Озорник
Я неподвижно стою у окна и смотрю на унылый закрытый дворик, заволакиваемый неотвратимой пеленой наступающей ночи. Сейчас я в комнате, которая дышит на меня прошлым, ведь именно здесь я провел все тринадцать лет своей мальчишеской жизни. Обои, отслоившиеся из-за влажности, излучают особый запах, который могу чувствовать только я. Это запах моих взлетов и падений. Я стою в полутьме, слушая, как мои родители гремят на кухне посудой. Я часто провожу время в одиночестве. Для меня – это забытье, прогулка по извилистым тропинкам, проходящим внутри моего существа.
Я думаю. Мои мысли ползают хаотично, как мухи на нагретом солнцем кухонном столе. Я вспоминаю свою бабушку, когда с ней еще не было того, что наступило сейчас.
Вот я сижу у нее в коленях, и она кормит меня вишневым пирогом, поглаживая теплой рукой по макушке. Вот мы с ней вместе режемся в дурака. Я не хочу, чтобы она проигрывала, поэтому специально свожу все партии в ничью. Вот мы в саду рвем клубнику, которая разрослась под старыми яблонями. Вдруг бабушка вскрикивает от удивления и подзывает меня. Я, позабыв обо всем, несусь к ней, что есть сил, и останавливаюсь как вкопанный, с трудом сдерживая восторг. Из пышной листвы на меня смотрит ягода величиной с мой кулак. Бабушка разрешает мне сорвать и съесть клубнику, и тогда, через мгновение, мое небо вспыхивает ярким пламенем, упиваясь сочностью плода, в центре которого сгрудились кристаллики глюкозы.
Я всегда любил мою дорогую бабушку, но сейчас со мной что-то стряслось. Сейчас все по-другому, и мне кажется, что моя комната, наша квартира, весь дом и даже дворик окутаны неподвижной паутиной, которую я не в силах разорвать. Мои родители, конечно, ничего не чувствуют.
То, о чем я говорю, произошло несколько месяцев назад. Моя бабушка заболела раком. Теперь она не живет вместе с нами. Ее квартира напротив. Я часто бываю у нее, но это скорее по необходимости. Обычно я проникаю в ее жилище полный искрящихся надежд, но тут же мгновенно оседаю, тухну, как уставшая новогодняя свечка. Это, наверное, запах. Я задыхаюсь от вони, которая царствует здесь. Моча, кал, медикаменты проникают мне в нос, сплетаясь в мерзкий клубок. Когда я захожу к ней, меня встречает одно и то же – исхудалый остов, прикованный к постели болезнью со странным названием. Завидев меня, бабушка улыбается своей странной улыбкой, в которой сжимающиеся и разжимающиеся резиновые морщины на ее лице играют главную роль. Я силюсь улыбнуться в ответ, но у меня выходит лишь жалкая гримаса. Из-за этого я чувствую себя неловко и стыдливо опускаю голову.
Я приношу бабушке еду, потому что мои родители заняты. Они на работе. Кастрюли, термосы и чашки неуклюже звенят, бессовестно шелестит бумага. Эти звуки мне кажутся крайне неуместными. Они разрывают тяжелое колыхание воздуха, который заполняет эту квартиру. Когда бабушка ест, мне становится не по себе. Мне кажется, что я кормлю умирающее животное. Еда проваливается куда-то внутрь, не принося никакой пользы. Я не могу смотреть, как она ест, и поэтому отвожу глаза в сторону. Мое тело сжигает буря эмоций, которые, перемешиваясь, вызывают у меня высочайшее нервное возбуждение. Я испытываю жалость, разочарование, негодование, раздражение, злобу и даже... я только сейчас признаюсь себе в этом, я испытываю ненависть. Я ненавижу этот агонизирующий, чавкающий и дурно пахнущий остов, распростертый передо мной. Бабушка вряд ли подозревает о моих чувствах, и родители, скорее всего, ни о чем не догадываются, потому что я сам осознал это только теперь.
