Время шло, а жиды все богатели и богатели, и никак не желали отдавать какому-то там занюханному русскому народу свое лидерство власть. Борух Эльцин все по-прежнему продолжал показываться народу с экранов телевизоров. А русский народ-богоносец в ответ на такое нахальство только бездельничал, молился, и общался с богами в состоянии, когда ноги уже не держат.
Прошла весна. Снег, однажды набухнув, потемнел, почернел, и стал таять буквально на глазах. По улицах города заструились ручьи, превращавшиеся на дорогах, в пробитых машинами колеях в настоящие полноводные реки. Кое-где реки и ручьи сливались в настоящие моря, плескавшиеся от тротуара до тротуара, во всю ширь дороги. Прошло несколько дней, и снега как не бывало. Вместо его проступила черная, влажная земля, забросанная оттаявшими бумажками, фантиками и окурками, накопившимися за всю зиму.
Теперь не стало того белого убранства, которое хоть в какой-то степени скрывало уродство города. Теперь стало отчетливо видно, какой же город уродливый. Серые дома, сложенные из грубых плит, неровные тротуары и дороги, мощенные грязным, полопавшимся асфальтом. Серые, пропыленные ограды и бордюры. Кругом мусор, остатки предвыборных плакатов с зимних выборов, окурки, фантики, скопившиеся в канавах, в ямах, вокруг высоких пеньков, бывших некогда стройными тополями. И все это дело завершала и дополняла жидкая, чавкающая грязь, покрывавшая дороги и тротуары, все проходы и проезды. От нее просто не было спасу. Эта грязь оставалась на обуви, на брюках и юбках, а если сильно повезет, то и на куртках и лице. Машины и люди безостановочно месили эту грязь, и скоро на дорогах и тротуарах образовался тонкий слой мелкой, жидкой и превосходно отмученной грязи.
Словно проснувшись, по дорогам большого города сновали машины, заполняя воздух чадом и гарью, грохотали многотонные грузовики, толкались на улицах многочисленные автобусы, до отказа набитые людьми. Иногда, больше по вечерам, по дорогам проносился кортеж шикарных черных машин с мигалками, одна из которых увозила бравого генерала на отдых после трудового дня. А на окраинах, в новостройках весело ухал забивающий сваи дизель-молот, трещала электросварка и крутились взад-вперед краны.
Саша не замечал происходящих перемен в природе и в виде города. Он был занят. С одной стороны, его занимала университетская программа. Мама твердо настаивала на том, чтобы он усваивал хотя бы ее часть, чтобы он успешно сдавал экзамены. Полная решимости вывести своего сына в люди, она не давала ему спуску, толкала его по пути учебы, и эта учеба занимала у него значительную часть времени. А с другой стороны, он был занят «политической деятельностью».
Что такое «политическая деятельность» для сторонника национал-патриотического движения? О, поверьте, в этом деле нет ничего сложного. Во-первых, нужно состоять членом какой-нибудь партии. Ничего, что партия маленькая, и вся, в полном составе, умещается на одном диване. Главное, чтобы в программном документе этой партии провозглашалась борьба за свободу русского народа против жидов. Если кто-то провозглашает борьбу с евреями для блага всех остальных народов, то такого деятеля несомненно обвинят в жидовском интернационализме. А если же кто-то провозгласит просто борьбу с жидами, вне блага каких бы то ни было наций, то тогда его заподозрят в провокаторстве, и, вне всякого сомнения, отыщут еврейское происхождение этого товарища. И правда, что это за товарищ, который только с евреями, только с евреями… От него что-то подозрительно пахнет чесноком .
Во-вторых, каждый национал-патриот должен покупать и читать национал-патриотическую, оппозиционную прессу. Во времена, когда наган и булыжник недоступны, приходится бороться с заклятым врагом интеллектуальным оружием. Национал-патриота трудно представить себе без газеты. Когда он отпадает от этого живительного источника, от этой силы народной, тогда он сразу же обевреивается и омасонивается. У национал-патриота, отпавшего от живительной силы оппозиционной прессы, немедленно появляется хитрая еврейская улыбка, и жгучее желание немедленно вступить в какую-нибудь ближайшую, так сказать, по месту жительства, масонскую ложу.
А в-третьих, он должен неустанно пропагандировать светлые идеи национал-патриотизма. Пусть, ничего, что от них попахивает, гм-гм, гарью горящего Дома Советов. Главное в том, что когда этими светлыми идеями проникнется большая часть русского народа, тогда жидовской оккупации тут же придет конец. Что после этого наступит, вожди не говорят, но по слухам, сразу же после того, как русский народ сбросит жидомасонское иго, наступит в отдельной взятой стране самый настоящий комм…, прощу прощения, рай.
И еще, в «политическую деятельность» входит, конечно же, посещение демонстраций.
Близился красный Первомай. Светлый советский праздник, который праздновался и празднуется всем русским народом. 1 мая это – день солидарности трудящихся всего мира. Почему и зачем они солидаризируются, этого нам никогда не объясняли. Да этого и не было нужно. Каждый находит в празднике свое. Коммунистам это лишний повод помахать красным флагом и кумачом, алкоголикам - лишний повод опрокинуть стопку, сатанистам – заслуженный отдых после напряженного служения Люциферу в Вальпургиеву ночь на 1 мая. А коварным жидомасонам - лишний повод унизить святой русский народ. И национал-патриоты используют этот святой советский праздник для того, чтобы хоть раз в год встретиться, перетолковать друг с другом, обменяться новостями антисемитского движения и толкануть собрату по вере пару-тройку номеров истинно русских газет.
