(Персонажи, события, место и время действия - вымышлены. Совпадения случайны. Вымышлены также читатель, а возможно и автор. Всё остальное, действительно, правда. (Прим. Ред.)
...Ночь. Вьюга за окном. Фонарь... И чудится, будто не белые мухи бьются в стекло, а я - мчусь среди звёздных равнин неведомо куда... И до того мне там холодно и одиноко, что хочется кричать... «Оба мира меня услышьте!» - кричать. Или даже кричать: «Почему ты оставил меня, Господи?!»... Но я не кричу. Я беру листок бумаги, короткий карандаш и пишу, пишу, пишу...
...А бывшие мои коллеги говорят мне так: «Чем выдумывать свои глупые выдумки, - говорят коллеги, - уж лучше бы ты выпил чего-нибудь. Лекарство какое-нибудь, что ли? Успокоил бы сердце. А так только себя зря расстраиваешь». Но я ведь и так ничего не выдумываю. Ну если только события какие-нибудь. Или персонажей. А всё остальное у меня - чистая правда…
* * *
...Жил когда-то в Москве один сумасшедший библиотекарь. Фёдоров Николай Фёдорыч. И придумал он такую идею, что надо, значит, всех покойников оживить научным путём. Это у библиотекаря называлось «воскрешение отцов». А про матерей, между прочим, он и словом не обмолвился. Потому, как женщин Фёдоров вообще за версту обходил.
И вот один раз приходит к нему в библиотеку один граф. Толстой Лев Николаич. Они друзья были, между прочим.
А у этого графа, кроме всех прочих его психзаболеваний, была, оказывается, ещё и пиромания. И вот поскольку у него была и пиромания, он и говорит библиотекарю: «Жалко, - говорит, - у меня динамита с собой нету, а то бы я книжки эти все взял, да и подзорвал. Потому, как я их ненавижу очень. От них всё зло в мире, да от музыки ещё».
А Николай Федорыч его невежливо по физиономии настукал и даже с лестницы спустил. Поскольку он был библиотекарь, то книжки-то как раз очень любил и уважал.
И тогда граф Толстой подумал, что, может быть, друг его может быть прав и с динамитом надо быть поосторожней. Да и в книжках, может быть, тоже ничего такого ужасного нет.
И тогда, чтобы реабилитироваться, он написал роман «Война и мир». В смысле, что мир всё-таки лучше, чем по физиономии драться. И ненавидеть стал не книжки, а свою жену, Софью Андревну. И вскоре как раз понял, что мировое зло исходит как раз от нее. А это Фёдорова как раз вполне устраивало. И они помирились.
И ещё к библиотекарю Фёдорову приходил один писатель, Достоевский Фёдор Михалыч, страдавший эпилепсией.
Приходил к нему также некий философ, по фамилии Соловьёв. А звали философа - Владимир Сергеич. У этого самого философа Соловьёва были парафренный и онейроидный синдромы. А также - синдром генерализованных тиков.
И изобретатель Циолковский, Константин Эдуардыч, приходил к библиотекарю Фёдорову. Был этот изобретатель почти глухой и страдал паранойей.
А гениальный поэт Хлебников, тоже приходивший к библиотекарю Фёдорову, страдал шизофренией в параноидной форме, и ещё у него была шизофазия, из-за которой, собственно, он и сделался гениальным поэтом, поскольку его никто не понимал.
Этот Хлебников был по национальности - будетлянин, а по должности - Председатель Земного Шара. Так он себя во всяком случае аттестовал.
А ещё к библиотекарю Фёдорову приходил один просто поэт, Клюев. Он был просто гомосексуалистом да ещё и невротиком к тому же. Впрочем, невротиками были и все остальные.
И много кто ещё приходил к сумасшедшему библиотекарю Фёдорову. И все они тоже были сумасшедшими. Но поскольку каждый из них был сумасшедшим на свой лад, то компания у Фёдорова собиралась очень интересная. Я же для экономии времени диагнозы остальных действующих лиц этой истории буду просто опускать.
Так вот. Приходили они к нему, приходили, а тем временем изобретатель Циолковский взял, да и изобрёл межпланетный корабль. А занялся он изобретением межпланетного корабля вот почему.
Библиотекарь Фёдоров рассказал как-то изобретателю через трубочку про свою философию, что вот хорошо бы, мол, было всех от века мёртвых оживить. И Циолковскому эта философия сперва очень даже понравилась. Потому что это была очень хорошая философия. Гуманная.
Но потом он подумал, что все оживлённые покойники на нашей планете не поместятся. Так куда же их, спрашивается, девать? Вот Циолковский и додумался поселить этих оживлённых покойников на других планетах. На Марсе, скажем, или, там, на Юпитере. А для этого – решил придумать способ, как до этих планет добраться. Ну и выдумал в результате космонавтику. И даже проект межпланетного корабля нарисовал на бумажке.
Правда, ещё раньше это сделал народоволец Кибальчич. Это был один из тех маньяков-террористов, которые убили почти единственного почти нормального русского царя Александра II. Потому что почти все остальные русские цари были душевнобольными. И не только цари, между прочим.
(Ну посудите сами, господа! Иван Грозный страдал тяжёлой формой маниакально-депрессивного психоза. У Петра была эпилепсия. У Екатерины - нимфомания. У её супруга - дебильность, психопатия, алкоголизм. У Павла - просто психопатия. У Николая - олигофрения в степени лёгкой дебильности. У Сталина - паранойя. У Ленина - сифилис мозга в параноидной форме...