Больше всего мне не нравится, когда бабушка приподнимается на худых локтях и пытается кормить меня. Я не могу принять и кусочка из ее рук, даже если я ужасно голоден. Я не в силах объяснить это, ведь раньше все было совсем иначе. Все иначе... После того, как грязные тарелки с невостребованными объедками убраны, я неуклюже беру стул и сажусь рядом с бабушкой, умышленно стараясь сохранить дистанцию, чтобы она в порыве своей старческой нежности не смогла вытянуть руки и притянуть меня к себе. Я не ухожу сразу, потому что я должен посидеть с ней хотя бы несколько минут, чтобы не обидеть ее, ведь я один из немногих, кого она любит так сильно. Сегодня наш разговор не клеится, впрочем, как и обычно. Я рассказываю ей что-то о своих занятиях, но сам не слышу того, что говорю. Мой язык вязнет и прилипает к небу, измазанному смолой моих переживаний. Метающиеся мысли, словно ласточки, предвещающие непогоду, снуют над бесформенной кипой моих подрагивающих мускул, которые я непроизвольно держу в постоянном напряжении. В такие минуты мне хочется только бежать, только бежать. Я стыжусь своего чувства.
Каждый раз перед тем, как уйти, я ожидаю самого страшного. Сейчас она обнимет меня, а потом... поцелует. Сегодня процедура повторяется. Я смотрю ей в лицо и вижу то, что от нее осталось: пару живых глаз, знакомых мне с рождения. Они глядят на меня из моего счастливого прошлого.
— — — — —
Каждый день примерно около полудня я занимаюсь одним и тем же: смотрю в окно с высоты второго этажа во двор, представляющий собой параллелепипед, окруженный со всех сторон коробками пятиэтажных домов. Мой беспризорный взгляд, прогуливающийся взад-вперед, различает старых знакомых – некрашеные качели, движимые легким порывом ветра и старый клен, который стоит в центре двора, отбрасывая во все стороны тень с неровно обрезанными краями. Теперь я напряженно вглядываюсь в арку в доме напротив. Оттуда с минуты на минуту должна заехать во двор машина мясника. Его магазин находится на первом этаже почти прямо под нашей квартирой.
Наконец появляется мясовозка, окрашенная в салатный цвет, правая фара усеяна тысячей микроскопических трещин. Машина останавливается под моим окном рядом с двумя металлическими мусорными ящиками. Загорелые грузчики окружают фургон, потом начинают вытаскивать из рефрижератора бесформенные туши и переносить их, попеременно исчезая в распахнутый черный ход мясного магазина. Сегодня подвезли свежерубленное мясо, и кровь, не успевшая застынуть от холода потрепанного холодильника, оставляет одноцветные мазки на волосатых руках грузчиков, капает на изможденный от полуденного солнца асфальт, погружаясь в бархатистую пыль, предварительно побарабанив красным.
Я, как обычно, копаюсь совковой лопатой в своих чувствах, пытаясь добраться до источника моего странного любопытства. Теперь я вспоминаю, что это вошло у меня в привычку совсем недавно, я имею в виду, конечно, привычку наблюдать за разгрузкой мяса. Да, я пристрастился к этому уже после того, как бабушка... в общем, после того, как метастазы рака начали изнурять ее плоть.
Я вижу ее глаза, ее отвисшую нижнюю губу, дрожащие костяшки пальцев, на которые чья-то неумелая рука натянула морщинистую бутафорскую кожу. Я вспоминаю форму ее ногтей, пепельный оттенок ее волос. Я углубляюсь все дальше и дальше в свои размышления, пока...
Я обнаруживаю, что стою во дворе, как раз на том месте, где работали грузчики. Машина уже уехала, и дворик опустел. Под ногами ненароком разлеглась лужа густеющей крови, а вокруг меня рассыпался бисер багряных капель, кое-где уже размазанных чьими-то неосмотрительными ботинками. Я нагибаюсь и опускаю кончики пальцев в кровавую лужицу, потом с интересом рассматриваю свою руку. Странное чувство опускается на меня сверху, как облако, но я выхожу из своего теплого дурманящего кокона, как только вспоминаю, что меня может кто-то увидеть. Непроизвольно слизав кровь с кончиков пальцев, я прячу виноватую руку в карман грязных джинсов. Что-то неправильное было в моем поведении.
