Экивоки

ФЕРАРРИ

Из Афганистана брат привёз мне в подарок солнцезащитные очки. Они имели пять маленьких шарниров и складывались до свободного размещения в кармане. На дужке значилась надпись «Тайвань», а на левом стекле – «Ферарри».
Я сижу во дворе за доминошным столом. Солнце спряталось, верчу очки в руках. Подсаживается Серёга Головня, на тот момент сильно пьющий. Ему явно скучно с утра, мои очки – повод завести разговор. Серёга просит их посмотреть, складывает, раскладывает, примеряет и, наконец, спрашивает:
– И сколько они?..
– Не знаю, – говорю. – Подарок.
– Я в прошлом году был в Мариуполе, так цыгане прямо на пляже продавали. Хотел я взять…
Дальше Серёга мнётся.
– Ясно, – киваю. И уточняю для порядка: – Ферарри?
– Чего? – переспрашивает Головня.
– Ферарри? – задаю вопрос внятней.
– Гы-ы, – Серёга приходит в восторг от моей бестолковости.
Оглядывается по сторонам, ищет свидетелей моего позора. Свидетелей нет, и Головня снисходительно объясняет:
– Я ж тебе говорю, цыгане продавали.


В ЕДИНОМ ПОРЫВЕ

На семьдесят каком-то году советской власти в самом верху вдруг поняли и объявили всем, что люди-то, оказывается, все разные и вовсе не обязательно им мыслить всем одинаково. Из буржуазной лексики было срочно извлечено и запущено в обращение слово «плюрализм». Слово, хотя и напоминающее отдалённо русский глагол «плевать», – в целом неплохое. Вместе со словом «альтернатива» оно прижилось и запало во многие умы.
Случай, о котором пойдёт речь, к плюрализму никакого отношения не имеет. И даже наоборот: показывает, как несколько десятков случайно собравшихся людей могут думать совершенно одинаково.
Я еду в троллейбусе на работу. На одной из остановок в салон входит контролёр – горластая крашеная блондинка. В троллейбусе тесно, но блондинка дело знает, вёртко протискивается между пассажирами, рвёт талоны, вглядывается в проездные билеты.
Троллейбус стоит. Люди спешат на работу, нервничают. То и дело вспыхивают словесные перепалки. Неизвестно, о чём там, впереди, подумал водитель, но троллейбус начинает трогаться.
– Подожди, подожди! – кричит поверх голов контролёрша и начинает ожесточённо работать локтями, продираясь к выходу.
– Поехали, поехали! – в едином порыве дружно кричат пассажиры.

ВОТ КАКАЯ ЗЛАЯ

Один мой друг охарактеризовал свою родственницу: «Она злая, как индульгенция».
Слово, лишённое в контексте малейшего смысла, неожиданно точно подошло по звучанию. Слушающая компания оценила.
С другой женщиной у меня зашёл разговор о той самой родственнице. Желая развеселить собеседницу, цитирую друга. Он, мол, говорит: она злая, как индульгенция.
В ответ совершенно непредсказуемая реакция.
– Да ты что?! – даже рот ладошкой прикрыла. – Неужели и правда такая злая?




СПЕЦИАЛИСТ

Есть люди, из уст которых всяческие скабрёзности звучат пристойно и слуха не коробят. Это – своего рода дар, обладают им немногие. В полной мере к ним относится Николай Сергеич.
Наша группа собирается праздновать на квартире Восьмое марта. Подготовка проходит шумно и бестолково. Тане Алексеенко в группе отведена роль восторженной дурочки. Белокурая, длинная и нескладная, эту роль она играет с удовольствием. По квартире неспешно летает воздушный шарик, который тут становится Танькиной забавой. Она бросает его Николаю Сергеичу. Ей, почти ещё подростку, нравится заигрывать со взрослым мужчиной.
– Шо, доця, погратися хочешь? – снисходительно басит Николай Сергеич. – Ну давай, давай пограемось.
Шарик перелетает от ладоней к ладоням. Молодость берёт своё, Танька наподдаёт по шарику сильнее, тот прорывается меж Колиных рук и гулко бьёт его по носу. Танька заходится переливчатым смехом, Николай Сергеич беззлобно ворчит:
– Шо ж ты, доця, папку бьешь? Собака ты така…
Подготовка к застолью становится всё организованней. Вскрываются консервные банки, нарезается колбаса и селёдка. Я чищу картошку.
Вклады Николая Сергеича в общие хлопоты носят эпизодический характер. Он входит в кухню в тот момент, когда Танька Алексеенко измельчает на тёрке яйца, сваренные вкрутую и предназначенные для какого-то замысловатого салата. Танька устала, она спрашивает у вошедшего с надеждой:
– Коля, ты умеешь тереть яйца?
– Тю! – искренне возмущается Николай Сергеич. – Та я всю жизнь только этим и занимаюсь.