Душевнобольные составляли большинство династии Рюриковичей. И в династии Романовых они тоже составляли большинство. А в династии Салтыковых, ну то есть начиная с Павла, их оказалось и того больше. Что уж говорить о последних коммунистических царях! О ныне же предержащих решайте сами, господа, решайте сами...)
Так вот этот самый народоволец Кибальчич был за цареубийство приговорён к смерти и повешен. Но перед казнью, в тюремной камере, нарисовал на стенке ракету, правда очень смешную.
Он, как и все другие русские террористы, тоже был гуманистом и стремился к освобождению трудящихся не только от царей и помещиков, но и от пут земного тяготения.
* * *
И вот когда Циолковский изобрёл межпланетный корабль, он очень обрадовался и рассказал об этом Фёдорову. Тот тоже очень обрадовался и поделился этим со всеми остальными. И все остальные тоже обрадовались и решили собраться все вместе и обсудить это великое изобретение. А заодно и водки выпить.
А жил библиотекарь на кухне, под лестницей. Спал на сундуке. Питался хлебом и водой. А все деньги раздавал неимущим студентам в виде стипендии. И поскольку у него не было ни жены, ни денег, ничто не мешало его сумасшедшим друзьям приходить к нему в гости полночь-заполночь и даже оставаться у него ночевать.
И вот они, значит, собрались у него на кухне под лестницей, выпили водки, закусили солёным огурчиком и стали обсуждать это великое изобретение. А сам Циолковский что-то задерживался и прислал сказать, чтобы начинали без него. Но они особо-то и не расстроились, потому, как он всё равно был глухой как пень и не смог бы ничего толком обсуждать, а только бы всех раздражал.
И вот они стали обсуждать это великое изобретение. Но тут оказалось, что гениальный поэт Хлебников не только страдал шизофазией, но и умел с помощью математических формул и логарифмической линейки исчислять будущее.
И он исчислил это будущее и сказал, что скоро в России появятся ужасные люди, с очень неприятным названием «больвшивики». И эти самые «больвшивики» будут ужасные гуманисты, как и все здесь присутствующие и отсутствующие, и, естественно, ужасно будут любить народ и ужасно захотят освободить всех трудящихся от гнёта.
И чтобы этих всех трудящихся освободить, и ради, конечно, торжества гуманизма, они, эти самые «больвшивики», убьют сперва царя с чадами и домочадцами. А уж потом - половину самих трудящихся. А оставшуюся половину трудящихся они, может быть, убивать и не будут, а будут жить с ними в радости и довольстве.
Гениальный поэт Хлебников рассказывал о будущем русским голосом. А когда кончил рассказывать о будущем, перешёл на своё будетлянское наречие. И все перестали его понимать. Но делали вид, что понимают. А поскольку на самом деле не понимали, то думали, что он, конечно, очень гениальный человек.
А просто поэт Клюев, хоть и был просто гомосексуалистом, но тоже умел посредством художественной интуиции заглядывать в будущее. И он заглянул туда, в это будущее, и сказал, что потом эти ужасные «больвшивики» просто соберут всех философов на один пароход и ушлют их из России к чёртовой матери. Потому как философы эти самые тоже гуманисты, как и «больвшивики», и поэтому от них можно ожидать любой пакости.
А граф Толстой сказал, что его всё это как-то не особенно беспокоит, поскольку он, хоть и не умеет заглядывать в будущее, но всё равно точно знает, что жена сведёт его в могилу раньше, чем всё это случится. И каждый, у кого есть жена, с ним, конечно, спорить не станет. Тем более, что история показала потом, что он оказался прав.
* * *
Потом они ещё немного выпили и закусили огурцом. И ещё выпили немного. А потом к Фёдорову зашёл сосед. Он был неимущий студент-этнограф лет пятидесяти. И фамилия у него была - Костоедов.
Этот неимущий студент Костоедов был завзятый наркоман и токсикоман. Раньше он даже имел дома специальный кальян, с помощью которого он раньше курил опиум.
Но после возвращения из экспедиции в Америку, где он изучал великую наркотическую культуру индейцев, неимущий студент Костоедов перестал курить опиум, а приобрёл привычку жевать сушёные мухоморы. От этого он даже иногда впадал в транс.
И вот этот неимущий студент Костоедов забрёл на огонёк и принёс с собой ещё два штофа «Смирновской». И поэтому все очень обрадовались. И они немного выпили. А Циолковского всё не было и не было. И тогда они стали опять обсуждать его великое изобретение.
И вот чревный литератор Розанов сказал. «А мне, господа, - сказал Розанов,- очень понравился рассказ про пароход с философами. Это московская еврейская община хорошо выдумала! Представляете? Море, чайки, дельфины... А они, мудрецы эти, плывут себе в хорошей компании и разговоры разговаривают. Хотел бы я среди них оказаться и есть свою честную фаршированную рыбу».
Тут все закричали, что московская еврейская община здесь совершенно ни при чём. А Достоевский пробурчал, что она всегда при чём, поскольку без израиля, мол, у нас никакое дело обойтись не может. Ну вот просто никакое.
Но все сказали, что хоть в данном случае обошлось и без израиля, но они тоже хотели бы на этом пароходе оказаться. Даже Толстой, который точно знал, что он до этого времени не доживёт, мечтал на этом пароходе оказаться.