Итак, настало первое мая. Теплый весенний день. В этот год весна наступила рано, и тепло яркого весеннего солнца растопило снег на улицах и площадях, и высушило воду и мокроту. Для демонстрации погода предоставила чистую и сухую площадь, умощенную тяжелыми серыми бетонными плитами.
Что ни год, демонстрации все время проходят в одном и том же месте. Это центральная площадь города, носящая гордое имя «площадь Революции», и на которой, конечно же, стояло капище. Капище – это памятник Ленину по-современному. Над плоскостью площади возвышается огромная, в несколько человеческих ростов фигура Вождя всея мирового пролетариата, еще при жизни причисленного к лику богов. Вождь стоит, широко расставив ноги, в расстегнутом пальто, заложив одну руку в карман брюк. Взгляд Вождя устремлен в даль, где синеют горы, покрытые густой тайгой, туда, где в небо, на многокилометровую высоту трубы выбрасывают высокие, белые столбы дыма, а высотный ветер размазывает клубы ядовитого пара по пронзительной голубизне прозрачно-синего весеннего неба. Там ковался арсенал страны Советов.
С тех пор, правда, в чугунном взгляде Вождя появилась укоризна. Люди разошлись, и арсенал больше не куется. Все жиды проклятые устроили. Вождь молча укоряет тех, кто это допустил. И теперь те, кто виноват, сбиваются в урочный час вокруг капища, и возносят страстные молитвы о прощении к своему чугунному божеству.
Идол стоит на высоченном пьедестале, отделанном темно-серым гранитом, на котором тяжелыми чугунными буквами кратко и лаконично написано: «Ленину». А под этим пьедесталом устроена площадка, на которую становятся посвященные жрецы культа Вождя. Отсюда, из-под красных знамен, они возносят страстные, зажигательные речи к простому люду, столпившемуся внизу. И народ, помнивший колбасу по два-пятьдесят, жадно внимает словам старых и полысевших жрецов.
Национал-патриотам эти возвышенные речи до лампочки. У них работа. Рядом с капищем есть несколько больших каменных тумб-скамеек, вырезанных целиком из темно-серого гранита. Вокруг них и кипит вся деятельность. На серый гранит скамьи выкладываются газеты с названиями, радующими русский глаз: «За Русское Дело», «Наше Отечество», «Национальная газета», «Русский Порядок», «К топору!», «Русская правда», «Черная Сотня». Была еще газета «Бей жидов!», но ее коварные жидомасоны запретили, а редактора убили. Движение понесло большую и невосполнимую утрату, но, тем не менее, высоко держит знамя борьбы с еврейским засильем.
Пока народ собирается, жрецы прополаскивают горло, а техники устанавливают репродукторы и микрофоны, у национал-патриотов начинается торговля:
- Подходите, берите, свежая русская пресса, - рекламирует свой товар большой, бородатый мужик с крестьянским лицом.
- Сколько берешь?
- С русских три рубля, едрена мать, а с жидов по пять.
- Дай-ка мне вон те, две. Почитаю.
- Бери, бери. Подходите, берите еще.
Кроме газет на серый гранит выкладываются еще и брошюрки из непревзойденной «Библиотечки русского патриота», в которых содержится вся правда о бедах русского народа, и вся высокая теория битья жидов. Народ подходит, интересуется:
- А эта книжка сколько стоит?
- Сорок рублей, едрена мать. Вот только вчера получил. Бери. Интересная.
- Не-ет, дорогая. Потом, как-нибудь.
Саша бесцельно бродил между людьми на площади. Газеты он уже просмотрел, купил то, что было нужно, и теперь имел свободное время. Он бродил без цели, и рассматривал приходящих людей. Зрелище, надо сказать, презанимательное. Кругом, ни одного молодого лица. В толпе молодым был один только Саша. Был еще Сергей, но тот куда-то убежал. Вокруг сборище пенсионеров: лица, изборожденные морщинами, старостью, вечным недовольством и сварливостью. Этакие человеческие останки, с трудом передвигающие ноги, но несмотря на боли и годы, вышедшие на площадь, чтобы еще раз, возможно в последний, послушать тоже постаревших жрецов. С ними когда-то многие работали, выполняли их поручения. А теперь вот, стоят у холодной каменной трибуны и слушают их речи.
Где-то на пиджаке блеснет орден или медаль. Чаще - орденские планки. Лица их владельцев меньше обезображены старостью и болезнями, и сохранили твердость и решимость, свойственную фронтовому поколению. Людям тыла в этом отношении повезло меньше. И они тоже, несмотря на болящие раны, несмотря на слабость в ногах, вышли подышать свежим воздухом и вспомнить года молодости. Такую молодость, какаю прожили они, и врагу не пожелаешь, но вспоминать ее все равно приятно. Да и свежий воздух даст немного сил дряхлеющему телу.
Одна из скамей традиционно антисемитами не занималась. Так повелось. Ею в дни Первомая и седьмого ноября традиционно владели представители большевистской партии. В России, если поискать, можно найти всяких диковинок, и большевистская партия – одна из таких диковинок. Начать хотя бы с того, что почти вся она состоит из глубоких стариков. Вот стоящему за скамьей человеку, продающему партийную газету, далеко за семьдесят. Есть в партии люди много старше. А вот моложе пятидесяти как-то не завелось. Человек, высокий, сухой и худой старик, стоял, опираясь на палку, слегка покачиваясь, разгоняя кровь в остывающих ногах. На его, высохшем от времени, лице блуждала какая-то ироническая улыбка. Иногда в ней можно было прочитать что-то: «Вот я-то скоро уйду, а вы остаетесь в этом кошмаре…». Когда к нему подходил покупатель, тоже далеко не юноша, этот человек отвечал глухим, хриплым голосом со все той же иронией-издевкой.