МЕСТЬ

Людей близоруких, но стесняющихся носить очки, довольно много среди моих знакомых. Что за этим кроется, я не знаю. Много таких людей вообще или это касается только моих друзей, мне неизвестно.
Я знаю другое. Вовка Ушаков надевал очки лишь в двух случаях: за рулём и за преферансом. Для других ситуаций он изобрёл простой способ – указательным пальцем оттягивал веки к виску. Глаз, преображаясь на японский манер, видел лучше. Однажды, в гастрономе, по этому приёму я узнал его со спины.
В любой компании Вовка был незаменимым человеком. Гитара в его руках проявляла повадки живого существа. Голос имел он не сильный, но слышалась в нём какая-то кабацкая удаль и пронзительность. Песни, цыганские, эмигрантские, бардовские, сменяли друг дружку непрерывно. Однажды, посчитав, что все заснули, он взял гитару и пел, не повторяясь всю ночь. Я не спал и слышал весь концерт…
– Ах, василёчки, василёчки, голубые васильки… – начинал Вовка, и веселье грозилось затянуться до этой самой васильковой голубизны за окнами.
Когда мы оставались вдвоём, Ушаков становился другим: серьёзным, думающим и сомневающимся. Пили или не пили – скучали мы редко.
Тот вечер для нас начался в пивбаре. Выпили мы какую-то ерунду. Два-три бокала и разминкой не назовёшь.
– Пошли в рест, – предложил Вовка.
Он работал на заводе инженером, я был студентом, зачастую не получающим стипендии. Ему было к лицу меня приглашать, мне – с готовностью соглашаться.
В полупустом зале «Полёта» мы заказали бутылку вина и какую-то пустяковую закуску. Высокая миловидная официантка долго ждать не заставила. Вино принесла в графине, мы наполнили рюмки и выпили… Выпили и скривились.
– Вода водой.
– Хорошо разбавлено. От души.
Нас, видимо, посчитали более пьяными, чем это было на самом деле. Вовка подозвал официантку.
– Девушка, можно вас на минутку? – вежливость давалась ему с трудом. – Скажите, чем вы разбавляете вино?
– Что? Как разбавлено?
– Да не волнуйтесь вы так. Разбавлено хорошо.
– Не может быть.
– Налить попробовать?
– Ой, ребята, я ничего не знаю… Что мне буфетчица даёт, то я и несу, – официантка заспешила к соседнему столику.
Там гуляла большая компания.
Вовка начал закипать.
– Пошли к буфетчице.
Разговор в буфете оказался ещё безрезультатней.
– Не знаю, не знаю. Я наливала нормально. Вот бутылки, вот пробки…
Опорожнённые бутылки и поковерканные пробки в доводах буфетчицы почему-то фигурировали как неопровержимое доказательство её невиновности. Мы так не считали, но круг замкнулся.
Оставалось зло пожимать плечами. Допивать дрянь, оставленную на столе, было бы нелепо; развернуться и уйти – ещё нелепей. У стенки под окошком буфета стоял ящик пива, накрытый газетой.
– Откройте по бутылке, – попросили мы.
– Пиво – на свадьбу! – окошко захлопнулось.
Ворча под нос ругательства, мы вернулись на свои места. Вечер был испорчен.
– Слушай, давай убежим, – вдруг предложил Вовка.
– Не понял.
– Накажем их. Уйдём и не заплатим. Пусть знают. А завтра принесём деньги.
Сбежать из ресторана, не расплатившись, – о подобном ухарстве я слыхал, – это было одно. Сбежать с тем, чтобы заплатить на следующий день, заставив этих крохоборов сутки переживать об убытке, – это совсем другое. В этом уже виделся поступок. Я согласился.
Один, за ним другой, нарочито беспечно мы покинули зал ресторана. Со второго этажа спустились на улицу. Акт возмездия требует лицезрения финальной сцены – сцены посрамления врагов. Вставив палец в глаз, Вовка попытался рассмотреть окна второго этажа.
– Ни черта не вижу, – пожаловался он.
Занавешенные плотными гардинами окна позволяли видеть с тротуара лишь силуэты людей. Было, то есть, что-то от китайского театра теней. Вовка не видел и этого – я принялся комментировать происходящее.
– Идёт к нашему столику…
Так и было, но официантка прошла мимо, направляясь к сидящей рядом компании.
– Прошла мимо.
– Ни черта не вижу, – переживал Вовка.
Судя по теням, официантка считала. Небрежно оглянулась на наш опустевший стол, вернулась к подсчётам, снова резко оглянулась… и стремглав бросилась к выходу.
– По нашу душу кинулась, – прокомментировал я.
– Бежим! – крикнул Вовка.
Мы понеслись прочь.
– Знай Вовку Ушакова! – раздался на пустынной улице боевой клич моего друга.
Как закончился вечер, я не помню. Скорее всего, где-то мы компенсировали недополученное в ресторане.
На следующий день, встретившись в условленный час, мы отправились отдавать долг. Поход завершился неудачно.
– Ах, вам Женю? – переспросил администратор. – Она сегодня не работает. Будет завтра.
Кто бы пошёл в третий раз в злосчастный ресторан отдавать пятёрку за не выпитое вино? Мы пошли. Когда объяснили, кто и зачем, Женя забыла рассердиться.
– Ой, мальчики, спасибо! Вот уж чего не ожидала.
О разбавленном вине уже не вспоминали – обе стороны находились в благодушном настроении.
– Ну, как мы? Ощутимо?
– Что? – не поняла Женя.
– Ну, если бы мы не пришли, были б неприятности?
Женя рассмеялась.
– Знаете, сколько у меня таких случаев за вечер? Я бы и не вспомнила…
Я уже курил на лестнице, а Вовка, поблескивая золотой коронкой, долго ещё заливал что-то смеющейся и такой симпатичной Жене…
Около десяти лет спустя, шеф-инженер Владимир Лаврентьевич Ушаков поедет в очередную командировку в ГДР. Оттуда его тело будет доставлено в московский аэропорт Шереметьево в цинковом гробу. Официально объявят: автомобильная катастрофа…
Подробностей его гибели я, видимо, не узнаю уже никогда, но чувствую, что и там, в Германии, в какой-то миг ему вдруг страстно захотелось залихватски крикнуть: «Знай Вовку Ушакова!»

ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

Ведь какие лучезарные были времена! Помню, идут по улице два улыбчивых парня и держат за концы, как держат детскую скакалку, кусок магнитофонной ленты. Метра четыре.
И идут они, улыбчивые, и каждому встречному, кивая на ленту, объявляют:
– «Бони М» тащим!


ОСКОМИНА

Субботним утром идём с Вовой Павленко за пивом. У Вовы в руках сетка с трёхлитровой банкой.
В городе каждый второй встречный – знакомый. Каждый первый из них радушно окликает:
– Привет! За пивом?
– Привет. За пивом… – отвечаем мы.
После пятой или шестой такой встречи Вова обиженно ворчит:
– Бандитский город. Хоть бы кто-нибудь спросил: за молоком идёте?


ОТКУДА ТЫ?

Жил на нашем краю парень, Толик Корнеев. Росточком был невелик, рыжий и кудрявый, хулиган отчаянный.
…Нашей компашке Толик встретился первомайским утром, незадолго до демонстрации. Одет празднично: белая нейлоновая рубаха – неукоснительная мода тех лет, свежий бинт на безымянном пальце левой руки.
Поздравили мы друг друга с праздником, потом зашли в обычное наше место, за музыкальную школу, выпить по стакану вина.
Выпили, поболтали о том о сём и разошлись кто куда. Второй раз мы встретили Толика вечером следующего дня, второго мая. Выглядел он так же, как накануне: белая рубаха, – за что и ценили нейлон, не мялся, – тот же бинт на том же пальце.
А на часах – одиннадцать вечера. Кто-то из наших окликнул его, поинтересовался:
– Толя, ты откуда?
– С парада! – гордо объявил Корнеев.
Вот такая была широкая натура. В городке, где центр состоит из четырёх улиц, остальное – окраины, чуть ли не двое суток добираться с демонстрации!
Толика Корнеева давно нет в живых. Завербовался куда-то и погиб, сорвался с огромной высоты на далёкой сибирской стройке. С тех пор прошло много лет, и, наверное, мало уже кто в городе и помнит, что был на нашем краю парень, Толик Корнеев – рыжий и кудрявый, хулиган отчаянный.
Со мною за это время случалось многое. Много было событий, встреч, и наслушался я, надо сказать, всякого. За словом я в карман не лезу и цитатами без крайней необходимости не пользуюсь.
Но вот спроси меня, но не просто на улице, а как-нибудь подходяще, несуетно спроси, где я бывал, что пережил, что видел – ОТКУДА Я. И не постыжусь я воспользоваться давно услышанной фразой и отвечу предельно ясно и коротко:
– С парада!