И тогда философ Соловьёв сказал: «А кто нам мешает, господа, - сказал Соловьёв, - без всяких там общин и всяких там "больвшивиков" взять да и нанять пароход? Крейсер лучше всего. И поплыть куда-нибудь тоже к чёртовой матери. В Египет например. Тем более, что у меня там свидание назначено». Сказал и захохотал страшно.
Достоевский сказал: «Это, господа хорошая мысль. Я поговорю о ней с Победоносцевым. Ему точно понравится. Может, он под это общее дело у Государя даже денег выхлопочет».
Тут все обрадовались: «Вот было бы славно! Только зачем же нам в Египет? Ведь там же египтяне живут. А египтяне - те же цыгане. Обворуют, и вся недолга. К тому же лопочут по-своему. Нет, не нужно нам в Египет!»
-На вас, господа, не угодишь, - сказал Соловьёв и захохотал страшно. - Не хотите в Египет, давайте просто так плавать взад-назад. В этом ведь тоже есть нечто... мистико-эротическое. А к тому же ведь куда ни плыви, всё равно, в конце концов, приплывёшь в Alleinheit. Поэтому поплыли всё равно куда. Хоть бы и взад-назад.
Тут все не согласились. И стали громко спорить. А философ Соловьёв при этом хохотал страшно. И вдруг неимущий студент Костоедов, поднял палец к потолку, да как закричит: «Необитаемый остров, господа! Необитаемый остров!"
Тут все посмотрели вверх и недоуменно замолчали. «У меня есть на примете один такой островок, - снова заговорил Костоедов. - Во время экспедиции его случайно обнаружил. Для себя берёг, господа. Но раз пошла такая пьянка... Для общего дела ничего не пожалею. Эх, русский я человек! Есть на примете. Есть. Для себя берёг, господа. Но для общего дела...»
-Ну и что же мы будем на этом вашем острове делать? - ядовито спросил мистический поэт Блок. Кокосы разводить с ананасами? Или господина Жюля Верна представлять? Тогда нам нужно выбрать, кто будет изображать капитана Немо. Да вот хоть Василий Васильевич, чем не капитан Немо? А? Ха-ха-ха!
Но никто не засмеялся. Только Соловьёв захохотал страшно. А Блок продолжал:
-Нет, господа! Лучше мы там образуем колонию. Ну да вот как древние греки. Да-да! Колонию Радости И Свободного Труда! Будем в этой Трудовой Колонии жить и радостно трудиться. А по вечерам будем читать стихи, танцовать в лавровых венках и петь вакхические песни.
-Во-во!- подхватил буревестник революции Горький, - толькО надО с сОбой ещё Охрану прихватить какую-никакую. И Федьку Шаляпина. У него гОлОсина-тО славный. Ох славный... Куды там древним грекам!
И загОлосил, как пьяный гОршечник: «Сла-а-внОе мо-ре - свЯ-щен-ный Бай-ка-а-л. Сла-а-вный кОра-абль - Омулёвая бочка-а...» Но до кОнца Буревестник эту славную песню не дОтянул, пОскольку от умиления вдруг взял да и разрыдался.
-А для хореографии, давайте Нижинского возьмём,- сказал просто поэт Клюев. - Он ведь тоже, «куды там древним грекам»...
-Ещё бы баб хорошо добавил граф Толстой-младший. - Захватим баб? А то без них как-то не того... Как ни крути, а плоть она и на Луне плоть. Ей удовлетворение требуется!
-"УдОвлетвОрениЕ трудящихся - есть делО рук самих трудящихся!", как писал критик БЕлинский писателю ГогОлю в свОём ОднОимённом письме, - внушительнО сказал Буревестник.
-Ох, не надо бы баб. Ох не надо бы...- раздумчиво произнёс библиотекарь Фёдоров. - Ох, чует моё сердце...
-Да погодите вы с вашими бабами! - закричал в сердцах писатель Достоевский. - Тут о Человечестве сердце болит. А у них всё одно на уме... О простых-то людях кто будет печься вместо нас? Когда уплывём-то. А? Народную-то ниву кто будет вспахивать? К Истине-то, Добру и Красоте кто призовёт? Думали вы об этом когда?
-Не стоит желать добра миру, ибо сказано, что он погибнет! - злобно выкрикнул из угла злобный византиец Леонтьев. И злобно замолчал.
-Не знаю, господа, не знаю! - сказал мистический поэт Блок,- лично меня этот наш «народ-богоносец» давно уже из себя выводит. Ходишь в него, ходишь, печёшься об нём печёшься, а ему всё трын-трава, только бы водку пить да палить спьяну что ни попадя. А на гуманизм ему наплевать. Вот пусть сам теперь, без нас, и поживёт. А мы поглядим... Это ему не водку пить.
-Нет, господа! Мы создадим не просто колонию,- вдохновенно сказал эзотерический художник Рерих, - Мы создадим новую страну. Ага. Страну мудрецов. В тонком плане, так сказать. И это будет наша русская Sambhala. Представляете? Sambhala, господа! А? И ехать никуда не надо. Устроим rite de passage, да и всё... Rajasuю какую-нибудь. В тонком плане и создадим.
...А мы с вами все будем русскими Mahatmaми. Ну вот просто все! Ага. И будем оттуда руководить Человечеством. Духовно, так сказать. С помощью ahimsы какой-нибудь. Вот всех к торжеству гуманизма-то незаметненько и приведем. А? Духовно...
Ну с этим все, конечно, согласились. Даже писатель Достоевский почему-то согласился. А пока, в грубом плане, решили выпить водки. Тем более, что Циолковского всё так и не было.
