А-др Грог
«ТОПЧИ ПЛАНЕТУ»
Рок – большое слово, бывает, что вбирает в себя если не всю жизнь, то ее окончание...
Маленький коренастый человек, в разные годы носящий разные прозвища, с весьма звучной и обещающей личной фамилией – Неробеев – сутуловатый, будто нахохлившийся, чем-то напоминает старого битого воробья. Сейчас особо напоминает, поскольку сидит в клетке.
Клетка деревянная, тесная, стоит на вкопанных столбиках.
Над клеткой, на длинных, хилых, кривых жердях растянуто нечто вроде тента. Но до полудня сооружение это защищает только часть клетки, и сейчас Неробеев жмется к той стороне, что в тени…
Клетка поскрипывает при движении. Если изнутри посильнее плечами нажать, пожалуй, можно и выбраться, но… нельзя.
Привалившись к одному из столбов, скучает автоматчик – черный до синевы, редкими островками кучеряшек на голове (вероятно, перенес одну из кожных болезней). Глаза его постоянно скошены на сидящего внутри, ловят каждое движение.
Неробеев сидит в деревянной клетке. Клетка стоит на столбиках. Столбики вкопаны в африканскую землю. Вот, в общем-то и все… для ПРОЛОГА.
Продать оружие не просто – все, что крупнее автомата, требует наглядной рекламы. Посредник говорит:
- Вы тут повоюйте-ка месяца два-три – докажите этим черным, что лучше нашего изделия (а ля - два икса серии три икса) ничего на свете нет, да и быть не может, а я… Я уж не обижу!
Сейчас оформляться много проще стало – паспорт какой-нибудь третьей страны, буклеты, да бумаги поидиотскей, типа: «Литовский специалист-мастер по синему хлопку» или «Эстонский инженер-комбайнер по уборке круглых сортов риса». Со скуки, бывает, интересуются – где это? да на каком языке лопочите? – тогда ткнешь в карту где-то у Гренландии, заложишь что-нибудь трехэтажное…
- О! – говорят. – Очень выразительный язык!
Иногда из уважения вызубрят несколько фраз (из тех, что звучат повесомей). На этом континенте они особо значимо звучат – из уст-то иссиня-черных, чьи предки, будучи детьми, когда-то играли в лучшей песочнице мира – Сахаре...
Но это – лирика...
«Янка! Янка! Мет гранату!
Капсюля нема!
Мет! Мет! Варбут еб-ет!»
Со своим уставом, да в чужой монастырь…
Неробеев сидит в клетке – голова наружу, что гриб. Отплевывается от мух, думает. Пот жжет щеки. Две недели не брился, а тут обскоблился – как знал... Вот и не верь после этого приметам.
На трупе тоже волосы растут. Немец два раза на дню брился… пока живой был. А как оформляли «грузом», за два дня оброс. И видом сразу стал попроще, не такой строгий, отстраненный – почти на нас похож. Хотя и говорил он про себя, что не немец, а австрияк – никто так и не понял разницы. Уже года три, как планеты не топчет «топтун потомственный» - говорил, что еще дед его, да дядья у нас топтали, да где-то там и «утопталися». Все сам мечтал съездить - расспрашивал про немецкие кладбища…
Сидит Неробеев в клетке, думает – как это его угораздило?
Дело простое, даже привычное – Африка. Пара учеников, местный наблюдатель, к которому привык, как к собственной тени, - поэффективней долбануть головную, зная, что то же самое в хвосте проделает напарник. Тактика древняя и зря говорят, что у «духов» переняли. Наблюдатель обыкновенно лишь до второго серьезного дела, а этот словно прилип. Хотя всякий раз почти одно и то же - долбануть, услышать, что и сзади подсуетились, потом назад откатиться, прилечь и грызть соломинку – свою работу закончил… Скучно.
Сопровождение колонны (кто умней, да опытней) как макаки пуганые, сразу в сельву. Им только пару очередей поверху, чтобы определились – куда. Сильно поверху, даже брезент стараются не портить - в хозяйстве все сгодится.
Невезунчики в головной догорают…
Замыкающего можно и не долбать – дорога почти тропа, узкая и кривая, не развернешься, а задом сдавать – это каким водилой надо быть? – одним на тыщу!
Но напарник заднего завсегда долбает – раньше, говорит, уедем отсюда... Ну и ладно, долбанул и долбанул – так эффективней.
Разнообразием обыкновенно не тешили ни себя, ни их. На дороге ствол дерева уронить, термитом изъеденный, дождаться, как передняя (обычно джип) притормозит, потом желательно вложить красиво, пописанному – аккурат под движок.
Черные, то ли ленту-выхлоп успевают заметить, то ли уже особый инстинкт у них уже выработался, но не впервой замечал - едва только планку курка… а уже во все стороны сыпанули, разлетелись, что те самые утки на охоте. Кроме шофера, тому сильно руль мешает. Как притормозит перед препятствием, так уже с мест привстают, готовясь соскочить, по сторонам зыркают – опытное охранение. И выглядывают не столь – откуда, как – куда? Враз прыскают вниз по склону. Кто опытный - тот сразу деру.
Хочешь груз взять? Не обкладывай – дай обслуге уйти. Хочешь головы собрать? Мочи всех в лощине – сверху вниз.
