Корюшка идет на нерест на берег в сумерках, когда ее не видят чайки, и не вышли на охоту еще береговые животные. Она идет на нерест при определенной волне в закрытых бухточках, на крупный песок. Тысячи рыбок выпускают икру и молоки в песок с приходящей волной, которая помогает перемешиванию их, т.е. оплодотворению. Рыбка эта как волна жизни идет накатом по всему берегу, подчиняясь каким-то внутренним побуждениям, идет в июне месяце, идет, нагуляв возраст в бухте, из открытого океана. Может этой волной жизни руководит космическая сила. Даже человеком, его телом, возможно, руководит та же сила. Разум человека слаб, точнее не ощущает этой силы, как мы не ощущаем давящий на нас столб воздуха. Но если эти силы совпадают с нашей волей, с ритмом нашей жизни, мы словно слышим музыку нашей жизни, впадаем в эйфорию, как некую свободу жизни, как радость, как нирвану, исчезает противостояние и настороженность к внешней жизни, нет никаких желаний, направленных на личное сохранение себя в потоке, в волне всеобщей жизни.
Когда я вышел из машины, ночной ветер рвал волосы, забирался под рубашку, холодил тело. Разговор в машине еще оставался, звенел в ушах, да и люди сидевшие в ней не понимали ничего, они были глухи к тому, что я им пытался высказать. Клочья тумана набегали на сопки, скрывая время от времени мятежную луну, волны накатывались на песчано-галечный берег, открытый по всему пространству от ближних скал до дальнего мыса. Бухта Тазовая. Я не вижу окружающего рельефа, как видел бы днем, но я знаю - там наверху дорога, далекий поселок, люди. И вот в эту темень подхожу к воде, которая накатывается на берег. Мне показалось, что она механическая, мертвая, даже машина, мотор машины более живой, чем этот величественный накат волны, длинный по всему берегу, грань земли, по которой я иду, которую знал, и моря, которого постоянно боялся, не знал, входил в него с опасением, как жители острова Бали.
Меня волновала моя не складывающаяся жизнь в поселке, мое будущее, но с шумом волн, это начало исчезать. Я пошел вдоль прибоя, слушая рев волн, не различая даже звука собственных шагов по гальке, не видя в темноте окружающего моря, только волны, блеск в темноте, постоянство и силу наката. И они уже не казались мне мертвыми. Это была, как музыка, не зря серфингисты в клубе на Бали, показывали съемки головокружительных своих кульбитов на океанской волне под музыку хард-рока. Это была музыка свободы, человек не пропустит покорить очередную стихию, бросить ей вызов, если она существует. Волна, ее рев, освободила меня, наполнила радостью, бешеным восторгом и безумным криком в окружающее, слившееся с рокот волн. То, что заботило в завтрашнем, тяготило в прошлом – это все уходило, оставались только эти волны, и музыка свободы, что росла и жила во мне. Волна иногда сбивала меня с ног, увлекала за собой в черную бездну, и мне приходилось, смеясь, выкарабкиваться на берег. Я был трезвый, мокрый и счастливый. Как должна звучать музыка свободы? Как накат волны, грозный, крепкий, а потом внутри возникает чувство торжества, наката свободы безграничной, до патетического смеха. Безлюдная ночь, без голосов живого, только шум ветра, шепот гальки, и накат, длинный накат волны, когда возникавшая мысль о свободе пробуравливала радостью мозг, уносилось в пространство, сливалось с ним. Все должно возникать из ритмичного наката волны. Над головой звезды страшные, как глаза злобные, но я чувствую твердость земли и силу океана, и мне не страшно. Звезды светят злобно, копьями и стрелами холодного пространства пронизывая жизнь земную. Но они не могут уничтожить жизнь возникшую, вопреки им, жизнь создала себя, сопротивляясь их силе, противостоя их мертвому миру, найдя смысл своего существования в самой себе.
В штормовой волне, конечно, не было корюшки, т.е. волны жизни. – Радуйся читатель, сегодня ты со мной не нарушил свободу живого.
Утоп в море дождь, ушел с ветром. Черная дорога, блещут в темноте лужи, словно осколки черных зеркал. Шипят волны в пустоте под ногами. Вместе с дождем ушел в море и мрак, Появились острые злые звезды и черный край занавеса, в пространстве над головой из-за него вывалилась бледная с мертвыми узорами на челе луна. С обрыва видны мрачные волны с посеребренным ледяным флером над ними. Косогор сопки отдалился, выделились черные пятна кущей и силуэт высоковольтной вышки на вершине, как распятие. За очередным поворотом дороги появилось на вершине светящееся окошко избы. Промерзший и мокрый парень направился туда по еле видной в черной траве колее.
Подошел к двери и протянул руку, чтобы постучать, но дверь перед ним распахнулось, и на пороге появилась высокая женщина, в руках она держала зажженную керосиновую лампу. На парня смотрели из-под темного платка белесые сатанинские глаза на продолговатом от удлиненного подбородка лице. Парень попросился на ночлег, женщина молча пропустила его в темноту веранды, он переступил высокий порог, и прошел в прохладную кухню. Он хотел еще что-то спросить, но женщина, молча, поставив на стол лампу, ушла за занавеску в другую комнату, а парень остался в одиночестве, неловко осматривая жилище. Печь голландка, полки задернуты занавесками, в углу умывальник над жестяной раковиной, у двери задернутая занавеской вешалка, на столе закрытая покрывалом посуда. На стене над столом большое темное застекленное паспарту с многочисленными старыми семейными фотографиями,привлекла внимание фотография матросика в странной шапочке рядом со звездно-полосатым флагом. Вскоре появилась хозяйка, молча протянула сухую мужскую одежду, и снова ушла за занавеску. Парень переоделся. Вышедшая молчаливая хозяйка забрала его промокшую одежду, потом снова появилась на кухне, сняла со стола покрывало, под ним оказалась трехлитровая банка с молоком, кружка с куском хлеба на ней, молча указала рукой на табуретку, налила в кружку молока и снова ушла в другую комнату.
Он проснулся поздно в маленькой комнатке с двумя стоящими друг напротив друга высокими кроватями, на стуле лежала его высушенная одежда. Пока одевался, в окошке увидел недалеко от дома кладбище на косогоре. Он вышел на кухню, от печки тянуло теплом, сдвинутый с чугунной плиты на край чайник тихо посвистывал, рядом с ним стоял маленький пузатый заварной фарфоровый чайничек, на столе стояла глубокая сковорода, накрытая крышкой, кружки, ложки, сахарница и миска с хлебом. Сбоку открылась дверь, и вошел высокий прыщавый парень с белобрысым чубом, падающим на белобрысые брови и белесые глаза, такие же пронзительные, как у его матери.
- Серега, - познакомились. Место называется Оленевод, за кладбищем по дороге в распадке поселок корейцев, дальше заповедник.
Вдвоем поели жареную на сковороде корюшку, выпили чаю. Вышли вместе, на веранде остро пахнет свежими огурцами от лежащей вдоль стены «хватки», которой местные выгребают из волны идущую на нерест корюшку, Серега ночью принес два мешка рыбы. Спустились до тропинки к морю, где Серега показал ему короткий путь по берегу к бухте Преображения.