Саша лениво прошелся мимо большевистской скамьи, и бросил взгляд на газеты. «Серп и молот», так называлась газета. А под таким звучным заголовком было написано, что это орган Центрального Комитета ВКПБ. На первой полосе был помещен большой портрет улыбающегося Сталина, и большая статья о социализме. В голове Саши пронеслось: «Кому это сейчас интересно?». Старик кашлянул и спросил:
- Что, молодой человек, не берете. Или вы Сталина не знаете. В мои годы его все знали, - и глухо закашлял.
- Да нет. Просто я читаю другие газеты.
- Ну смотрите.
Саша резко отвернулся, и стал смотреть на площадь. А глаза старика, спрятанные за сильно прищуренными веками, изучающе скользнули по Сашиной фигуре.
Тем временем у антисемитского прилавка разыгрался небольшой инцидент. Вдоль скамьи, на которой были разложены газеты «Наше Отчество», прохаживался пожилой и сильно помятый жизнью человек, который, как Саша вспомнил, был в той компании, где их «угощали» какой-то спиртсодержащей жидкостью. «По-моему», - подумал Саша: «Это тот самый человек, который умеет жидов по запаху различать». Вот к этому человеку подошел хорошо одетый, с величавой осанкой, молодой человек, который заинтересовался газетами. Рассматривал их, рассматривал, и вдруг сказал:
- Ну-ка, дайте-ка мне вон ту. Посмотрю, что вы там на нас брешете.
Человечек-продавец даже несколько опешил от такой просьбы. Мало того, что тон был сам по себе безапелляционным. Фраза «что вы там на нас», сбила мужичка с толку. Он согнулся, словно защищаясь от удара, и вкрадчиво так спросил:
- На кого это «на нас»?
- Как на кого? - спросил в ответ молодой человек, - Конечно на нас, евреев. Вы ведь антисемит? Верно?
Мужичок заерзал на месте. Ему стало крайне неудобно перед настоящим евреем разглагольствовать о вреде еврейства. Старик-большевик наблюдал за этой сценой с нескрываемым злорадством. Наконец, мужичок сообразил, и быстро-быстро понес:
- Для евреев – пять, а для русских – три рубля. Берите, берите, у вас денег много. Вы ведь весь русский народ обокрали. Гости. Приехали и обокрали.
Молодой человек просто расцвел улыбкой. Ему стало весело, и он чуть было не расхохотался. А мужичок, поймав нужную волну, быстро-быстро продолжал:
- Да, да, понаехали тут. Мы здесь от века жили, а вы здесь только двести лет живете, гости. А ведете себя как хозяева.
- Да-да, хозяева. Были и будем хозяевами, - спокойно, но с улыбкой ответил молодой человек, - А про «от века» вы загнули. Вы здесь тоже не вечно живете. Скажите, что вам эдак лет четыреста от роду…
- Приехали тут, все позахватили. Всю страну разграбили. Ты, наверное, и фамилию поменял? Как твоя фамилия?
- Гольдман. Гольдман Натан Давидович, и по паспорту я еврей.
Такая откровенность мужика просто сразила на месте. Он уже и забыл, что только что поносил своего собеседника. Он впился в него зачарованным взглядом.
- Надо же, какой молодой, и какой смелый. Даже фамилию не поменял. Надо же.
- Не поменял, не поменял, - эхом ответил молодой жид. Его разговор уже перестал интересовать, и перестали интересовать славословия этого антисемита. Он его сломал, совершенно не прикладывая сил. Молодой жид вернул газетку антисемиту и равнодушно сказал, теперь уже с выражением брезгливости на лице:
- Возьмите. Ничего нового нет. Вы даже ничего придумать не можете. Всего хорошего.
Резко повернулся, и ушел. Мужичок стоял прибитый на месте. Вокруг толпились привлеченные инцидентом люди, было самое время предлагать свою газету, но сил у него на это просто не было. Только что, походя, молодой жид втоптал его в грязь, смешал с нею. Дальше мужичок только напряженно молчал.
Саша невольно залюбовался этим молодым жидом. Он и забыл, что этот как раз тот, сильно не любимый им еврей. Его привлекла та внутренняя сила, которая заключалась в этом еврее, та уверенность и спокойствие. Лишь когда он ушел, наваждение исчезло, и Саша чуть было не плюнул с досады на землю, что не подошел, и не поставил жида на место. Но все равно, впечатление от встречи оставило глубокий след в Сашиной душе.
Но тут работа кончилась. Бешено заревел репродуктор, призывающий слушать. В двух шагах от мощного динамика земля сотрясалась от слов оратора. В таком реве уже ничего не продашь, и ничего не прорекламируешь. Лица у продавцов сделались такими постными, как будто их только что насильно накормили мацой. Некоторые стали понемногу сворачиваться. Основная часть работы была уже проделана.
Но у антисемитов группы Анатолия работала только началась. Из толпы неожиданно вынырнул Сергей, и под бешеный рев репродукторов сказал-крикнул Саше:
- Ну что стоишь? Давай!
Саша уже знал что делать. Незадолго до демонстрации он с Сергеем и Анатолием размножили сотни две экземпляров письма генерал-лейтенанта Александра Стерлигова специально для распространения на митинге. Саша тут же вынул из рюкзака тонкую пачку листов, и пошел «в народ»:
- Возьмите. Почитайте. Возьмите. Возьмите.