На склоне своих повыше ставишь, а тем простору вниз скатываться. Обратно уже не полезут – не было случая, чтобы возвращались – курочь гуманитарку.
А что тут еще взять? Гуманитариев много – каждый хочет застолбить себе местечко на будущее. Мы тоже в некотором смысле гуманитарии – только товар иной.
Если в ответ палят, то только новички, да со страху. Залезет какой-такой в щель, ствол едва наружу и саднит абы куда… Старожил же отстреляется, когда внизу будет – ствол загарить, чтобы маслом не пах. Еще и боезапас прикапает где-нибудь «про черный день», потом пихнет на рынке. С новичками всегда сложнее. Напугал – выковыривай… Уже и орут ему, чтобы уматывал. Боится. Тогда либо в несколько стволов разом (с углов), либо один палит, второй подходит. Как возьмут, так, первым делом, ногами поутюжат – злость сорвут, а далее… Далее по настроению. Могут и отпустить, если не зацепил кого, только разденут догола…
«Голым в Африку пущу!»
Это уже Начштаба любил поорать на тех, кто не слишком усердствовал в зимних КШУ. (Когда, между прочим, за минус 40 переваливало…)
Зимний разведвыход – 45 суток отдай, не шути. Летний – уже три месяца по болотам, да меж озер – ищи, долбай дюралевые «Першинги» и «Лансы» в натуральную их величину. «Квадрат четырнадцать-А-семнадцать – время 38 часов – время пошло!..» А в квадратике-то километров – не перетопчешь, еще до квадратика топать и топать вкруг озер, да болот… а конкурентам вводная – засады ставить.
Почему сейчас «детство» вспоминается? Сильно это тебе пригодилось – ямы в снегу копать, лапником обкладывать, чтобы отоспаться? Костерок в середке, дежурный, чтобы от огня спящих оттаскивать. Ползут во сне прямо в пламя, черти копченые!
Сейчас бы Неробеев в сугроб заполз – даже головы наружу не высунул… По малому ему уже не хочется – перетерпелось – к полудню остатки через кожу выйдут. Снизу отчетливо пованивает, не один здесь обделался, пока сидел.
- Топчи планету! – орал покойный старлей - командир самого шального отделения дивизионки.
Или тогда он еще не был старлеем? Позже стал, когда разведроту принял? Только в разведке такое бывает, чтобы на должности комроты – капитанской должности - лейтенант.
Что в 79 (где-то на югах) заваруха начнется, знали годика этак за полтора. Недаром же все «дивизионные» поближе к границам стали проводить – под Кировобадом, Ферганская долина… успевай только колючки из куполов выбирать. Спорили лишь по поводу – Пакистан или Афганистан? Больше склонялись на Пакистан – сильно там…короче, были кое-какие непонятки. Что получилось – известно. Тогда же сомнений не было.
По лесам готовились топтаться, по сельве, на худой конец, либо тропикам (это уже совсем романтики!), но получилась бестолковка – ноги трудить по склонам.
Топчи камни! Кто выше, тот диктует.
Но все «диктующие» не займешь. А по ночи и не удержишь. Велено пока только дороги держать и города покрупнее. Караваны проверять пуштунские. А как их проверять, если первым делом они стреляют? Вот и с пуштунами поссорились…
Как чины приедут, подъемные получат, где потратить? Парочкой БТР улицу Зеленую с двух концов перегородишь – тарьтесь ребятки! Топчи планету от лавки до лавки! Потопчат… Потом еще и «боевые» для них организуешь – стрельнут в гору – в штабе медальку, а то орденок по наградному получат и… домой. Дети генералов должный учиться только на генералов.
Хотя бывали и исключения, но те больше из старой закваски…
Новый указ – хороших «духов» учить. Тех учить, кто сегодня за нас.
Понимаешь, что на свою голову учишь, но… учишь хорошо. А по другому просто и не умеешь. Начнешь учить – запишут в вечные педагоги – так и будет лепиться бумажка за бумажкой в личное дело – одна к одной. И страны лепиться бесконечной лентой.
Миссионеры от войны…
Сидит Неробеев в клетке. Размышляет…
Посредник – сволочь! – недаром в глаза избегал смотреть, когда говорил, что за два месяца управимся. Седьмой месяц торим, уже и конкуренты засуетились – поляна-то не проработана! Вот и хохол-пробник сунулся…
Дурень он! Потому - дурак, что один полез, без страховки, а напролом в этом деле нельзя. Вечноголодные эти ребятки с Окраины, азартные, сейчас их везде можно встретить, то в легионеры бегут, то из легионеров – вольные хлеба ищут. Теперь вот и здесь стали светиться. Неужто еще не все склады у себя опустошили?
- Москаль! – говорил… Да так говорил, словно обидеть хотел.
Смешно...
Любой средь нас москвичей - как бы это помягче? - недопонимает. Москва – город чужаков. С хохлом (пока его черные в оборот не взяли) успели наболтаться. И все больше по душам. Каждый о своем понимании мира. Сошлись, что евреи виноваты. Они и в Отечественную, мол, в Ташкенте оборону держали (дед так говорил), теперь в Москве оборону держат – не сковырнешь.
Про то, что Посредник – еврей, не упоминали. Неробеев на все сто уверен был, что у хохла тоже - еврей, и вряд ли он про то знает, а узнает – не поверит.
