Со мной все было бы нормально, если бы в Тэмплтонской таверне не появилось два ключа.
Начну, однако, сначала. В этом треклятом маленьком городишке, возьми его Фаустус, все лежит, как на ладони. Люди, их собаки, дома, и уличные отбросы.
Когда я утром, возвращаясь полупьяная с работы, встречаю чумазого трубочиста, - у него и лица-то не видно за слоем сажи – я знаю, что у него есть сварливая, толстая баба и двое незаконнорожденных маленьких стервятников.
Уходя с работы – а это бывает ближе к пяти утра, я прихватываю с собой бутылку хорошего, крепкого виски, чистейшего, прозрачного виски, - а то кто-то подумает, что я пью черти что. Не-ет, малышка Нэнси себя ценит; я не пойду ни с одной даже очень приличной задницей меньше, чем за фунт.
Ко мне ходит и бродяга Барси, и худосочный Мэнток, и разорившийся маркизик – усатенький такой, штаны в обтяжку; сам себя зовет «де Лакруа». И даже очень порядочные люди ходят: сам мэр, прослышав о том, какая я умница, то есть, как я смыслю в любовных делах, - ходил два раза. Потом женушка запретила, - она, надо сказать, тоже порядочная стерва.
Но я всем говорю: даже и не вздумайте ходить, если у вас нет фунта. И ведь находят же! Даже бродяга Барси находит, а у него нет ни пенса за душой.
Скажу вам по секрету, у меня большая грудь. Каждая – с тыквину величиной; говорят: «когда малышка Нэнси ходит по таверне, лавки пригибаются, чтобы дать дорогу ее тыквинам».
Днем я подаю этим придуркам бараньи отбивные, а ночью они надираются, как сволочи, и устраивают драки. Тут Нэнси тоже незаменима: могу на полном ходу залезть в карман, и так сжать эти медовые шарики, что вспомнишь и старушку мать, и всех своих глупых родственников.
Хозяин давно понял, как я незаменима. Да и как ему не понять: сам, поди, жирная свинья, пользуется моей благосклонностью.
Я закончила начальную школу – не дура там какая-нибудь. Умею читать, и писать немного. Но мне с детства велено работать, и не белоручка я, чтобы книжки читать.
Я помню: прежде, в раннем детстве, мать читала мне Роберта Бернса. Что-то там было про зеленые долины, про резвых скакунов, про отчаянных мальчишек. Мне очень нравилось, что есть такие отчаянные мальчишки, и они живут, как хотят, и ловят свое счастье на полном скаку.
А потом началась работа, работа, работа. Хозяин купил меня, когда мне было тринадцать. Я тогда тоже резвой девчушкой была. И мне казалось, вот, вырасту, убегу от этой жадной бочки, сяду на крепконогого скакуна, и помчусь подальше от таверны, и нашего вонючего Тэмплтона.
А тут – на тебе, все «малышка Нэнси», до старости так и буду малышкой Нэнси. А подохну – так и вспомнят только, что были-де у нее две прехорошенькие большие тыквины.
Ну, так вот. Утром я сгребаю всю посуду в один большой куль, закидываю его в угол, и плетусь домой. Я живу тут, недалеко, квартируюсь у одной старухи – мадам Мирскопф. Препротивная, надо сказать, бабка. Вся седая, всклокоченная – похожа на ведьму. Терпеть не могу стариков, вечно они ждут от тебя помощи. И разжалобливают изо всех сил, только попадись. А попадешься – пиши - пропало, вытянут из тебя все соки. Будут говорить с тобой про болезни, про то, какая у них внучка гадина. А сами тихо радуются, что вы им попались на удочку.
Эта мадам Мирскопф дерет с меня целых полтора фунта в месяц. За что, спрашивается, - за тот жалкий угол, который я занимаю? Да там умещаюсь только я и мои кожаные башмаки.
Так-то, я всегда говорила, собрать бы их всех в один куль, как посуду, и закинуть в какой-нибудь дальний угол. Пусть себе сидят там вместе, как чашки с тарелками, и говорят, сколько им влезет, про свои болезни. А их квартиры раздать тем, кто помоложе, - им ведь больше нужно.
Так вот, вчера я, как всегда, возвращалась с работы – злая, как тысяча немок; не знаю, почему, но мне с детства немки кажутся сухими и злыми. Тут еще мистер Уотсон меня зажал, а я до страсти не люблю этого лысого оборотня. В общем, мне нужно было только уговорить мою добрую бутыль, и бухнуться спать; но нет же – привалила мадам Мирскопф.
Я ей сказала, в общем, довольно дружелюбно:
- Ну что, моя дорогая м-мадам М-мир-тско-пф?
Мне было плохо, я валилась с ног, а она, жалкая вымогательница, попросила у меня денег за месяц вперед. Так и сказала, черт ее возьми:
- Не могли бы вы, Нэнси, заплатить мне в счет следующего месяца?