Саша быстро, уверенно шел между людьми, и быстро раздавал им по письмо, один-два листа в руки. Скоро он уже прошел от края толпы почти до трибуны, и тут у него листовки кончились. Отдав кому-то последний лист, Саша повернул назад.
Друзья встретились у каменной скамьи:
- Ну как? – просил Сергей
- Нормально. Без проблем.
- Ну тогда пошли. Нам тут делать больше нечего.
Анисемиты собирались, складывая газеты в большие баулы. Им здесь и в самом деле нечего было делать. Речей слушать они не хотели, и по опыту прошлых митингов знали, что после окончания народ быстро разойдется. Поэтому они собирались, и по одному уходили. Сергей и Саша тоже пошли, оставив за спиной толпу людей под лесом красных знамен и ревущих репродукторов. ТУт-то их и встретил Владимир Александрович:
- Здорово, ребята! Как дела?
- Нормально, Владимир Александрович, все в порядке, - ответил Сергей, и, немного понизив голос, добавил: - агитировали немного.
- Понятно. А я так, на демонстрацию пришел, свежим воздухом подышать. Вот вас встретил, Анатолия Николаевича, еще знакомых. День-то какой хороший сегодня!
- Да, день просто замечательный, - согласился Саша.
- Простите, - сказал Сергей: - но у меня неотложные дела на сегодня, и я вас должен покинуть. До свидания.
- До свидания.
- До свидания.
- Владимир Александрович, Вы куда-то торопитесь? – спросил Саша.
- Да нет, Саша, никуда не тороплюсь. У меня сегодно выходной. Если хочешь, можем ко мне съездить, посидеть, чаю попить.
- Давайте съездим.
Уже в машине, по дороге к себе домой, Владимир Александрович стал потихоньку выпытывать подробности работы ребят на политическом поприще:
- Ну что вы у патриотов делаете?
- Да так, в общем, ничего особенного. Вот Анатолию Николаевичу статью напечатал.
- Саша, а тебе что-нибудь Анатолий Николаевич рассказывал, ну там, что он делал раньше?
- Нет… Нет, ничего не рассказывал. Ну, только говорил, что звонит регулярно в Москву, советуется со своими товарищами. Говорит, что скоро наша революция произойдет. Вот-вот, говорит, месяц-полтора осталось…
Владимир Александрович еще раз широко улыбнулся и хитро прищурил глаза. В его голове крутился разговор, и он перебирал варианты того, как начать, чтобы не вызвать подозрений. Наконец, такой вариант нашелся:
- Да, Анатолий Николаевич это еще в Русском Национальном Единстве говорил…, - вроде бы невзначай бросил мимоходом.
Саша заинтересовался. Наживка на интерес была благополучно проглочена:
- Как так. Он, что, в РНЕ был?
- Да, был. И не только был. Он там даже работал.
- А кем?
- Анатолий был в РНЕ начальником штаба.
- Вот как, - задумчиво произнес Саша, - а мне он ничего такого не говорил. Наоборот, говорит, РНЕ – это провокаторская организация.
- Хе-хе, - Владимир Александрович веселился в предвкушении большого урона пропаганде, «вдуванию в уши», Анатолия: - Странно, странно. Чего это он так на свою же организацию несет. Впрочем тут нет ничего удивительного.
И замолчал, вроде бы сосредоточившись на дороге.
У Саши разыгрался интерес. Владимир Александрович умело его поддерживал, раздувал и направлял в нужное русло. Конечно, дела Анатолия и Сергея Сашу очень интересуют.
- А почему нет ничего удивительного? - спросил в нетерпении Саша.
- Ну как почему? Скандал устроил Анатолий Николаевич. Он был начальником штаба, и у него были все личные дела на членов организации. Когда они вселялись в штаб, куда он тебя водил, Анатолий понес дела с собой в пакетике. Баркашовцы переехали, и закатили большую пьянку. Анатолий напился. Потом пошел домой, и пакетик с папками с собой захватил. Мы вслед за ним пошли, смотрим: на оградке висит пакет. Посмотрели внутрь, а там наши дела. Мы этот пакетик тихонько принесли назад, и спрятали, так, чтобы Анатолий не нашел.
Владимир Александрович остановился перед светофором, подождал, тронулся на зеленый свет, и продолжил:
- На другое утро он пришел. «Вы пакет мой не видели», - говорит. Серега Савинков ему и говорит: «Видел. Вот он», - и достает этот пакет: - «Только вот из ФСБ принесли. Еле нашли, пришлось знакомых просить, чтобы помогли. Сказали нам, мол, чтоб забрали свое дерьмо, которое нам ваш начальничек штаба приволок».
- Владимир Александрович, а Вы там были? – перебил рассказ Саша.
Владимир Александр искоса оглядел его. Слова падают на Сашину душу:
- Да, был. Картина – высший класс. Анатолий побледнел сначала, а потом покраснел, и как заорет на Серегу: «Да ты что п… шь? Да чтоб я на хозяина…? Да я в Белом Доме был!». А Валера Апанасьев ему: «Это ты-то в Белом Доме был? Может ты еще лично Баркашова охранял?». Тут Анатолий совсем вышел из себя, и с кулаками на Валеру бросился. Ну те-то, здоровые ребята. Серега – рукопашник, а Валера крепок, сажень в плечах. Набили ему морду тут же, в его штабе. Емельяныч говорит: «Раз так, тогда вон его из начальников штаба. Ты, Сергей, будешь начштаба». И из движения Анатолия исключили. Вот с тех пор он ходит, и РНЕ ругает, вместе с Валерой и Серегой. Он не про них ли написал?