Хорошо поболтали… Москалей крыли и тех… вторых. Еще чуток и друг дружку бы перевербовали…
Посредник, кстати, даже в Израиль возил – про какие-то свои дела.
Там впервые нырнул в Средиземноморье – ох и тепла лужа! – не понимал только, как можно так мусорить. Нажрали на пляже, и все под ноги, хотя и баки рядом стоят. К вечеру вся полоса, что ковер дурного художника, еще и под ветерком шевелится. Утром – чудно! – все чисто. С одним убощиком разговорил – доцент оказался. Заплыл далеко, нырнул – мама моя! – все дно в том же дерьме. Весь город, что ли, свое г… сплавляет? Больше в море не лазил – ну их всех… к Аллаху!
По старой памяти к посольству штатовскому пригляделся - подходы наметил. Оно на пляж своей парадкой выходит – бетонные блоки на входе, чтоб грузовичок с взрывчаткой не разогнать, шинодеры подъемные… На пляже, напротив, ихние качки занимаются. Пристроился. Не удержался - показал им кое-что на параллельных, да на перекладине – те рты поразевали, потом парашютик заметили на плече наколотый, один даже не поленился за фотоаппаратом сбегал, мол, давай-ка сфотаемся на память. Не-а! Шутишь, что ли? И так уже годовую меру глупости превысил. Пришлось набрехать, чтоб завтра ждали с приятелями – перчатки готовили – постебаться. Ушел от греха, ругаясь последними словами - засветился перед «условным»! Когда-то – условным…
Парашютик был наколот «по молодости», но не с тремя, как у многих, а двумя буковками: «РР». Потом, уже в Гонконге – там хорошие специалисты – договорился, свели напрочь. Кожа осталась гладкая, как после ожога. Все уговаривали ихнее наколоть в цвете – глаза разбегались на драконов. Удержался. Только от одной глупости избавился, зачем вторую творить, с места не сходя?
Так и не спросил у Хохла – где его детство прошло? Может тоже парашютик был… Как знать?. У черных что ли спросить – куда кожу дели?
Зря он про Москву рану разбередил. Сколько лет того асфальта не топтал. Раз, от пересадки до пересадки, из какого-то любопытства попросил таксиста по центру покатать. Только зубами скрипел от надписей чужих. Так захотелось с калашом от Белорусского до Красной … и по витринам, по витринам!..
А хохлы… Они, наверное, те же русские, только заблудились еще больше… Или наоборот?
Смешной он... Рассказывал, что мешок местных денег собрал, чтобы обменять в здешней столице – курам на смех! – по курсу пара сот зеленых получилась бы. Стоило потеть?
У него кожу даже с головы сняли – не поленились. Конкурирующая фирма, думаете? – черта с два! Проба сил местных.
Простить такое нельзя – им только позволь безнаказанно белых резать – сразу с катушек сойдут. Потому-то и сидит сейчас Неробеев в клетке. За то сидит, что решил не позволить...
Давно ушел период, когда впаяли местным знание – державных не трожь! Раз рабочих спецов взяли, выкуп стали требовать за головы – обещали кусками присылать. Так наши первые подсуетились – палец старейшины переслали, в коробочке. Рабочих вернули с подарками и извинениями. Лет двадцать после того не беспокоились.
Сейчас все переменилось. Если уж и сами путаемся – кто за кого, да с каким интересом, то черноголовые и подавно. Год от года смелеют… до наглости. Слишком много торговцев у полян топчется.
Нет теперь у Неробеева парашютика на плече – памяти об армейском «детстве» - вывел в Гонконге.
Неробеев стал вспоминать про Гонконг...
Много имен имел (паспортные не в счет). Именами считал те, которые получал по «делам» или закреплялись вследствие дел. Первое, детдомовское – Шатун. Потом – Лось, Фиксаж (эти уже армейские). Были и другие. Китайцы дали сложное, не произнесешь, а в переводе получается как «Камень, выпущенный из пращи».
Неробеев «полтора метра с кепкой», китайцы, к примеру, почти такие же, но три китайца вместе сложи, спрессуй тщательно – один Неробеев получится. Не бугрист, без животика – одни жилы. Правда, руки у него… у иного ноги такие, как у Неробеева руки. А ноги у Неробеева некрасивые, по молодости много горевал из-за своих ног – кривоваты. И зело волосатые. Сам он тоже… порядком, но ноги – это нечто. Еще и косолапил, когда ходил – след Неробеева всякий узнает – сильно на внешнюю сторону опирается, подошвы обуви постоянно на одну сторону стерты. При всем этом, бегать он любил. Особенно по лесу – по пересеченной.
Что еще? Брюки на пляжах снимать не любил. Ну, это понятно…А так практически без комплексов.
Или вот еще странность – водку терпеть не мог, и к пиву равнодушен. Вино – это да. Но тоже – если только красное. В винах толк понимал. И в мясе. Мяса ел много…
У китайцев все мясо – мясо. Даже от насекомых умудряются филе нарезать.
Посредник тогда странную задачу поставил – никогда таких не было – сходить по определенному адресу в гости. И все. Причем, даже не встретился с ними, все через телефон, по голосу понять – то ли расстроен очень, то ли напуган – слишком многословен и слова пустые, едва не извиняется, совсем на себя не похож.