— — — — —
Я снова сижу у нее. Бабушке осталось жить очень, очень мало, потому что в последнее время она сильно похудела. Знакомый блеск ее глаз тухнет с каждым днем. Сегодня он еле тлеет.
Бабушка уже не может есть сама, поэтому мне приходится вливать ей куриный бульон в рот. Я несу напряженной рукой неполную ложку к ее мученическим губам в страхе разлить суп, но не только это мучит меня. Еще сильнее я боюсь, что бабушка сейчас схватит меня своими цепкими пальцами, на которых растут желтые не остриженные ногти. По-моему, она понимает, что я ее кормлю, и улыбается уголками глаз и рта. Она смотрит в мою сторону, но, кажется, не видит меня. Рассеянный взгляд пронизывает мое тело, словно рентген, и я с трудом сдерживаю крик, потому что замечаю, что теперь в бабушкиных глазах нет зрачков.
— — — — —
Я не помню, как выбрался из ее квартиры, но сейчас я стою во дворе рядом с двумя мусорными ящиками. Несмотря на огромное количество мух, я не могу преодолеть свое естественное любопытство, приближаюсь и заглядываю в один из них. Он наполовину наполнен разлагающимися мясными обрезками и потрохами, которые попали сюда из мясной лавки. Неожиданно я замечаю среди мусора крысу, питающуюся пропавшим мясом наравне со своими постоянными летающими конкурентами. Я изо всех сил стучу по ящику, но крыса и не думает покидать место своего пиршества. Снова, очутившись в сети необъяснимых чувств, я протягиваю руку и, выделив из кучи липкую ленту потрохов, тяну ее за собой. Оказывается, она длиной около метра, и я, не заботясь ни о чем, медленно волоку ее за собой по пыльному асфальту, погружаясь в головокружительный водоворот эмоций. Проходит мгновение, и я останавливаюсь, после чего легкий поворот головы приводит к новому удивлению. То, что я тащу за собой – это не что иное, как рука моей бабушки.
— — — — —
Я чувствую, что бабушке осталось жить считанные часы. Все знают об этом. Чем ближе ее кончина, тем противоречивей становятся мои чувства, тем назойливее приятные воспоминания, связанные с ней.
Я выхожу во двор и теперь стою в полузабытьи, охваченный глубокой печалью. В безупречной небесной лазури еле заметно слоятся ненавязчивые, художественные мазки перистых облаков. Я опускаю глаза и... вижу наш клен, который старше меня на много лет, и его резные листья, покрытые крупными каплями кровавой росы. С изумлением оглянувшись вокруг, я оказываюсь перед лицом спящего дворика. Кроме меня никто не видит кровоточащего клена. Я несусь домой, что есть сил, пересекаю порог и, задыхаясь, провожу рукой по лицу, потому что мне чудится, что я весь в крови. Нет. Это всего лишь пот. Безмолвствующий коридор выводит меня из полупрозрачного оцепенения и я, не разуваясь, несусь в комнату родителей. Я останавливаюсь на пороге и смотрю на них, сидящих на диване.
– Она умерла.
Эти два простых слова разрезают воздух. Они освобождают меня, одним рывком разрезая капроновые нити, сдерживающие мои чувства. Я рыдаю громко, не стесняясь всплеска своих эмоций. После этого я ощущаю сильное облегчение и больше не чувствую ничего. Я немею.
— — — — —
Шквалистый ветер суматохи, связанной с погребением, захлестнул меня, однако я, неспособный больше чувствовать, оставался безучастным и, стоя в центре этого ветреного водоворота, наблюдал за происходящими событиями, казавшимися мне поблекшими осенними листьями, которые водят вокруг меня ноябрьский хоровод, а потом падают в изнеможении на серый асфальт, отжившие, как листы отрывного календаря. День похорон немного отрезвил меня своим неотвратимым пришествием. Я не принимал участия в мрачном таинстве, потому родители, заметившие мое сфинксовое оцепенение, запретили мне это. Это неожиданное вето ударило по мне глухой болью, отозвавшейся эхом где-то в закоулках моей пробуждающейся чувственности.