- Про кого?
- Ну про Валеру Апанасьева и Серегу Савинкова?
- Да… Да, про них.
- Вот то-то, Анатолий только на подметные письма годится.
Владимир Александрович выжал сцепление, переключил передачу, и продолжил, чувствуя явный, неподдельный интерес Саши:
- А он тебе рассказывал, как синагогу еврейскую искал?
- Нет.
- О-о-о, это особая история. Когда он еще в РНЕ был, было дело. Пили как-то в штабе фюрера наши, местные: Емельяныч, Валера, Серега, еще несколько товарищей. Напились, и говорят Анатолию, иди, мол, ищи синагогу тайную у евреев. Он и пошел, да еще кого-то с собой захватил. Я ему тогда говорил: «Толя, куда ты пошел? Ты что, не видишь, что они шутки ради?». А он упрямо подался. Топтались по морозу несколько дней, следили за кем-то, стояли у какого-то дома. Топтуны – только так их назвать. Я их тогда топтунами и назвал. Под конец, на морозе они тоже напились, и чуть было в ментовку не угодили. Потом пришел ко мне, сидели с ним здесь. Я ему говорю: «Дурак ты,… пошел синагогу искать», а он только головой кивает.
- Да-а-а! – протянул Саша.
- А потом, когда его из РНЕ пнули, - продолжал свой рассказ Владимир Александрович: - пошел Анатолий в «вольные художники». Стал с какими-то бухариками знаться, молодежь под себя тягать. Сергея, вот, привлек, тебя… Надувает им в уши, а те его слушают. И Сергею Анатолий говорил, и другим товарищам, сам слышал: «Я звонил в Москву, спрашивал. Там говорят, что в Кремле идет брожение, власть распадается. ФСБ уже за нас, армия - за нас, дивизия Дзержинского присягает Баркашову. Ситуация такая, что власть будет у наших ну максимум через неделю». Сергея эти речи сильно захватили. Правда, с тех прошло уже много времени, и всякий раз, после очередного звонка в Москву, Анатолий власть все дальше и дальше откладывает на неделю, на месяц, на несколько месяцев и далее на неопределенный срок. Тут уже и дурак начнет думать: «А не больной ли человек?», а Сергей ничего не замечает. Во что верит, чему, и не поймешь. Тебе-то он когда говорил?
- Да где-то зимой еще.
Саши уже ничего не говорил на слова Владимира Александровича. Полностью с его словами он согласиться еще не был готов, но со многим уже был согласен. Что-то было такое в Сергее, отталкивающее. Но вот рассказ об Анатолии его захватил, всерьез захватил.
- А что он, Анатолий Николаевич, теперь будет делать? – несколько неуверенно спросил Саша.
- Ну что ему еще делать, - задумчиво стал отвечать Владимир Александрович: - будет ходит, бегать, газетки разносить, агитировать, тебе и Сергею в уши будет дуть о «скорой власти». Подожди, он тебя еще за мной шпионить отправит.
- Да ну, не может быть!
- Посмотришь…
- Владимир Александрович!
Он в то время проезжал перескресток и отвлекся от разговора на дорогу. Выехав на дорогу к дому, он откликнулся:
- А!
- Владимир Александрович, а зачем Вы меня с ним познакомили?
- А это для того, чтобы ты понял, что это за человек.
- Но ведь он же патриот!
- Да, патриот. На словах, по крайней мере, патриот.
- Но ведь патриот не может же своих обманывать!
- Это ты по молодости лет так думаешь. Вот что, давай поспорим с тобой на рубль. Если пошлет тебя Анатолий Николаевич за мной шпионить, то ты мне рубль даешь, а если нет, то я тебе. Идет?
- Идет, Владимир Александрович. Но все-таки, я не понимаю.
- Поживешь, поймешь. Недолго осталось.
Саша не предполагал, что справедливость слов Владимира Александровича окажется ясной столь скоро. Как-то раз, Сергей, повстречав Сашу в университете, сказал ему, что его хотел видеть Анатолий. Оно обговорили место и время встречи, и после занятий Саша пошел на встречу.
На этот раз встреча была назначена не на патриотическом пятачке у бетонного забора какого-то секретного учреждения, а в другом месте, совершенно Саше незнакомом. Он приехал в центр города, к самому главному в городе и в регионе зданию. Рядом с ним стояли другие здания, значением поменьше, но тоже важные. В них сидели депутаты регионального Собрания и Государственной Думы. Саша никогда в таких зданиях и учреждениям не бывал, до тех пор, пока Анатолий Николаевич его сюда не пригласил.
Саша в назначенное время подошел к этому зданию, и робко, неуверенно вошел в огромный, застекленный холл. Высоченные стены, огромные окна, застекленные тонированным стеклом, на потолке помпезная лепнина и пышная хрустальная люстра, отбрасывающая неяркий желтоватый свет. Он полагал, что Анатолий Николаевич будет ждать его здесь, но в холле никого не было. Саша стал ждать. Прошло несколько минут, подошло время назначенной встречи, и с улицы в этот момент в холл вбежал Анатолий Николаевич. Почти на бегу он сказал:
- Пошли со мной! Это важно!
Саша и Анатолий стали подниматься по большой и широкой лестнице. Дом был сталинской постройки, большой, с высокими потолками, с широкими коридорами и широкими лестницами. Стены и потолки были украшены помпезной лепниной в классическом стиле. В здании, несмотря на рабочий день, стояла полная тишина, и гости в этой тишине стали медленно и торжественно ступать с одной ступени на другую. Для полноты картины не хватало только красной ковровой дорожки. Так, медленно и торжественно, Анатолий и Саша поднялись на самый верхний этаж, к приемным депутатов Государственной Думы. На белой стене висели две одинаковые таблички с фамилиями, именами и отчествами сидящих здесь депутатов. Анатолий уверенно повернул к одной из дверей.