Неробеев сидит в клетке – головой наружу…
Хорошо, навес поверху, иначе б в сутки подох. Долго разбираются… Напарник вдалеке прошел, глазом покосил, кивнул легонько. Не поймешь, что хотел сказать. Наверное, прибодрить. Маячить ему нельзя. Будешь маячить – рядом сядешь. За ним сейчас глаз вдвое. И только в книжке какой-нибудь напарник попытается отбить. Даже если Неробеева на куски начнут резать, ему только стоять, смотреть, да бога молить, чтобы про него самого не вспомнили. Кровь дело заводное, а здесь каждый второй шаман и от нее дуреет.
Такое вот кино…
ТОПЧИ ПЛАНЕТУ
Неробеев задремал, и во сне ему пригрезилось, что все живы. И однорукий дед Миша - заядлый рыбак - его можно было узнать издали по одному тому, что штаны всегда светились серебром – рыбину с крючка он снимал, зажав ее промеж ног. Баба Стеша вечно ругалась за портки, и за то, что дед воровал и портил у нее бельевые прищепки. Прищепки те он срезал наискосок для удобства, чтобы, зажав в ней крючок, ловчей было насадить одной рукой червя. Эти прищепки находили в самых неожиданных местах – галки их, что ли, растаскивали?
По субботам безногий киномеханик привозил кино, чередуя «Фантомаса» с «Александром Невским». Мальчишки его побаивались. Мог не принять даже собранные копейки на билет. Помогали сгрузить аппарат и пару бобин с фильмом. Аппарат самый старший, под командами киномеханика, устанавливал в дощатой будке – пристройке к клубу. Спрашивал – есть ли электричество. Переключать должны были на дойке. Терпеливо ждали, когда дадут на клуб, но там иногда забывали. Приходилось тянуть жребий, и кому-нибудь бежать, трусить по тропе, срезающей луговой клин у озера…
К чему вспомнилось-то? Киномеханик! Тоже, поди, потоптал планету. Ноги киномеханика остались под Прагой 10 мая 45 года, уже после подписания, и за это ему было особо обидно – озлился. Ни разу не видели, чтобы он улыбался.
С мальцов и пенсионеров по 5-10 копеек, остальные 20. Расторговавшись, он запирал всех в клубе и, крикнув, чтоб не курили, на негнущихся ковылял в дощатую пристройку. Эти минуты, пока дотопает, были особо томительны.
Курили все равно, лампа рассекала облака и, если поднять голову, было видно, что в дыму шевелятся тени…
После всегда танцы и дрались – разбивали носы, рвали рубашки. Новские объедились с Копнинскими и шли против Лешенских. Лешенских было много – плодовитая деревня, если им еще и Вороньковские подходили в подмогу, приходилось жарко.
Тех, кто пострадал, растаскивали девицы – утешать.
Правила соблюдались – лежащих не трогали, нос разбит – рубаха в крови – тоже отваливай в сторону, никто с тобой сцепляться не будет. А будешь заводиться, сообща сгребут и в лужу бросят. Лужа возле клуба знатная – никогда не просыхала – от нее дорога ползла в гору и со всего уклона стекало. Много кто в той луже перебывал.
Это было время гроз, радуг, молний.
Молнии били в песок - будто стволы серебряных деревьев пытались укорениться. Вгрызались с бешенной грохочущей силой, да так, что глазу виделось, будто косые щепки отлетают – тоже серебряные! Подбегали смотреть - оплавился песок или нет? Не найти места. Дождь что ли замывал? Серебряные стволы ударялись и рассыпались уж совсем рядом, буквально в десятке шагов, но ребятишек, что выбегали пощупать – тепло ли место, где вгрызалась молния? – не трогали…
Аппарат был один узкопленочный – 16 мм, а фильма две, иногда и три бобины. В середине картины киномеханик останавливал аппарат - перезаряжать. Если свет не включали, слышно было, как парни лезут обжиматься. Иной раз и звук плюхи, если слишком уж нахальничал. И сразу же - «по поводу» - много веселых комментариев со всех сторон.
Бывало, не ладилось со звуком, но фильм все равно смотрели – копеек назад никто не требовал. Самый языкастый (обычно Гришка с Вороньково) как бы дублировал на разные голоса. Иногда увлекался. Особо на «Александре Невском» (когда заваруха шла у кораблей) и, читый - не читый, а все равно переходил на матюги. «Хенде-хох, курва мать!» – так и сыпалось с него.
Но монолог Невского: «Кто с мечем к нам придет…», читал торжественно, хотя и там вставлял много отсебятины – было и про космос, и про водородную бомбу…
В Середеево и автобус с большака сворачивал. Деревня знатная – четыре десятков домов, а один (совхозный) даже каменный на два подъезда и в три этажа.
Деду Мише не сиделось на одном месте, хотя работник был хороший. Не удержать его было ни бумагами, ни уговорами… Как инвалида войны, льготника, прикрепить к одному месту не могли.
Очень любил поутру, как только светало, вываживать язей на стрекозу. Стрекоз – обычно пару штук, ему налавливали с вечера. На сачок была пущена старая занавеска с окна. Тем же сачком на броду ловили вьюнов, а потом уговаривали бабу зажарить в масле
Баба Стеша все не могла забыть какие здесь ярмарки раньше были. Дед Миша был неродной. Родной погиб в 42, как погиб никто не знал. И было ему тогда 20… с небольшим.