Я занимаю свое привычное место у окна и смотрю во двор, где нетерпеливо переминаются с ноги на ногу музыканты похоронного оркестра, окруженного горсткой скорбящих родственников и любопытных. Все ждут выноса тела, назначенного на полдень. Я наблюдаю за стоящей внизу толпой. Многие смеются. Некоторые, жестикулируя, рассказывают что-то, как мне кажется, совсем не связанное с сегодняшним погребением. Другие, собравшись кучками, копают носками несознательных ботинок утрамбованную землю двора. Вскоре физиономии ожидающих расплываются перед моими глазами и медленно уходят вдаль, утрачивая свои очертания.
Я вспоминаю, что изменил своей укоренившейся привычке, и вот уже два дня не наблюдаю за разгрузкой мяса. Сегодня приезд машины мясника и вынос тела бабушки совпадут по времени. Это должно случиться в полдень. Я смотрю на часы. Оказывается, уже две минуты первого. Наверное, ничего еще не произошло, потому что вместо машины мясника я вижу сплевывающую на землю толпу. Нетерпение и нервное возбуждение охватывают меня целиком, постепенно возвращается телесная чувствительность, разрастаясь во мне с огромной силой, распухая и проникая во все спящие дотоле клетки. Теперь я думаю только об одном. Кто же появится первым: бабушка или машина с мясом? Теплая волна морского прибоя нежно омывает меня, и я, не в силах совладать с собой, отхожу от окна, валюсь на свою кровать, поспешно стягиваю с себя одежду и начинаю мастурбировать. Я тороплюсь и задыхаюсь от напряжения, потому что боюсь, что в момент моего оргазма грянет музыка похоронного оркестра!? Перед моими глазами чередуются яркие события прошлого, в котором существуем мы вдвоем – я и моя бабушка. Реминисцентные клочки вращаются вокруг меня все быстрее и быстрее, и я вхожу в ослепительную зону моего оргазма, который нарастает, как мыльный пузырь, пока не лопается, разрываемый оглушительными звуками похоронного оркестра. Мое счастье исчезает, и я, надрываясь, оседаю, словно праздничная рюмка, у которой надломилась ножка. Мое тело опускается на самое дно мира. Хватаясь за голову, я утыкаюсь головой в подушку и плачу. Теперь я понимаю, что совершил что-то непоправимое. Своим оргазмом я только что оскорбил ее, ту, которую так любил и которая именно в эту минуту отправляется в последний путь.
Я сижу, ошарашенный пониманием сущности мгновения, ведь один и тот же миг обозначал и мой оргазм, и отправление на кладбище. Мне стыдно из-за того, что проявил эгоизм в пользовании этим мгновением. Мне кажется, что я оплодотворил ее, и теперь она плавает в гробу, наполненном моей тепловатой спермой. Как же я мог сделать так?!
Кто-то прикасается к моему плечу, и я, вздрогнув, отрываю от подушки свое мокрое от слез лицо. В метре от меня стоит бабушка. На ее исхудалое почерневшее тело наброшен все тот же цветной халат, в котором я ее видел перед смертью. Она стоит неподвижно и улыбается мне. Улыбка, похожая на оскал, затопленная вспышкой желтых зубов, осеняет меня. Бабушка медленно поднимает свою костлявую руку и грозит, сотрясая указательным пальцем в мою сторону.
– Озорник, – произносит она, шевеля иссохшими страдальческими губами. Я закрываю рот ладонью и с трудом сдерживаю непроизвольный крик, вырывающийся из моей глотки. Мои выпученные глаза вот-вот вывалятся из орбит. Они смотрят на диковинную перемену. Лицо бабушки становится серьезным, и она, опустив свои руки-плети, безмолвно выплывает из комнаты, однако перед тем, как уйти, поворачивается ко мне и еще раз грозит пальцем.
Я неподвижно сижу на кровати, скрестив ноги, как индейский вождь, и размышляю над тем, что я испытал за последние несколько месяцев. Ошеломленный своим спокойствием, я встаю с кровати, одеваю тапочки и шаркаю на кухню. Холодильник уже совсем близко, и все, что мне осталось – это преодолеть резиновую упругость дверцы, чтобы достать оттуда кусок полуразмороженного мяса, которое лежит в тарелке и плавает в оттаявшей крови. Кухонным ножом я уверенно отрезаю мокрый кусочек и съедаю его, тщательно пережевывая.