Саша даже и не думал, что у его знакомых такие высокие связи. Фамилию депутата, в приемную которого они пожаловали, он много раз слышал по телевизору, много раз читал его длинные выступления и речи в газетах. Но то, что придется пожаловать в его кабинет, Саша даже и не предполагал. Тем временем гости прошли небольшой чистый коридорчик, и Анатолий уверенно, без стука открыл ту самую дверь. Саша уже ожидал, что за ней стоит стол "самого", и этот сам их сейчас примет и посадит перед собой. Но, конечно, самого депутата перед ними не оказалось. Вместо кабинета и стола Анатолий и Саша увидели комнату, больше похожей на прихожую. Здесь стояли большой стол, стеклянная тумба с посудой: чашками, блюдцами и чайником, стояли мягкие стулья. На стенах висели огромные, во всю высоту комнаты, карты региона, расчерченные на какие-то зоны.
На другой стене висела тоже огромная, во всю высоту и ширину стены, рельефная карта Российской Федерации. на нее падала косая полоса яркого-яркого солнечного света, пробивающегося через окна и дверь другого кабинета. После сумрака коридора и лестницы, этот свет ослеплял. Эта карта, отлично выполненная, раскрашенная и рельефная, привлекла его внимание. Саша никогда не думал, что Россия - именно такая, открытая к Северному Ледовитому океану, а с юга со всех сторон отгороженная высокими горами. Он увлеченно, пристально стал рассматривать карту, рассматривать реки и моря, города и горы. Тем временем Анатолий шмыгнул в соседний кабинет и стал с кем-то там о чем-то говорить. Вскоре он вышел в сопровождении какого-то важного господина.
Этот господин с хозяйским видом уселся во главе стола и пригласил сесть Анатолий и Сашу. Он, этот господин, был уже в возрасте, и на своем лице носил следы прошедших годов: глубокие и широкие морщины, разбегающиеся по лбу, вискам и скулам. Кожа его лица была сухой, пергаментной, и словно бы натянутой на череп. Глаза, глубоко посаженные в глазницы, были прищурены и внимательно, пристально следили за всем происходящим в комнате. Он сел, и сцепил сухие, костлявые руки, точно так же как и лицо, обтянутые пергаментной кожей, перед собой. Анатолий начал беседу:
- Владимир Петрович, у меня вот какой вопрос: мы сейчас разворачиваем работу в преддверии выборов. Будем поддерживать наших кандидатов от патриотического лагеря. У нас есть люди, организация. Я только одно хочу попросить. Не могли бы Вы оказать нам помощь.
Владимир Петрович в ответ немного помолчал, еще больше прищурив глаза и пристально оглядев Анатолия. А потом, низким, глуховатым и скрипучим голосом ответил:
- Я… не могу решать эти вопросы. Они… как вы понимаете, не относятся к моему ведению. Но я… хочу сказать,… что в предвыборной кампании будут, конечно,… выделяться средства на работу. Сейчас никто ваш вопрос не решит, и я… предлагаю обратиться ко мне, или прямо в штаб сразу после начала выборов. А так, я… ничем помочь не могу.
- Ладно, Владимир Петрович, хорошо, - нехотя ответил на вежливый и дипломатичный отказ Анатолий.
Владимир Петрович, выполнив официальную часть встречи, вдруг подобрел и перешел к части неофициальной. Видно, он давно знал Анатолия, и обращался к нему на ты.
- Ну как у тебя? Рассказывай.
Анатолий немного помялся, и нехотя ответил:
- Да что рассказывать. Идет работа. Материалы из Москвы получаем, распространяем. Только вот денег не хватает.
- Да, денег нам сейчас всем не хватает, - односложно ответил Владимир Петрович.
Разговор откровенно не клеился. Владимир Петрович, отказав Анатолию в помощи, пытался поддержать что-то вроде разговора старых знакомых, но Анатолию этот разговор откровенно не нравился, и всем своим видом он это показывал. Лицо Анатолия сжалось, глаза превратились в узкие щелки, и голос понизился, став хриплым и резким. Владимир Петрович понял настроение Анатолия и стал закруглять беседу, наконец прервав ее:
- Ну ладно, я должен вас оставить. У меня много работы. Если что, - сказал он, обратившись к Анатолию, - приходи, обращайся.
Но эти его последние слова прозвучали как-то фальшиво. Владимир Петрович и Анатолий подали друг другу руки на прощание, и гости вышли из приемной депутата Государственной Думы.
Анатолий и Саша вышли из кабинета. Тут Анатолий неожиданно так сказал Саше:
- Подожди тут, я скоро, - и пошел в большой и гулкий коридор с рядами высоких двухстворчатых дверей. пройдя немного по коридору, он открыл одну дверь и зашел внутрь. Саша стал у перил лестницы, и стал рассматривать лестничную клетку. Лестница, как в фильмах, шла по стенам, оставляя по середине большой лестничный пролет до самого низу. Высота была пугающей. Чтобы не было страшно, Саша вцепился в гладкие, отполированные и теплые деревянные перила. Нога очень удобно сама собой встала в ажурный завиток чугунной решетки перил. Рассматривая лестницу, лепнину на потолке, ажурный переплет окон он и не заметил, как из коридора вынырнул Анатолий:
- Ну что, заждался? Пошли, у меня дело есть.