«Странно, - думал Неробеев, - вдвое младше меня…»
Баба слегла – свезли в больницу – обратно привезли уже в гробу. В деревне говорили – врачи зарезали. А дед Миша «сгорел» в два месяца – как запил, так и сгорел…
Из деддома выбор невелик – ПТУ, либо колония.
ДЕТДОМ
На весь детдом только четверо родителей не имели. Один из них – Неробеев. В основном же – ЛРП – лишение родительских прав, либо родители в тюрьме, реже отказ от воспитания, а была еще такая странная статья – «родители не справляются». Те, кто был с такой статьей, ходили гоголями.
Уже тогда его Шатуном прозвали. Как пригреет – исчезал.
Топтать бы ему зону, если бы не Артист.
Новый учитель физкультуры – бывший цирковой артист подрабатывал к пенсии - все рассказывал про страны, в которых побывал. Думали заливает, но пришлось в его квартирке побывать – маски на стенках страшенные (говорил, что из Индии), еще была дюралевая башня французская и фотография в рамке – учитель в обнимку с самим Никулиным. Тут, хочешь, не хочешь, поверишь – топтал планету.
Спортзала раньше не было – либо на улице занимались, либо, когда дождь, в длиннющем коридоре – какая-нибудь из училок командовала нуднейше – «ноги на ширине… руки в стороны… приседаем…»
Артисту отдали самый большой из классов. Шкафы, парты вынесли, стало просторно – даже сами удивились насколько просторно. Во дворе под его командой закопали покрышек разных – больших и мелких – прыгать с одной на другую, да друг дружку спихивать.
У Артиста (так его прозвали) «плыл» позвоночник – часто ложился на доски пола, скрипел зубами, покрывался крупным потом, потом вставал – глаза кровавые – давал всем «разгона». Прыгали до судорог, вестибулярку накручивали до одури. Поутру так крепатурило – по лестнице не сойти! Все выдумывал новые тренажеры. В кочегарке (детдом имел собственную котельную) уламывал сварщика приварить «ту штуковину к этой». Постепенно класс оброс всякими хитрыми приспособлениями. Хорошо, школа была старого образца – сталинская – потолки высокие. Колесо в стене – встанешь внутри врастопырку, руками ногами упрешься, и крутишься через голову бессчетно. Шесты труб от пола до потолка – все разной толщины – лазай, да не просто, а по хитрому – показывал – «обезьяний лаз» называется. Неробеев таким же образом и на фонарные столбы влетал – быстро, чуть ли не забегая – девчонки визжали, глаза круглили с уважения… Потом и на пальмы лазал, но это уже много позже, когда сам начал планету топтать.
ДОССААФ
Побродить ходил уже только по ночам. Любил, когда тихо, пусто на улицах. Почти как в бору. Того гляди, лось выйдет. Как-то утром, часа в четыре, увидел, что машину бортовую грузят брезентом крученым и рюкзаками какими-то диковинными. Туристы?
Рот разинул. Никогда не видел, чтобы взрослые такими молодыми были – по щенячьи восторженными.
Заметили.
Давай, парень, прокатимся!
Что ж, за язык вас никто не тянул. Белкой запрыгнул через борт – уселся в группировку, чтоб не таким заметным быть. Сообразил, что эти-то просто дурачатся, а старший придет – заметит – точно сгонит.
Съездил – понял, что умрет, если таким же не станет.
Обратно приехали, все пытался полезным буть, незаменимым – сумками с куполами обвешался, попер наверх, на четвертый этаж – в класс парашютный.
Смеялись с него, в кресло специальное посадили – покрутили…
- Ну-ка, пройдись!
Прошелся.
Удивились.
- Ну-ка, еще разок!
Долго крутили…
- Смотри на палец!
Ну и что? Палец, как палец.
- М-да…
Веселые. Парашютисты, одним словом.
Сказать бы, что на гражданке напрыгаться успел вволю, но соврешь. Вволю никогда не было – особо вначале. Прыгнул – сгребай все в охапку – неси, укладывай на брезентовом столе. (Чудные! Длинный кусок брезента на траве лежит, а велено столом его называть.) Неробеев пока после прыжка к месту дотопает, пока свой купол разложит, кромку налистает, да со стропами разберется (особенно со зловредной 24-ой, которая все время норовила оказаться не там где надо), пока специальной вилкой по кармашкам их распихает, да чтоб торчали, не больше не меньше, а сколько положено, трубу купола начнет запихивать в рюкзак, вправо влево подбивая… Все уже по два, а то и три прыжка успевают сделать. Тут и отбой пилотам – время вышло.
ПРИЗЫВ
Со своим первым разрядом до спортроты не дотянул – там КМСы, а то и Мастера.
На карантине (в учебном центре) какой-то сержант заметил, что сальто крутит, спросил с какого «барака» - они длиннющие, и все как близнецы, номера знать не будешь, заблудишься – да еще фамилию спросил, а вечером (только отбой объявили) с каким-то сухеньким майором заявился. Забрали с собой, к незнакомому корпусу привели…
- Там, - говорят, - в умывальнике один больной на голову. Мы его, значит, сзади шуганем, от окон, а ты в двери заходи и, смотри, не выпускай. Вот тебе стропа – если буйный – свяжешь.