Но когда водка уже была разлита, выяснилось вдруг, что огурцы закончились и закусывать, стало быть, стало нечем. Все, кроме писателя Достоевского, стали чертыхаться. А литератор Розанов захихикал своими гнилыми зубами и сказал жорж-сандически: «А вот сейчас бы рыжичков солёных!»
Услышав это, неимущий студент Костоедов сказал: «Рыжичков-то у меня нет, а вот весёлками квашеными побаловать могу! А рыжчиков - нет."
-Что это за весёлки такие? - загалдели все.
-Да грибы такие я заготовляю. «Phallos vulgaris» по латыни. А по-простонародному - весёлка. Вид-то у них препоганый, но зато вкус отменный. Вот я их и заготовляю. Квашу по особливому индейскому рецепту. «Phallos vulgaris» они называются.
-А какой-такой у них вид?
-Да на срамной уд они похожи. Такой и вид. А головка вся в крапинах, как у мухомора. Очень сифилис напоминают-с. Потому, что там тоже всё в крапинах, говорят. Вот они его и напоминают-с.
-Ну ты скажешь, сифилис!- засмеялись все. - А не отравишь нас этими фаллосами?
-Никак нет-с. Я уж третий год ими питаюсь. Жив пока. А питаюсь, между прочим, третий год. Но, как видите, не помер.
-Ну если ты у нас такой грибной человек, то мы тебе верим. Тащи сюда свои мухоморы!
И тогда неимущий студент Костоедов сходил и принёс бадейку этих весёлых грибов. И все стали их рассматривать. Соловьёв же при этом хохотал страшно. А потом вдруг сделался мрачным и сказал: «Нет, господа, что вы мне ни говорите, а эрос - великая стихия. Вели-и-икая!»
Тут все стали пить «Смирновскую» уже под грибочки, и всем это очень понравилось. Потому что вкус у них, у грибов, и правда, был преотменный. А Циолковского всё не было.
И когда они допили последний штоф «Смирновской» и доели последний мухомор, стало всем вдруг необыкновенно хорошо. Все расположились, кто где смог, и стали блаженствовать. На кухне наступила нежная, волнующая тишина. «Вот... Городовой родился, - с тихой радостью промолвил кто-то. - Хорошо сидим!»
* * *
Всё как всегда испортил изобретатель Циолковский. Потому, что он тут-то как раз и заявился. «Господа! - закричал Циолковский с порога. - Господа! Я хочу сделать сообщение чрезвычайной важности!»
Но все закричали: «Штрафную ему! Штрафную!» И напрасно закричали, потому что наливать было нечего. Но Циолковский их всё равно не услышал, потому что был глух как тетерев. И поскольку он их не услышал, то продолжал:
-Несколько минут назад группа специально обученных мною мастеровых под моим руководством завершила строительство первого в мире межпланетного корабля, мною же и изобретённого. И прямо сейчас все желающие смогут отправиться со мною в любую точку Солнечной системы...
-Чёрт!.. тебя!.. принёс!.. - громко сказал просто поэт Клюев. - Сидели как люди, нет, тащись теперь неведомо куда.
-Я на Марс не покрылю! - проглокотал вещий виршетвор Хлебников. - Вот хоть пригагашьте меня, не покрылю и аминь!
-И правильно, - сказал хозяин дома Фёдоров, - мне этот бог войны тоже не нравится.
-Да нагно здесь война?! - загворкал виршетвор, - Война и так начнётся шнелко. Не неврокойтесь! Мне само словоимяе не любится. «Марс». Вы сызнаньте это речево. Что будется? То-то! «Срам» будется. А в моём-то летосколе срамиться не врежень. Пусть поглючит кто из будетлян. Враско?
Тут все, конечно же, решили, что на Марс действительно лететь не врежень. А полететь надо на Луну. Это понадёжнее как-то будет. И лететь короче. А в случае чего и падать не так больно. Поэтому лететь решили на Луну.
И потом! Если туда прилететь и там поселиться, то потом метрополию оттуда будет видно как на ладони. «Ведь интересно же, как тут без нас все будут потом существовать»,- сказал мистический поэт Блок.
-А вы что думаете, батенька, они погибнут без вас что ли? - спросил ехидный литератор Розанов. - Очень вы им нужны с вашей незнакомой проституткой. Помрёте, и то никто не заметит. Разве только гимназистки всплакнут. «Бедный душка Блок!» А так-то кому вы нужны? Да и я тоже грешный! Очень уж мы много об себе понимаем.
-Во-во! - поддержал поэт Клюев. - Главный «больвшивик» так и напишет про нас скоро. Говно, мол, вы, а не соль земли. Он хоть и сволочь, собака, но в чём-то прав. По правде-то сказать, ни на что мы не годимся...
-Сами вы проститутка, - вдруг закричал поэт Блок литератору Розанову. - Это я под видом Незнакомки Софию-Пандемос изобразил. Как универсально-телесную и конкретно-органическу форму. А никакую не проститутку. Символ это! Понимаете? Владимир Сергеич, объясните хоть вы ему!
-Символ не символ, а к блудницам ходите, - не унимался Розанов. - Ходите-ходите! Вы бы лучше с женой совокуплялись. Периодически. А то она от вас с ума сойдёт скоро. Вот вам и символ!
-Прекратите, господа! Прекратите! Как не стыдно! - прореагировал философ Соловьёв. - У нас появилась невероятная возможность реализовать вековую мечту Человечества. Построить новый сияющий мир. Вселенскую теократию учредить на худой конец. А вы как всегда.
