофтенке, вырез как вырез, но у иной вырезай, хоть до пупа... а здесь ложбинка этакая, чудо, что за ложбинка, ущелье Сарабугач с туманными вол-нами "Красной Москвы".
Но всякое желание глохло на подступах. Маячила минувшая ночь, с одной стороны, недостижимым идеалом во вряд ли реальном воплощении, с другой сторо-ны, было страшно... Страх! Страх! Страх... тормошил сквозь водку, сквозь рыбу, сквозь звуки гармони и мягкую биссектрису декольте. А в общем-то, в общем-то, все было мило, все весело. Тамадил отставной ракетчик, глава все того же прекрасного семейства, что подвезли меня, этакий шутила и заводник, у самого что-то там с серд-цем, и вот поди ж ты, такое веселое свойство характера. А теперь, говорит, - слово представителю юстиции. И что бы вы думали, я поднялся. Мы, говорю, представите-ли юстиции... Да, да, все помню, странно, ничего не забывалось. Я, помнится, мало-помалу вовсе успокоился, тревоги отлетели, хорошо, тепло.
Милые, милые старики, - думал я, глядя в лица нескольких бывших за столом наших близких и дальних, а в общем-то, конечно, близких престарелых родственни-ков. Они и вправду были так стары, так стары... Вот теперь они старые, думал я, а раньше-то были - о-го-го!.. Да. А я их всегда считал стариками, даже когда был ма-леньким мальчиком, но старыми по-настоящему они стали только теперь, а тогда, тогда-то были еще о-го-го! А я так не думал раньше, а теперь вот думал. И слезы, верите ли, господа, слезы на глаза наворачивались. Но в общем-то, было весело.
А тут еще к вечеру, откуда ни возьмись, появился вдруг Юрок, Юра, Юрочка, Юраша, общий родственник и любимчик. Боже, как все обрадовались-то, а я пуще прочих другу своему юных нежных лет. Запропастился куда-то на Север, в Тюмень, и лет пять от него ни слуху ни духу, а тут вдруг, как снег на голову. А с ним деваха какая-то или бабенка молодая. Мало кто на нее поначалу внимания обратил, все сразу к нему: что да как?.. Но потом-то все равно обратили, только он, Юрок то есть, все как-то мимо нее, в обход, со мной, мол, а кто такая, не объясняет, улыбнется лишь смущенно и печально так.
- Судьба моя, - шепнул мне на ухо, а остальным и вовсе ничего не ответил, догадайся, мол, сама...
Дядя Вася с тетей Сашей слезы радости утирают. Как же, чадо любимое на-вестило, Юрочка, да не один. Неужели на четвертом десятке надумал-таки обженить-ся, недаром небось рыжеволосую-то с собой приволок.
Рыжая, рыжая... Черт! И глаза ее ежесекундно подсвечивающие в мою сторо-ну, на меня... на меня! Я это скорее чувствовал, чем видел, я чувствовал это обнажен-ной кожей лица и запястий!.. Глаза эти были исполнены выражением, несомненно виденным мною прежде. Три лампочки покачивались в темном небе над изрядно опустевшим столом.
- Так ведь, дочка... Я же, дочка... дочка... дочка, - все чаще приговаривал пья-ненький дядя Вася.
- Так ведь, папа... - со стервозной непосредственностью ворковала Юрочкина судьба, все чаще и чаще самодовольно зыркая в мою сторону. Юрок же сумрачно молчал.
А в общем-то, было весело, жутко весело... Оп! Оп! Оп! Подберите меня, ба-бы, я такой горяченький... Все, все, дорогой Коромыслов, я же вполголоса и совсем не о том... Как-то тяжеловато я себя тогда почувствовал, да и время, прямо скажем, было позднее. Поднялся я, и не ускользнуло от взгляда моего, как дева рыжая толкнула локотком под ребрышки Юрочку своего, то есть нашего, то есть так еще думалось тогда, что нашего, но я четко, очень четко зафиксировал этаким угловым зрением сие мимолетное движеньеце. Юрок встряхнулся.