Неробеев зашел…
Больных на голову оказалось почему-то двое. Стропы едва хватило. Пока вязал, нос разбили, ворот порвали. Он им тоже изрядно физиономии засинил. Еще ихние же гимнастерки на головы опрокинул, да замотал – вспомнил, что в деревне коням тоже тряпку на голову, когда те паникуют, буйствуют. Этим уже боле от того, что матерились сильно. Не любил Неробеев, когда матерятся без смыслу, да причины.
Майор начальником разведки оказался. А больные на голову, не совсем уж больные – это разведчики РДОшников «уговорили» - проверку устроили. Сами не подставились.
Потом и Неробеев такие проверки «ставил», по собственным сценариям.
Квартировались в Белоруссии – женщины, особенно старушки сердобольные, как увидят где солдатика, сразу ему что-то тащат. Горсть ли конфет, хлеба с салом, банку молока… Память родовая – каждый четвертый с последней войны в земле.
Тогда вот Неробеев впервые и задумался – сколько так и неродившихся планеты не топчут?
Детство в разведроте – это каждому делу затычка. Соседи ли собственные КШУ, либо полковые проводят – всем разведротам вводные: «дружим - не дружим» и… На хвост! Но в дивизионку, в отличие от полковой разведки, брали уже самых ошалелых – по способностям. Каждый второй – снайпер, каждый первый… хм! - в ином деле умелец. А как выводили на плац – не смотрелись. Очень уж разношерстные, что ли? Не было единого мерила. Коротышки, которым кирпичи в ранцы пихали, для весу, когда время парашютов приходило (это чтоб не унесло в занебесье ветерком), двухметровые лоси (опять-таки забота – превышение веса на купол) – эти счастливцы – основную амуницию за них «до земли» другие таскали… За особые прыжки приплачивали особо.
Неробеев сидит в клетке. Думает. Как там у Толстого? «Графиня находилась в состоянии потребности занять себя умственной работой…»
Мысли все чаще на воду перескакивают.
Кто бывал в Африке, не туристом, а по «делу», тот особо оценит такое понятие как ПРОЗРАЧНАЯ ВОДА. То, что часто грезится в полудреме. Но прозрачного звездного неба там с избытком… даже слишком.
«Чужие здесь не ходят…» – пара вопросов – где детство прошло? Откуда начинал? Про последние года много можно пудрить – у самих бумаг полные карманы – ты про «детство» расскажи!
Самое обычно простое «детство», не затейливое – как у многих.
- 357-ой – Боровуха, потом Кабул. РР.
- А кто у вас начальником разведки был до ввода в…, прости запятовал?
- Капитан К…
- А ротным?
- Дудко, но тот уже в Афгане.
- Ты «Березину-78» помнишь? У вас там, в «РР», вроде как сцепка была – стропы руками рвали – кто убился?
- Это взводный с одним ефрейтором три купола собрали – легко отделались, а холодный в тот день не у нас – у связистов был…
Есть смысл бумаги спрашивать? Про Кабул многие, что знают – даже книжки написаны – чужак на мелочевке осыпится в труху. На детстве!
Хотя, настоящих чужаков Неробеев сам лично и не встречал, но, слышал, что «у соседей» был один… недолго.
Чужие здесь не ходят – у конкурентов своя «поляна»...
Два месяца от посредника ни гу-гу…
Сидит Неробеев в клетке. Клетка тесная – только сидеть можно. Зулусам в этой клетке должно быть хуже – длинны, черти! Но и чванливы – что не по нем – уйдет в себя, как отгородится.
Сидит Неробеев, то ли жизнь вспоминает, то ли понять хочет, как так получилось, что он гвардии майор запаса, орденоносец атомной державы, на пятом десятке жизни в клетке оказался… у африканцев…
Доблесть часто ограничивается хорошим знанием предмета. Дальше, чем следует, чем знаешь, не лезь. А знай только дело, которое следует исполнить по возможности точно, не затягивая. Каким образом будет обделано все остальное, лучше не знать по возможности дольше. Крепче будешь спать. Потому как, тогда уж точно сомневаться начнешь.
Что бы ты не делал, все одно получится не так, как планировалось. А геройство – это либо из собственного просчета, либо ошибок тех, кто «над», кто «сверху» и пытается прикрыть исполнителями прорехи собственного плана.
Бывает еще фатальное невезенье, и тут уже все одно!
Назад хуже, чем вперед.
Вперед хуже, чем назад.
Сиди на месте – будет либо то же самое, либо еще хуже.
Рок, одним словом.
Так уж получилось…
Так уж получилось, что предназначено было Неробееву планету топтать.
Рок сильно большое слово… бывает, что вбирает в себя если не всю жизнь, то ее окончание.
Топчи планету! – орал Старлей – командир самого шального отделения дивизионки.
Орал, когда ступню оторвало, а поверх колена вторую раздробило.
Топчи планету!
Пришли бы вертушки раньше, может, и потоптал бы… как тот киномеханик.
ДОМ
Неробеев много где побывал, но если «окно» сразу ДОМОЙ. Палатку ли поставит, невдалеке от места, где когда-то деревня была, а иной раз и просто шалашик из еловых лап. Сколько раз предлагали занять домик в соседних деревнях, бери любой из заколоченных до дачной поры или денежного покупателя – не соглашался. Чувствительный больно к чужому, сильно Неробеева домовые донимали, пару раз попробовал – на всю жизнь закаялся. Да и привык Неробеев к брезенту над головой, к тому, что в любую сторону, если что, выйти можно – только ножичком чиркни. Ножик всегда под рукой – ножи любил. Целую коллекцию набрал с разных стран. Особо нравился старый тесак аргентинский, еще до Первой мировой скованный. Сбалансирован отлично, в руке, как влитой.