-Какой-какой мир? - проснулся граф Толстой-старший.
-Новый мир, ваше сиятельство. Сияющий! Какой же еще?! Ну, господа, давайте придумаем, каким он будет. Вот возьмём сейчас и придумаем.
-Послушайте! - радостно выпалил просто поэт Клюев.- А вдруг там эти... лунатики бегают? - И сладко зажмурился.
-Лунатики, этО кОторые ночью пО крышам бегают. А на Луне живут сЕлЕниты. Вы что, Уэльса не читали? - блеснул Буревестник. И вдруг прОслезился неизвестнО Отчего.
-Если там селениты живут, мы их обязательно научим гуманизму! Может быть даже революцию поможем организовать, - мечтательно сказал мистический поэт Блок. - Чу! Я уже слышу её несказанную музыку. Её нечеловеческий голос. У меня даже дыхание спирает от восторга...
-Что-то вы, почтеннейший, прямо как марксид заговорили, - усмехнулся граф Толстой-старший.
-Ничего я не марксид, ваше сиятельство! - обиделся поэт Блок. - Я имел в виду революцию духа. Нового человека я имел в виду. Может быть, даже Сверхчеловека. Подтвердите, Владимир Сергеич.
-ПравильнО тОварищ гОвОрит! - снова вмешался Буревестник. - Устроим им ревОлюцию. РазОжжём пОжар. СЕлЕнит - этО звучит гордО! - ПрОизнеся этот лозунг Буревестник с видимым наслаждением пустил вслух ветры и дОбавил. - А марксидОв вы не Обижайте. Я вам за марксидОв горлО вырву, гОспОда хОрошие.
-Всё бы вам горло рвать, - замахал руками перед носом библиотекарь Фёдоров. - А не захотят селениты вашей революции? Что будете делать?
-ЗагОлим пОртки и будЕм бегать! Вы бы вООбще пОмалкивали. И руками не махайте! От вашей филОсофии фОрмалинОм несёт как из пОкОйницкОй. Русский СОкрат называется. НекрОфил вы, батенька, а не СОкрат!
...А с сЕлЕнитами так. Ежели Они не усвоят ревОлюционный гуманизм через голОву, мы им его вОбьём через жопу. Вот так! И нечего носы вОрОтить, чистОплюи? А то будтО сами вы другие. Знаю я вас, божьи Одуванчики.
Сказал, а пОтом вдруг взял да и разрыдался.
Тут все стали громко кричать и сморкаться. Никто не слышал друг друга. Особенно не слышал изобретатель Циолковский, потому что забыл в ракете свою слуховую трубочку. А был он, напомню, глухой.
И из-за того, что ничего не слышал, он и не понимал ничего, что происходит, а только всё повторял: «Господа! Что же вы, господа? Пора! Пора лететь! Торопитесь! Космическая эра она ведь ждать не станет».
* * *
Потом все устали орать и договорились говорить организованно. По очереди. И по возможности без личных оскорблений. Ведущим выбрали, конечно, библиотекаря Фёдорова, поскольку он был хозяин дома. И библиотекарь Фёдоров встал и сказал:
- Вот стою я здесь перед вами. Простой русский библиотекарь. И вижу, что собрались здесь все: учёные и неучёные, верующие и неверующие, славянофилы и западники, революционеры и реакционеры, мужеложцы и женолюбцы, физики и лирики, словоблуды и рукосуи. В общем - все.
И вот хотим мы все окончательно понять а также раз и навсегда решить, каким должен быть новый наш светлый мир, который мы же и собираемся построить. Одно мы уже решили твёрдо: летим на Луну. Хоть я с этим и не согласен категорически. Потому что лететь нужно, разумеется, на Плутон.
Ну да пусть! Луна, так Луна. Но! Без общей идеи лететь нельзя даже на Луну. Без общей идеи у нас с вами не новый мир получится, а дедушка Крылов. Или даже не дедушка Крылов, а какой-нибудь Иероним, извините, Босх. Так ведь? Ну так вот. Давайте эту общую идею значит и вырабатывать.
-А чего там вырабатывать! - воскликнул писатель Достоевский, - Давным-давно всё выработано. «Православие! Самодержавие! Народность!» - вот и вся идея. Зачем же нам велосипеды-то выдумывать, господа?
-Ага! А самодержцем, конечно, вас назначим! - нервно хрустя пальцами сказал либерально-мыслящий писатель Тургенев, - Вы простите, господин Достоевский, но меня это ваше мракобесие как-то не вдохновляет. Да-с! Соборность эта ваша. Мне как-то свобода, равенство и братство больше по душе. Вот так.
Посмотрите на Европу, господа. Там уж давно люди как-то, извините, по-человечески живут. И без всякой, извините, соборности. А мы всё своей российской дурью, извините, маемся. Вчерашний день ищем...
-Ну пОшло-пОехало, - прОбасил Буревестник, - фратернитэ, мОралитэ... А у нас общая идея будет такая: Если враг не сдаётся - его уничтОжают! И вся недОлга. Всех врагов уничтожим, а пОтом пОдумаем, нужны ли нам ихние либертэ.
-Я вам хрумко жвякну. Не масайтесь выкарачкиваться! Лунашарный зуспень не волит. И правильно делает! Зуспехаете? - снова встрял гениальный будетлянин Хлебников.
-Простите, милостивый государь, но я с вами не могу согласиться. Что значит «не волит»? Сегодня не волит, а завтра, может быть, как раз заволит, - произнёс поэт Блок. - Владимир Сергеич, ведь правда заволит?