- Ты куда, Джек? - спрашивает. Он меня Джеком зовет. Я его, помнится, в детстве звал Урри, а он меня Джек. Потом же, повзрослев, я стал называть его обыч-но, Юра, иногда Юрок, а он, вишь, стервец какой, как Джеком звал, так, понимаешь ли, и зовет, вернее, звал, но тогда подумалось, что все еще зовет.
- Куда ты, - спрашивает, - Джек? Я ответил, что, мол, по малой надобности дойду и вернусь, хотя возвращаться, в общем-то, не собирался абсолютно, однако ж оба они будто успокоились.
- А я, меж тем, потихоньку зашел в погребок надворный, нащупал в темноте тулупчик старый, пару стареньких телогреек, и прямиком в сад, памятуя, что где-то там в конце за вишнями у дяди Васи должен быть садовый шалашик. Дядя Вася сам любитель поспать на воздухе и потому каждую весну налаживает в саду шалашик. Побродил, побродил я в потемках, а ночка, надо сказать, выдалась беззвездная, мут-ная, и вскоре действительно набрел на шалашик (или шалашок? Как правильно? Ну да ладно, не в этом дело). Разбросал я телогреечки, укрылся тулупчиком...
Не знаю, не знаю, то ли и правда утомился я не в меру, может быть, перебрал в количестве водки, что по тем временам со мной случалось, надо сказать, совсем не часто, а может, сам Юрочка со своей донной очень уж не понравились мне в тот ве-чер, но желания сидеть с ними рядом, о чем-то там говорить и улыбаться, у меня не было, ну хоть зарежь. Так, в меру сил объясняя себе прожитие, погружался я в сон, как вдруг услышал приближающийся шорох шагов. Быстрые такие шаги, нервные, шур-шур-шур (Океанцев топтался по ковру, старательно имитируя коварные шаги). И голос женский, стервозный такой голосишко: - Черт! Черт! Черт! - все время чертыха-ется. - Где же он? Где? Где?! Пописать он пошел и до сих пор не прописается. Спря-тался, черт, черт!..
Будто подбросило что-то меня, сна как не бывало, в висках ясность тревожная бьется, в глазах зоркость необычайная. Выбрался я тихо из шалаша и этак бочком, бочком, едва ли не под носом у них, за кустиком, за деревцем, метров одиннадцать на северо-восток. Нащупал в темноте большой ствол старинной антоновки и очень, знаете ли, ловко, совершенно бесшумно, не хрустнув ни одной веткой, не стряхнув ни одного яблока, вскарабкался в самую крону раскидистой гущи, то есть в гущу кроны!
- В доме надо поискать.
Я узнал голос Юрика. Что же вам от меня надо, сволочи?
- Я с него глаз не спускала, - отвечает она. - Не заходил он туда, не заходил. Здесь где-то он, чувствую, здесь. Во, шалаш! Загляника-ка...
Заглянули они в шалаш и выругались изрядно, поскольку, ясное дело, не обна-ружили ничего. Постояли, постояли и двинулись прямехонько норд-ост. Через один-надцать метров достигли корней моего дерева.
- Да, - говорит она и кулачками по стволу - стук.
Гул прокатился по реликтовой древесине.
- Да, - говорит. - Куда ж он, дружок твой вонючий задевался.
И... глянула вверх. А в глазах ее огонь волчий!.. Ей-ей! Плохо мне стало, голо-ва закружилась, и я почувствовал, что теряю сознание...
Проснулся я от утреннего холода в садовом шалаше дяди Васи. То есть, что в шалаше, я понял потом, а поначалу по обыкновению последнего времени не понял ничего. Солнце сквозь решетчатые небеса (траву-то с шалаша дядя Вася скормил к осени кроликам, чего я с вечера и не заметил. У него такие кролики! У! Уши, во! Ба-теф... батеф... бафтерфляй...), и вишни листочки перебирают по утреннему ветерку. Но синдром похмельный, как говорится, был на лице, и причины в памяти держатся строго, что, конечно, меня успокаивает и радует едва ли не больше, чем прекрасное утро. И думы 'такие в голову лезут разные, в основном хорошие, светлые такие, что не все, мол, еще потеряно, и что любой Жабастый, в конце концов, не вечен, и что, в общем-то, если подумать, то все еще можно возвратить на круги своя. Ведь ежели рассудить, до нынешнего особого совещания на 16.00, обо мне, в общем-то, никто не имеет повода спохватиться. Да пусть спохватились, пусть, можно больничный лист денька на три задним числом выправить. Есть у кого, Зиночка, Зинаида Павловна, ужасно одинокая врач-ревматолог, напишет какой-нибудь острый ревматизм, и дело с концом. Все еще можно повернуть, да от чего бы и не повернуть? Искупаюсь в про-хладной сентябрьской водице, пруд живописнейший всего в трехстах метрах от дяди Васиной усадьбы. Стакан крепкого чая, и я вполне успеваю к 16.00. Почему бы, по-чему бы, черт возьми, нет?! Господи, какое прекрасное утро...