В лесу схорон сделал. Шоколаду черного ящик – огромные пятикилограмовые плитки в фольге. НЗ. Как-то слышал, что шоколад лет сто лежать может – ничего ему не будет. Все казалось ему, что вот-вот и дома заваруха начнется – к беззаконью шло, к бузе... Рессору нашел автомобильную – арбалет сделал. Стальной трос вместо тетивы. Плашку на приклад из «поездки» – дерево, что камень тяжелое, нож не всякий нож возьмет. Стрелы цельнометаллические в палец толщиной, деревянные пробовал - разбивало вдребезги, а трубки гнуло, вот и пришлось нарезать болтового прутка 12 номер. Тут еще одна незадача – пристрелка. Как войдет болт в дерево – руби ствол, потом выкалывай из чурки, иначе не достанешь. Да и сам арбалет получился, разве что в засаде сидеть… на слона, а по лесу бродить сильно неудобный. Переделывать не стал. Ничего не любил переделывать – лучше подарить или выбросить. Некому только дарить. Запасся рессорами поменьше, полегче. Иные даже вдоль попросил распилить. Залил их в масло… до поры.
Схорон сделал знатный.
В Африке видел такие дома – сразу и не поймешь что – то ли термитник, то ли кувшин для джина приспособлен (в натуральную его величину) Весь из глины вроде термоса, даже со второго этажа внутрь лаз круглый, как в нору и затыкается. Внизу скотина, и все словно в термосе – хорошо, прохладно.
Решил перенять, похожий слепить, но к иному, не так. Здесь в войну землянки копали – партизанили. Накат бревен поверху, потом дерн. Наладился землянку сделать по-африкански. Яму откопал широкую (даже не столь откапывал, как старую с войны приспособил, углубил да расширил) Внутри кольями по кругу как бы стены наметил, мелкими лозовыми ветками промеж обвязал, вроде плетня, но негусто, оставляя место, чтобы внутрь глины можно было набить. Глины начистил много, намешал, вбил в плетень, прессуя, и с обеих сторон промазал. Потолок делал с большим запуском, из крепкого елового кругляка, оставлял сучья на палец, чтобы глина не обваливалась и, опять-таки, заглинил густо изнутри и поверху. Глины не жалел, благо недалеко было таскать, и вода рядом, чтобы размозить, да лепить… весь июнь провозился, пол июля сушил, да прибирался. Потом сушняку смоляного внутрь заложил – сколько влезло, да снаружи верхом, вроде стога. Догадался тягло оставить – внизу одно, сверху пару. Выждал денек, когда захмарило – запалил.
Хороший «термос» получился – ударишь – звенит. Внутри обскреб тщательно. Снаружи смолой обварил. Душники вделал – можно открывать по желанию. Печурку поставил с трубой – трубу вывел в закустье, чтоб дымок просеивало. Нары двухъярусные из соснового струганого байдака. Даже не задумывался – зачем второе место – любил все делать добротно. Закопал домик, снова чисто место. Задерновал, да кустов колючих густо насадил поверху. Хотя и так… даже танцуй с бизонами, не учуешь пустоты снизу. Но пусть… Мало ли какой шальной лозоход пройдется по этим местам.
Позже, через два года, когда тесно стало от припасов, второй «термос» к подземному домику примазал – уже попросторней, и хитрый лаз от него к реке, в бобровую хатку заброшенную. Думал туда и акваланг еще, но решил, что уж слишком мудрено – все-таки не война…
Хорошо там. Зимой тепло, летом прохладно.
Последние два часа Неробеев провел с мечтою о воде…
Воду ему приносили, но не ту, глоток которой хотелось бы напоследок. Воду здесь цедили через самодельные фильтры, была она теплой и отдавала прелой тряпкой. Пищу тоже принесли – последний в жизни паек – под зорким взглядом охранника накормили со щепки, просовывая ее меж прутьев. Шалый носа не воротил, сглатывал липкую рисовую массу…
Когда что-то … в стороне, Шалый тоже отвлекся, хотя ожидал что-то такое – надеялся. В лагере у палатки с продуктами, на раздаче задрались – не шутейно, с руганью, ломая доски столов. Покатился клубок сцепившихся, не разобрать – кто, скрылся пылью. Шалый почувствовал, что-то пихают в руку – перехватил, зажал промеж ног длинное, узкое… металлическую прохладу – надежду – нож! Значит, напарник все-таки подсуетился – рискнул, подставился. Очень хотелось взглянуть на нож, хотя узнал его, вспомнил. Нож этот догонял его всю жизнь. Первый раз в детстве, второй совсем недавно.
В детстве, помнится, была еще и шкатулка со странными камнями внутри – клинописный не то рисунок, не то письмо, но… все это столь давно, что казалось неким сном. Детский мираж - выдумка. Один зеленый камень, кажется, расколотил молотком. Другим еще долго играл… Куда дел? Шкатулку с камнями у него потом выменяла какая-то тетка на авторучку с пятью цветными стержнями и театральный бинокль.