-Вас, милейший, без мятных таблеток слушать невозможно. Потому, что уж больно от вас тошнит! От вас водки хочется напиться. Да где-нибудь под забором и подохнуть, чтоб только вас не видеть и не слышать никогда, - сказал литератор Розанов, - А, кстати, господа, не послать ли нам гонца к Елисееву? Что-то в горле пересохло.
Все радостно согласились. Но при обсуждении деталей мнения снова разошлись. Особенно разошлись мнения относительно размера денежных взносов и потребного количества закуски.
Все так громко и много кричали, что уже невозможно стало различать, кто здесь поэт, кто художник, кто католик, кто будетлянин, а кто просто с улицы погреться зашёл. Поэтому я для экономии времени и места буду в дальнейшем опускать профессии, конфессии, национальности и другие особые приметы...
...Кто-то, неизвестно какой конфессии, кричал: «Как можно, господа?! Без закуски?! Мы же не рвань какая-нибудь...» Ему резонно возражали: «А ты что сюда жрать пришёл? Нет ты скажи, жрать?»
-А где же Костоедов со своими фаллосами? - вспомнил кто-то неизвестно кто по профессии. Стали Костоедова искать. Но как-то не разыскали. А под стол заглянуть как-то не удосужились. А зря!
Напрасно Фёдоров пытался навести порядок. Пока кто-то не сбегал и не принёс, порядок никак не наводился. А когда сбегал и принёс - порядка стало ещё меньше, потому что принесённое никого не удовлетворило. И опять все стали друг дружку призывать к порядку и спорить насчёт количества закуски и потраченных денег.
Но потом, кое-как договорившись и выпив немного водки, все угомонились. И стали дальше обсуждать проект светлого будущего.
И тогда Фёдоров сказал: «Господа! Если мы и дальше будем продолжать в таком же духе, мы ни до чего серьёзного не договоримся. Во-первых, - перестаньте отвлекаться. А во-вторых, - давайте же уважать друг друга. Я понимаю, мы все разные. И взгляды у нас разные. И вообще всё разное. Но есть же у нас хоть что-нибудь не разное, господа? Давайте найдём это хоть что-нибудь. Что нас всех объединяет. Что все мы одинаково признаём. И от этой печки станем танцевать."
-Горькую мы признаём, - прОпел кто-то, неизвестнО кто пО нациОнальности - горькую. Да и как же её гОлубушку не признавать? Как же не любить-тО её матушку? Куда бы мы без неё прОклятущей делись?
-Я серьёзно, господа. Давайте посерьёзнее, посерьёзнее. А что касается водки, то лично я её совсем не обожаю. Даже терпеть не могу, - сказал Фёдоров с отвращением. - Вот коньяк я люблю. Особенно Шустовский. Но и его я не пью. Принципиально. Потому что у меня на него денег нет.
-И я не могу. И я не могу терпеть, - раздались пьяные голоса, - Уничтожить её проклятую! Всю уничтожить! Выпить до капли!
-Ну вот, опять вы всё старинные шутки шутите! Соберитесь, господа. Соберитесь. Вот вы, Фёдор Михалыч, кажется, опять собираетесь что-то умное измыслить?
-Господа, - воскликнул Достоевский и встал, - я вам скажу! Я скажу, что нас объединяет. Что для всех нас одинаково дорого и свято. Это Россия, господа, Россия. Святая наша Русь. Разве кто-то посмеет мне возразить?
-А вот и посмею, посмею, - злобно засмеялся Розанов, - Россия - это, милостивый государь, чёрт знает что. Вот что! Дура! Как наша с вами Аполлинария.
Бог её создал в назидание другим. Вот смотрите, языцы и трепещите! Внемлите и разумейте! Знайте как жить не следует! Чушка своих детей жрущая! Вот что! Чу-шка! Кто ж этого не знает?! А вы-то, как пьяная баба, - "дорого, свято". Ненавижу! Тьфу на неё. Тьфу! Тьфу!
-Вот-вот!- Поддержал Розанова кто-то лохматый, похожий на Смердякова, - Тьфу на неё! И на вашего Пушкина - тьфу! Ну что это за страна?! Дураки да пьяницы. Татарва одна кругом да жиды с армяшками. В трактирах, terribile dictu, устриц не подают. Ну где это видано, господа?!
...А Пушкин ваш - негр! Негр! Ну как может негр быть русским национальным поэтом?! Бред! Nonsense! Задрать бы ей подол, России вашей, да кнутом! кнутом её! Вместе с вашим Пушкиным.
-А сами-то вы кто?! - фистулой взвился Розанов, - Впрочем я и так знаю. Вы - мерзавец! Только мерзавец на родимую землю плюнуть может! Пусть бедная, пусть пьяная, пусть бьёт смертным боем, но ведь она всем нам мать. А мать не выбирают. Уж коли дал Бог - терпи! А вы - матери подол задирать?!. Вот была бы у меня такая физическая возможность, дал бы я вам в рыло. А за Пушкина вдругорядь бы дал.
-Ну это, конечно, крайности, господа, - солидно сказал Тургенев. - Но нельзя не признать, однако, что мы отстаём от цивилизованного мира лет эдак на триста. А может быть, и навсегда. Поэтому, господа, я категорически отказываюсь признавать Россию каким-то там идеалом. Она нас не объединяет. Она нас как раз разъединяет. Мы из-за споров о России, того и гляди, убивать друг дружку скоро начнём.