- И тут слышу шаги по тропинке, неспешные такие шаги, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп (Океанцев вновь принялся топтаться по ковру), ближе, ближе, и заглядывает ко мне в шалаш дядя Вася.
- Вот ты где, родимый, а я тебя ищу, ищу. Думал, ты уж укатил с утра по-раньше. - И достает из необъятного кармана едва початую бутылку водки стаканчи-ком накрытую. - Вот, - говорит, - отхлебнул, тебя искамши, думал уж и не найду. Я, понимаешь ли, знаю, где у Сани моей спрятано, и иногда беру без спросу, бывает иногда, случается, а нынче, думаю, как не взять, как с любимым племянничком не опохмелиться. - И достает из другого кармана четыре здоровых (во!), как кулак, бор-довых яйца. Куры у него такие, у! Огненно-рябые!..
А? Ну что прикажете делать? Отказаться выпить с любимым дядей? А? Не смог обидеть, не смог. К чему тогда вся родственная чушь? Выпил, яичком заглот-нул. Да, что за неизъяснимое явление - первая рюмка, выпитая с утра. Может быть, стоило бы и всегда останавливаться на первой? Все дальнейшее по первоначальному эффекту несравнимо... Ну да я собственно не о том... Дядя Вася разлил еще по ста-канчику, и мы еще раз выпили и еще раз запили яичком.
- Ищу тебя, ищу, - бормотал захмелевший мой дядюшка, привалившись на те-логрейки. - Все спят еще, и Юрка с кралей своей спит, они тебя искали и в полночь и заполночь, все поговорить с тобой хотели, но так и не нашли...
Дядя Вася, сморившись, потихоньку засыпал.
Нет, подумалось, надо драть отсюда, уматывать побыстрее, прямо сейчас, по-куда все спят, Я вышел на улицу, соседский парнишка через два двора от дяди Васи возился с отцовским "ижаком". - Слушай, - говорю,- дружок, до Рассказовского шоссе подбрось, прокатнешься заодно.
Но конопатый недоросток заартачился, сказал, что барахлит карбюратор. Вот сучок капризный, не люблю я за это мудролюбов этих деревенских. Нашарил в кар-мане денежку бумажную, и минут через десять, с ветерком, друн-дун-дун, друн-дун-дун (Океанцев старательно трещал и газовал правой рукой), в общем, минут через пять был у Рассказовского шоссе.
Рано еще было, но солнце уже припекало изрядно, становилось жарко. Помню, то ли от жары, то ли от остаточного похмелья немного кружилась голова и слегка подташнивало. Пять, десять, пятнадцать минут... Ни одного водилы доброго, все ми-мо. Вдруг показалось издалека знакомое шмелиное гудение мотоцикла. Я оглянулся, это действительно был мотоцикл. Сначала, так - ж-ж-ж-ж, а потом так, ближе, и уже - д-р-р-р... Я уже различаю, что на мотоцикле будто трое... и такой крутой разворот с тормозами (Океанцев взвизгнул и изобразил на ковре нечто, вроде заноса юзом). Ба-тюшки светы! Юрочка и она, Юра как-то виновато и суетливо так опустил глаза к земле.
- Вот, - говорит. - Нам тоже некогда задерживаться, тоже едем. Дела, дела...
А она, ржа вульгарная, глянет так искоса:
- Вы, - говорит, - ужасно плохо выглядите.
- Что ж удивительного, - отвечаю. - Жара...