Уже в холле, выходя из здания, Анатолий обратился к нему:
- Саша, у меня к тебе есть задание. Нужно купить номеров двадцать газеты с моей статьей. Сделаешь, хорошо?
- Хорошо, куплю.
- Только много не надо сразу покупать. А то тут некоторые товарищи сразу по сотне газет берут. Вот рвение…
Анатолий и Саша вышли из здания, из-под его большого и тенистого крыльца на яркий солнечный свет. Весна была уже в разгаре. Тепло-тепло, и солнце светит так, что на душе радостней становится. Свет так и разливается по асфальту самой главной в городе улицы, по брусчатке тротуаров. Кругом, в этом сосредоточии всего пышного и великолепного в городе, такая красота, что глаз радуется. Большое серое здание библиотеки, окруженное деревьями с молодой листвой, стало праздничным и нарядным. Парк расцвел цветами и зеленой травой. Солнце обливает своими лучами мощные голубые ели у самого главного здания. А за этими елями – прохладный полумрак. Рядышком стоит себе, облокотившись на капот служебной машины милиционер-гаишник, в форме с белым поясом и белой пистолетной кобурой. Стоит себе, помахивает полосатым жезлом, и разглядывает шикарные иномарки, которые носятся взад-вперед по самой главной улице города. Думает гаишник не о том, что правила дорожного движения нарушаются, а о том, где б ему бутылочкой пива разжиться.
Анатолий на ярком свете прищурился так, что лицо его скривилось на бок. Посмотрев на солнце, словно бы привыкая к ему, Анатолий посмотрел на Сашу и спросил таким вкрадчиво-серьезным голосом:
- А ты Владимира Александровича Козырова знаешь?
- Знаю, конечно. У него же познакомились
- Ах, да. А я и забыл уже. Ну да ладно. Дело вот есть. Он там тебя, наверное, агитирует.
- Ну-у-у, как сказать…, - начал было Саша.
- Да ладно, чего там, агитирует. Только зря все это. Ты вот к нему часто ездишь?
- Ну, как, когда как. Иногда часто, иногда редко. Все от учебы зависит. Вот сессия скоро, так реже буду ездить.
- Ты, вот что, посмотри, кто у него бывает, о чем он с ними говорит. Да и то, что он тебе говорит, мне тоже интересно. Наверное и на меня уже наговорил.
Саша промолчал.
- Да ладно ты, - продолжал Анатолий: - наговорил уже, по глазам вижу. О чем он хоть говорил-то?
- Да, так. О РНЕ рассказывал. Как Вы были начальником штаба…
- И всего-то? Ну ладно. В общем, ты посмотри за ним. Только осторожней будь. Он – человек хитрый, может и раскусить. Ну давай, пока!
И Анатолий пошел себе по мощеному брусчаткой тротуару, оставив Сашу у большого и важного дома.
Вечером того же дня Саша сидел дома у Владимира Александровича. Тот, улыбаясь своей хитрой улыбкой, попивал себе чай, да закусывал пряниками:
- Да-а-а! Вот как? Интересно! Он так и сказал?
- Да, так и говорил. Все так, как Вы говорили.
- То-то! Такой он человек.
- Кстати, вот ваш рубль.
- Да ну что ты, оставь себе.
Иногда, но не каждый день, Саша ходил на тот самый пятачок, куда он пришел в первый раз с Сергеем. Там, по определенным дням и в определенное время, собиралась местная компания патриотов. Собрания обычно случались в вечернее время, и Саша мог без особых проблем их посещать. Эта компашка была собранием местных неудачников, которые в разное время и под разными предлогами примкнули к национал-патриотизму, и здесь нашли друг друга. Кроме этого собрания, да еще встреч у кого-нибудь на квартире, у этих товарищей за душой больше ничего не было. Никто из посетителей этого пятачка, кроме Сергея и Саши, нигде не учился и нигде не работал. Встречи, пустопорожний треп, и пьянки на невесть откуда берущиеся деньги, были для "рядовых сторонников" единственными занятиями, которыми они заполняли свою пустую и бездарную жизнь. Конечно, каждый из них поодиночке, ни за что бы не выжил в этом свирепом жидовским мире, с культом Мошны, а вот в кучке, в группе, они становились сильнее, больше, толпистее, и уже могли на что-то претендовать. И, понятное дело, совершенно не могли жить друг без друга. А начальнички, вроде Анатолия, иногда использовали эту братию для каких-нибудь несложных дел. Одним словом, их житие вполне устраивало их самих, и тех, кто ими, так скажем, "руководил".
Саша сюда приходил уже не в первый раз, и его уже принимали за своего. Здесь, после короткого и веселого приветствия начинался обмен новостями и трепом. "Рядовые сторонники" хвастали своими "успехами" на ниве борьбы с коварными жидомасонами.
- Леха, а чего у тебя синяк под глазом? - спросил кто-то из стоящих.
Леха, высокий, долговязый парень, со сбитым набок носом, и действительно, с фингалом под правым глазом, втянул в себя воздух, надувшись для важности, и приготовился отвечать, внутри себя формулируя ответ. Это был давний завсегдатай этого пятачка, и даже говорили, что баркашовский плакат был когда-то давно приклеен его руками. Давным-давно, еще в начале девяностых годов он состоял в Русском Национальном Единстве, и вроде бы даже ездил защищать Белый Дом. Так, по крайней мере, он сам говорил. Но никто за точность и достоверность его рассказов, ни за что бы не поручился. Он носил гордую кличку "Генерал", происходящую с тех времен, когда он, полупьяный заявился в региональный штаб Русского Национального Единства, и заявил местному руководителю, что он - генерал РНЕ, и имеет бумагу от Баркашова. Бумаги при нем, конечно же, не было, и баркашовцы во главе с руководителем выдали ему по первое число. Такого поворота Леха не ожидал. Он только хотел вступить в РНЕ, но спьяну, шутки ради, отколол такой номер. На следующий день, он, с опухшим от пудовых ударов лицом, пришел снова и первым делом извинился перед руководством. Его "шутку" ему простили, и тут же оформили его членство в РНЕ. Но кличка - "Генерал" за ним так и осталась.