Тут мое сердце не выдержало. Я взяла подушку, обняла эту треклятую старую деву, и начала ее душить. А что, по вашему, мне было еще делать? Ждать, когда она отнимет у меня все, до последнего пенса?
Вдруг я вспомнила свою мать. Как-то раз, в детстве, она купила мне пирожное за два пенса – такое большое, с глазурью и заварным кремом. В кои-то веки купила мне пирожное – а ведь она меня любила. Одним, словом, я уплетала это пирожное – крошки летели во все стороны, а мать смотрела на меня с такой жалостью. Терпеть не могу такие взгляды.
Так вот. Не знаю, что на меня вдруг нашло, но я перестала ее душить. И, слава Богу, она была еще жива. Вены на шее, правда, вздулись. Вид у нее был совсем никудышный. И куда делся весь мой хмель?
Мадам Мирскопф, с перепугу, припустила. Откуда только силы берутся. Я продрыхла до самого обеда. Мне к обеду – уже на работу. Пришла, как обычно, разодетая: на наряды денег не жалею; кофта из тафты, тонкая – все декольте наружу, добротная шерстяная юбка с пуговицами на боку – последний писк. В общем, не Нэнси, а лакомый кусочек.
Ну, я пришла, а хозяин мне говорит: была, мол, тут, какая-то старая леди (это она-то леди, черт ее возьми, - всю жизнь ходила в отрепьях), принесла, мол, два ключа. Сказала, чтобы я их тебе передал, из рук в руки.
Я стала смутно припоминать, что было утром. Ну, думаю, и дает старушенция. После такого шока я бы уж точно сидела, молча.
- Да, она просила, чтобы ты их обязательно взяла, - говорит он, а сам так и норовит ущипнуть меня за тыковку.
- Ладно, ладно, - говорю я. – Давай ключи, работать надо.
Он протягивает мне ключи, смотрю – один из них, вроде, знакомый. Я таким же квартиру отпираю. А второй – не знакомый. И стал меня этот второй ключ мучить: всю ночь промучил, еле дождалась, когда ноги смогу уволочь. Вся эта ночь мне сном казалась, будто я, Нэнси, не тут всех обслуживаю, а с ключом по старухиной квартире хожу.
Я даже не смогла надраться – до того тошно было. Под утро, наконец, побежала домой.
Квартирка у старухи не ахти какая большая была – всего две комнаты. И сдавала она ее только мне, не было у нее больше никого.
Я отперла дверь, прошла по квартире. Старухи дома не было.
«Бог мой, неужели удушила?» - быстро проскочило у меня в голове. А потом вспомнила, что она, живехонькая, с утра ключи в таверну приносила. «Фу», - отлегло от сердца. Я вошла в старухину комнату. Из мебелишки-то там было: стол, кровать да комод старый. Раз уж дала старуха ключ, надо было проверить. Я воткнула ключ в дверцу – подалась. Думала я, что там драгоценности припрятаны, а там – пыль одна. И до того мне было огорчительно, что я стала шарить руками там, в глубине. Попалась мне в руку бумажка – вся замусоленная, в пятнах. Я присмотрелась – написано что-то. Давно я не читала, с самого детства, пришлось мне крепко напрячься.
Вот, разобрала по слогам:
«Ува-уважаемая ле-ди Нэ-нси. – Ха, это я-то леди, - курам на смех. Я перечитала еще раз. – Уважаемая леди Нэнси. По-сколь-ку вы е-ще сов-сем ю-на-я о-со-ба, а я у-же не о-чень ю-ная. – А старуха с юмором. – Да. ммм…а я уже не очень юная, ос-та-вля-ю вам свой ключ от э-той квар-ти-ры. – Да неужели? – от этой квартиры. Е-дин-ствен-ная прось-ба к вам – бе-ре-ги-те и по-ли-вай-те этот цве-ток. Он все, что у ме-ня есть в жи-зни. Вы бу-де-те на-ка-за-ны, же-сто-ко на-ка-за-ны, ес-ли вы по-сме-е-те вы-бро-сить е-го или не бу-де-те у-ха-жи-вать за ним дол-жным о-бра-зом. Ма-дам Мир-скопф».
Поначалу эта тирада привела меня в бешенство. По мне, так если ты хочешь что-нибудь подарить, - дари без всяких там условий и экивоков. Однако, меня стала постепенно согревать мысль, что это я – я, бездомная Нэнси, теперь владелица целых двух комнат.
Но нужно было взглянуть на этот чертов цветок. Он стоял прямо на комоде – и как я его не заметила раньше? Весь сморщенный, высохший, жалкий. Терпеть не могу такие цветы. Я люблю большие, бархатные розы – от них так и пахнет жизнью и роскошью. А этот цветок – ну, точь в точь, мадам Мирскопф.
Он мне постоянно напоминает то пирожное, и мать, и мучит меня, но я уже начала к этому привыкать.