-И начнём! - пробасил Леонтьев, - И очень хорошо, что начнём! Перебьём друг друга, вот и выйдет ладно. Да ещё бы и Европу как-нибудь уморить. Вместе с Азией, Африкой и Америкой. И Австралию заодно. Да и пингвинам этим вонючим тоже жить не к чему.
Тут все опять стали кричать вразнобой... И скоро с Россией было покончено.
Горький же посиживал себе в сторонке и горько-горько плакал.
* * *
А из-под стола тем временем стали доноситься утробные какие-то звуки. Всем сразу показалось, что под столом кто-то блюёт. Но когда под стол заглянули, оказалось, что там никто не блюёт, а это Костоедов начинает впадать в транс.
Увидев, что он впадает в транс, все стали его из-под стола доставать. И когда достали, он вскочил и стал быстро-быстро, по шамански крутиться вокруг собственной оси. Он кружился как смерч. И не было видно у него ни лица, ни тела. И казалось, что у него тысяча рук, как у какого-нибудь дурного индийского Шивы.
В комнате как будто ветер поднялся. Этот ветер даже как будто подхватил присутствующих, как будто листья в ноябре. А из глотки у этого смерча вылетали странные какие-то слова. Не то - пророчества какие-то, не то что. А сами слова были такие, ежели их вместе собрать:
-Все вон! Я в дом. Гордый зверь идёт. Всех убьёт. Не будет страна, а будет война. Несеяное жнёте, несжатое молотите, из земли хлеб печёте, всё потеряете. Дыр бул щир. Кому власть - тому пропасть. Корабль сгорит, а дураки заплачут. Кто засмеётся, тот и спасётся. А вам дуракам всё одно война, да не одна.
Все прислушались заворожённо. Кроме Циолковского, конечно. Он-то трубочку забыл, а без неё все равно ничего не слышал. Всем же остальным как-то стало страшновато. Страшноватые Костоедов слова говорил. Всё "война", да "война". ...А он всё громче выкрикивал свои страшноватые слова и всё быстрее кружился.
-Осень горит, огонь говорит. Абырвалг тонет, анишит стонет, ворон кружит, рыжий волк дрожит. Разбилась чаша, а склеить некому. Будут яблоки, да не вам их есть. Мара придёт - всех уведёт. А меня убьёт. Спите, не спешите - всё равно подыхать...
Вдруг Костоедов из смерча выпал, рухнул на пол, и всё остановилось. Они к нему - а у него уже серая пена на губах. И сам лежит, не дышит. Мёртвый сделался. Вот тебе и мухоморы.
Погоревали все, погоревали да и стали решать, что же с ним теперь делать? Фёдоров и говорит: «Ну ничего страшного, мы его потом всё равно оживим. Воскреснет, как миленький».
Стали дальше решать. Кто говорит – «домой отнесём». Кто говорит - «родственникам сообщить». Достоевский говорит – «отпеть бы». Леонтьев говорит «чучело из него дурака сделать». Горький так тот просто сидит и плачет. А вновь возрусевший Хлебников предложил отнести труп на ближайший пустырь и там бросить. Мол, степь отпоёт, а снег закопает.
Но на всё это времени ни у кого уже не было. Надо было готовиться к отлёту, а ничего не было готово. Особенно общая идея не была готова.
Так ни до чего и не договорившись, они засунули Костоедова обратно под стол, потом, мол, кто-нибудь разберётся. А Циолковский вышел на улицу и стал там всех ждать. А Фёдоров снова занял место председателя.
-Ну что ж, господа, пора нам как-то определяться. Решать. Видите, господин Циолковский совсем уже истомился? Мы остановились на выяснении, что же нас объединяет? Кто-нибудь чего-нибудь членораздельное может ещё сказать?
Тут все загалдели. Забубнили. Запререкались. Заметались по комнате, как прошлогодние листья. И вообще стало не разобрать, кто чего шелестит. Поэтому я в дальнейшем имена и фамилии тоже буду опускать...
Тут встаёт один и говорит: «Я! Я знаю, господа, что нас объединяет. Я знаю! Ведь мы же все гуманисты, господа. Да, да гуманисты! Гуманисты, господа!»
Сначала всем эта мысль понравилась. Ну, кроме, разве, пожалуй, одного кого-то. А остальным всем эта мысль ещё как понравилась. Даже зааплодировали все от восторга. По этому поводу даже выпили немного водки. И водка тоже всем понравилась. Как и мысль.
Но потом как-то опять все стали спорить и ругаться, потому что выяснилось, что под словом "гуманизм" каждый понимает кто чего хочет.
Кто-то понимал, что гуманизм - это просто такая человечность. То есть любовь к простому человеку. Человеку труда. Чтобы всё было во имя и на благо этого человека. Чтобы он жил просто как человек. А паразиты - никогда!
Кто-то понимал, что гуманизм - это когда Бог умер, а творцом Вселенной стал вместо него человек. И этот самый человек творит мир дальше, то есть всё полнее и полнее удовлетворяет свои растущие потребности. А они у него всё равно растут и растут. Растут и растут! И это называется "прогресс".
Кто-то понимал, что гуманизм - это чтобы не было евреев и других инородцев, потому что они исконные враги человека. А гуманисты - друзья человека. И о нём, о человеке, должны заботиться. И от врагов его защищать.