"Генерал" надулся, и сформулировав ответ, признес:
- Да-а-а! Пили мы там, у друзей, я спускался по лестнице, споткнулся и ударился о перила…
- Лицом? Ха-ха-ха…
- Да, - обиженно повторил Леха, - лицом.
Рядом с Генералом стоял другой товарищ, в черной кожаной куртке, в черных джинсах, и в черных сапогах. На куртке был приколот красный круглый значок с восьмиконечной свастикой, и надписью русским полууставом по кругу значка: "Русское Национальное Единство". Он слушал рассказ Генерала с нескрываемым ехидством, и громче всех хохотал от того генеральского объяснения. А потом предложил Генералу:
- Леха, ты расскажи лучше, как вы там синагогу искали.
Леха снова надулся, и разошелся рассказом:
- Да, было дело. Пошли мы как-то синагогу искать. Да нет, не ту, которая на Мира стоит. Эту мы и так знаем. А есть у евреев тайная синагога, где они тайком собираются. Вот ту мы искали. Топтались топтались по улице взад-вперед. Холод, мороз стоит. Ноги мерзнут, руки мерзнут. Стоим, топчемся, и вдруг - мысля: а давайте водочки купим и согреемся. Скинулись, пошли и купили четушечку. А чего там, четушечка на троих. Мы ее хлопнули тут же, в павильончике. Нам похорошело! Порылись по карманам, еще денег нашли. Купим, говорю, еще? А они - купим! Ну, взяли мы поллитровочку. И тоже, ее, тут же в павильончике…
- И без закуси? - спросил кто-то.
- Конечно без закуси. А на что мы ее купим? Ну нам совсем стало хорошо. Пошли, говорю, дальше жидов искать. Мы пошли. Нам хорошо так, тепло. Стоим себе, топчемся, уже вроде как и не холодно. И тут менты едут. Едут, едут себе, тихонько так. Я парням говорю - это за нами. А те хохочут, у тебя мол крыша едет. А "бабончик" остановился, и оттуда менты за нами. Те двое, как сига-а-а-анут во дворы. Только их и видели. Я не успел. Поскользнулся. Меня менты ка-а-ак шваркнули пару раз дубинкой, и бросили в свой "бабончик". Привезли в ментовку, попинали, какую-то бумажку написали. Говорят: "ты пьяный", и всю ночь в "обезьяннике" продержали. А в нем - холодуба, я замерз. В туалет охота, и не пускают. Утром выпустили. Так я им, ментам поганым, весь забор обоссал.
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
- А синагогу мы так и не нашли, - закончил свой рассказ Леха, под общий хохот.
Парень продолжал:
- А ты про семисвечник расскажи.
Генерал под общие просьбы разошелся новым рассказом:
- Вот, значит, сели мы как-то квасить. Водки запасли. Сидим, пьем. Я беру бутылку, наливаю, замахнул уже, и глядь: а на бутылке жидовский семисвечник стоит… Я как выблевал все прямо на стол…
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Но однажды Генерал не пришел. Не пришел раз, другой, третий. Уже стали замечать его отсутствие, поскольку некому стало рассказывать эти веселые истории о том, как он искал жидов, как его забирали в очередной бессчетный раз в ментовку, как он пил-гулял и получал по морде.
- Слышь, а где Генерал-то? – спросил кто-то.
Парень в черной куртке равнодушно сказал:
- Так его убили.
- Как убили? - спросил, не веря в это, Саша.
- Да так. Нашли его у себя дома, задушенного собственным галстуком. Несколько дней пролежал, - равнодушно сообщил парень-баркашовец.
Тусовку известие о смерти Лехи-генерала тоже не особенно-то заинтересовало. Всем было все равно, что убит их друг, потому как друг этот другом по большому счету не был. Так, только приходил, веселил толпу. И сострадания тоже не было, потому что здесь каждый думал в первую и последнюю очередь только о себе.
- Да, хороший был парень, русский, - равнодушно так потянул другой.
- Вот, помер, - вставил другой.
- Слышь, а Генерала часом не жиды убили?
Парень в черной куртке помолчал немного и ответил:
- А черт его знает, может быть и жиды.
Сашу эта весть потрясла. Генерал ему чем-то таким нравился. Может быть своим бесшабашным нравом, рассказами о своих похождениях, над которыми больше всех смеялся Саша. Смерть Генерала, внезапная и скорая, его потрясла. Он представил себе комнату, где среди разбросанных вещей, на диване лежал задавленный Генерал. Через пару дней Саша, встретившись с Владимиром Александровичем у него дома, рассказал ему об этом. Он выслушал рассказ Саши молча, только прихлебывая чай, и хмурясь. А потом, когда Саша закончил, сказал:
- Вот видишь, это то, о чем я говорил тебе. Русские разобщены, друг против друга. Не как евреи. Вот убили Алексея, и никто не почесался. А как убили? А за что? Может быть его евреи убили. А потом и другого убьют, и третьего, и четвертого. Умер - и ладно. Так жить нельзя.