Еще, в деревне со странным названием Острая Лука, был у него нож голубоватой стали с серебряной полосой, втравленной в лезвие – Неробеев (тогда еще Неробейчик) на спор стругал им гвозди, снимая тонкую стружку. Рукоять ножа заканчивалась …
Нож он прятал вместе с ужасно тяжелым немецким автоматом-Шмассером в прелом мхе под крышей хлева. Потом бабушка нашла и где-то закопала. Обещала показать, если будет хорошо себя вести. Весь остаток лета он вел себя хорошо, но тут приехали родители, и понятие, что он теперь взрослый и идет в школу, на какое-то время вытеснило все. А на следующий год бабушка только делала круглые глаза, когда Неробеев-младший допытывался у нее, где его «игрушки». И сначала говорила, что все это ему учудилось, потом, что все забрал дядя милиционер. Против милиционера крыть было нечем.
И уже не ножом, а просто железкой потрошил толстую вербу во дворе, выковыривая пули. Немецкие офицеры, как рассказывали, любили стрелять в нее, навешивая мишени на ствол. Иногда ставили живые мишени. Не только людей. Бабушка говорила, что люди в то время ходили словно и не живые. Полусонные какие-то. Будто одной ногой уже – «там». Где – «там», не говорила, но казалось, что слово это с заглавной буквы. Еще каждый вечер читала старую книгу – готовится к последнему в жизни экзамену. Видно, что долго готовилась, основательно, Неробейчик, сколько себя помнил – она все эту книгу читала. Но вслух – ни разу. Сколько не просил.
Верба уже тогда была очень старая. И еще долго жила ее оболочка, хотя вся середина со временем выпала. Детишками любили играть, забравшись внутрь. Неробейчик тогда еще вынашивал мечту, что закроет глаза внутри, а как выйдет из ствола, откроет - мир станет совсем другим. Много раз пробовал.
Если долго думать о невозможном, постепенно можно приблизится к нему на расстояние действенного удара. Так говорил один из самых уважаемых Шатуном людей, с которыми его сводила жизнь - Леонид Михей – старый диверсант, учитель.
А делов-то оказалось – резани себя по груди, откажись от всего – шагни вперед! Почему раньше не попробовал?
Нож вспомнил. Тот самый с детства. Которым стругал на спор ржавые гвозди. Такой, как у немца в кофре оказался, когда его Федор удавил… Такой? Или – тот самый? Кто знает… Вдруг всю жизнь друг дружку догоняли?
Последние два часа провел с мечтою о воде…
А когда пришли за ним, сбили верх клетки, разогнулся, выпрямился в рост, резанул себя наискосок по груди, да и еще гладью, смахивая кровь, обляпал нож, даже показалось закипела, заклубилась на нем кровь. Заорал почти восторженно! От того, что настало то главное - последний экзамен в жизни! И шагнул вперед – прыгнул…
Если и осталось легкое сожаление, то лишь о ключевой воде, которой больше не пить…
ЛЕС
Никогда не забудет, когда выпрыгнул из клетки в Африке и упал лицом в рыхлый талый снег… дома. Будто обманули. Дураком себя почувствовал. Упал в ключ, скрытый под шапкой снега. Встал осмотрелся и пошел… домой, оставляя за собой рыжие пятна…
Смерть – последний и довольно-таки сильный аргумент в затянувшемся споре. Своеобразная точка. Или даже – скорее – многоточие, поскольку оставляет много вопросов без ответов. Смерть схожа с хлопаньем дверь. Отсекает от доводов вечного оппонента под названием Жизнь. Но за дверью, на лестнице, если вдруг и придут новые мысли, не вернуться, не приоткрыть, не бросить в щель еще парочку обидных аргументов – весомое слово – и опять хлопнуть ее за собой, не дожидаясь ответа.
Последнее это дело – хлопанье дверью.
Что за нею? Действительно две лестницы на выбор – одна вверх, другая вниз? Как длинно это путешествие? И есть ли время на каждой ступени вспомнить – что именно тебя сейчас заставляет шагнуть вверх или вниз? У каждого своя лестница. У каждого она крива по своему, длинна и путана, вверх-вниз. Иногда тянется к верху, а чаще круто ухает вниз. Кое-где твердые ступени, где-то тонкие жердочки сомнительных поступков, грозящие обломиться… Вероятно, есть ли на ней площадки, где можно передохнуть, осмотреться. Хорошо бы со скамеечкой… посидеть поглядеть, как другие шагают, либо карабкаются. Нет, не лестница. Пожалуй, скорее лифт. Слишком многие возжелают на скамеечках отсидеться.
Смерть – это продолжение жизни.
Понял, что попал в Чистилище. Вроде, как дома, но все немножко не так…
У каждого свой оберег. У собаки – ее подстилка или будка, в которой ее не наказывают, где она спасается от гнева хозяина.
Нет лучшего оберега для мужчины, чем нож на поясном ремне. Всякий дурной человек, натолкнувшись взглядом, на этот оберег, гасит свои устремления, словно ушат воды выливает на разгоряченную голову и жадные, наглые мысли уползают по своим норам.
Оберегом может выступать предмет, но также определенное место, или даже время. Если сходятся все три, то место считается нерушимым, верным, и говорят про того человека, что он «стал на крепость».
Хорошо знать место. Но еще лучше доподлинно знать «свое время».
Значит, совпали для него предмет, и место, и время…
/фрагмент из цикла «Сага чертовой дюжины»/
/есть продолжение – кому-то интересно?/