- Мы, - говорит, - с вами так и не познакомились. Меня зовут...
- Лидия?..
- Нет, отчего же, - отвечает, - просто Жанна. Я, - говорит, - думаю, что рюмка водки вам сейчас не только не повредит, но, и напротив, пойдет лишь на пользу.
- Слушай, Джек, - в тон ей говорит Юра, а сам, вонючка, глаз поднять не сме-ет, - что-то мы с тобой, и вправду, не посидели, не поговорили. И достает из сумки бутылку "Столичной". Вот такую, вот точно такую бутылочку. - Мы тут, - говорит, - и закусить кое-что прихватили.
Ладно, думаю, черт с вами, выпью, чего мне бояться... Присели на обочинке возле кустиков, а от кустиков ни малейшей тени, все та же жара. Пытаюсь опять же поймать эффект первой рюмки. Удается, надо сказать, не вполне, поскольку не пер-вая. Стало быть надо ловить эффект иной, сижу ловлю, на часы поглядываю.
- Да не спеши, - говорят, - минут через двадцать автобус рейсовый пойдет, с ним и уедем.
И достают вторую бутылку. Смотрю, Юра мой косить начинает, головкой клюет. Это в отличие от меня, - я-то остаюсь абсолютно трезвым, а Юрочка ко мне тихонько подвинулся и шепчет сквозь зубы:
- Главное не засыпай, не спи, Джек...
Вскипело все во мне. - Я вас понял! - говорю. - Вы, мадам, по душеньку мою! Вас Жабастый подослал! Сколько же вас на мою голову?! Но вы меня так просто не возьмете!
А у нее глазки воспламеняются. Шипеть начинает. Ничего, и это мне знакомо. Складываю1 фигу и ей под глазки: - На-ко-ся! - Она изловчилась и укусила меня за самую фигу! До крови! Кровь не каплет, а льется, господа! Льется кровь! Я в морду ей! В морду! Кровавым кулаком!
- Так ей, Джек! - кричит Юрочка. - Так ей!
- Ах, - шипит она. - Коготки подпилить забыла.
А коготки у нее - во! Сантиметров по пять, не меньше! Зубками этак крючоч-ки пообкусала, и в Юрочку целит:
- Ты, - шипит, - продался...
Жалко мне стало Юрку, хоть и оборотень, упырь непотребный, а все ж свой, братан двоюродный... Вынимаю я пистолет свой и стреляю!.. Дым зловонный! Фон-тан огня! И пропасть!.. Пропасть!.. Он вытащил меня, он, тот самый мальчик!.. Он держал меня за руку и тянул туда, туда, в небо, в небо...
А там, там, друзья мои, до сих пор пепелище. А поди-ка попытай, спроси, скажут газопровод прорвало. Поди-ка скажи, что от Юрочки на том самом месте пе-пел один остался, ответят, помер Юрочка, погиб еще до дяди Васиного дня Рожде-ния, в Тюмени своей сгорел при пожаре на буровой. Вот... - выдохнул Океанцев тихо, едва не плача.
- А вы-то как? С вами-то что, дорогой мой?! - В глазах старика тоже стояли слезы.
- Сил моих больше нет... Не могу рассказывать...
- Выпейте водочки, Евгений Сергеевич, выпейте, дорогой!
- Налейте, налейте, скорее. - Океанцев выпил, помолчал минутки две, три. - А я, - сказал очень спокойно, - а я очнулся у себя в квартире, лежа на полу.
- Так значит, вы спали, все-таки спали! - нервно засмеялся Коромыслов. - И все это видели во сне!
- Нет. Я не спал. Я пережил все это, и свидетельств тому множество...
- Да! Я уже слышал о ваших доказательствах! Где же они? Где?! - Коромыслов был в ярости и стучал кулаком по столу.
По морщинистым щекам старика стекали крупные слезы.
- Ну что же! Если вам нужны доказательства, тогда смотрите! - Океанцев при-нялся расстегивать на себе пиджак Петра Коромыслова.
Гоша Ломакин отключил аппаратуру, быстро оделся в передней и вышел на лестницу, не закрыв за собой дверь.
На улице была ночь. Горели фонари. Шел крупный снег.