Кто-то понимал, что гуманизм - это когда человека в себе надо преодолеть. Выдавить из себя по капле. Потому что сам по себе человек - это никакой не человек, а просто дохлятина какая-то, да и всё. А вот как выдавим, тогда и будет настоящий человек. И гуманизм будет настоящий. А так - богадельня какая-то и больше ничего…
Кто-то понимал, что гуманизм - это просто общечеловеческие ценности. Которые распространяются на всех и на всё. Чтобы даже, например, извините, любая задница была с общечеловеческим лицом.
Кто-то поправлял: - не общечеловеческим, а всечеловеческим или пуще того - Богочеловеческим...
В общем, такой у них разнобой опять получился, что без взаимных оскорблений опять не обошлось. И опять пришлось немного выпить водки, чтобы хоть как-то найти общий язык. И вот все выпили и нашли общий язык. И вот что оказалось.
Оказалось, что гуманизм, как и вообще всё хорошее, должен быть обязательно с кулаками. И в этом-то, собственно говоря, и заключается весь его, гуманизма, смысл.
Потому что ведь всегда найдутся уроды, невежды или дураки, которые не захотят жить гуманно, по правде и по совести. Не захотят соответствовать объективной истине. И её субъективно выражать. А захотят нести в мир - отсебятину всякую. И антиобщественные поступки совершать захотят. И надо этих уродов как-то ставить на место. А тут без кулаков, ну никак!
Поэтому слова Христа о левой щеке вовсе не являются, так сказать, "категорическим императивом." Ведь Сам-то Спаситель щеку никому не подставлял, кажется. А торгующих из храма - выгонял. Причём - кнутом!
И заповедь "не убий!" никто никогда не обобщал на всех на свете. И не нужно её обобщать. Убивать, конечно, нехорошо. И не нужно. Но ведь это ведь смотря кого. А кое-кого очень даже хорошо было бы убить. И даже нужно.
Кто-то стал возражать и заговорил о непротивлении злу насилием. Но его как-то совсем не стали слушать. Потому что слишком это было наивно и не по-христиански. Душок какой-то в этом сектантский чувствовался.
-А кто собственно давал нам право махать этими самыми кулаками? - не унимался кто-то. - А если эти самые уроды тоже начнут кулаками махать. А если кулаки у них окажутся больше?
Но ему быстренько объяснили, что собравшиеся здесь собравшиеся на Луну есть кто? Они есть мудрецы. А мудрецы это кто? А это те, кто знает Истину. Объективную Истину, так сказать. Так вот Истина-то и даёт им, то есть нам, такое право. Истина делает нас свободными! В том числе и в части употреблении кулаков.
-А Истина-то сама существует? - не унимался этот кто-то.
-Да как же ей не существовать-то, голубчик? Уж чему и существовать, как ни ей. Ну представьте, если б Истины не существовало, что бы тогда было? Ведь представить даже страшно! А вы говорите, не существует. Ещё как существует! - опять объяснили ему. И это в общем было убедительно.
А один ещё добавил веско: «Мало того, что она существует, так мы её к тому же ещё и постигли. А если и не до конца постигли, то, возможно, скоро постигнем до конца. А если даже и не постигнем, то всё равно будем говорить, что постигли. И это правильно! Потому что без этого на свете наступит полный кавардак. Анархия, попросту говоря».
И ещё кто-то подытожил: "Вот мы сейчас на Луну полетим, понимаешь. И там чего-то такое очень хорошее может быть построим. Что именно - неясно пока, но это ничего.
Главное сделано. Мы договорились, что Истина существует! И! Что её можно постигнуть! И! Что постигли её мы! И! Что это даёт нам право! То есть - Власть! Тем более, что Истина и Власть - это практически одно и то же.
Вот что главное! А всё остальное - несущественные детали. Даже вопрос о том, что она такое, Истина эта самая, чёрт её дери. Есть она, и слава Богу! А уж что она там такое... Разберёмся по ходу... Мудрецы мы или кто?"
И как-то после этих слов все присутствующие мудрецы преисполнились радости и оптимизма. И все поняли, что главный вопрос действительно решён, общая идея выработана и можно спокойно вылетать.
И все ощутили какое-то удивительное всеединство. Все поняли, что объединяет их это самое право. А даёт это право знание Истины, то есть мудрость. Вот как здорово всё сошлось.
И тут вдруг кто-то закричал: «Господа! Господа! Я знаю как нужно назвать форму правления в этой нашей лунной колонии! Это будет не монархия. Не демократия. Не теократия даже. А самая обыкновенная софиократия, господа! А? Власть мудрости. А? Гениально, не правда ли? Просто гениально! Давайте по этому поводу "на посошок". А? За мудрость! И за мудрецов! То есть за нас с вами, господа!"
Все стали кричать: "Ура! Правильно! Давайте! На посошок!" И никто не заметил, как в кухню потихоньку вошла женщина. Солидна такая дама, важная. Или, может быть, наоборот, хрупкая такая девушка молоденькая совсем. Трудно было разглядеть. Света не хватало под лестницей.
Она вошла и встала возле стола. А руку положила на неопрятную столешницу. Крики вдруг стихли, и взоры всех присутствующих обратились к ней. Наступила тишина...
* * *
-Софья Андревна! - раздался вдруг испуганный голос, - зачем же это вы, матушка... Ведь ночь на дворе... А мы вот тут... Avant tout dites moi, comment vous allez, chere amie?.. Ne me tourmentez pas...
Говорящий умолк, зато все остальные как с цепи сорвались. Со всех сторон полетели обращенные к вошедшей возгласы. И уж совсем нельзя было понять кто чего говорит.
-Сонечка? Да как же это? Я-то ведь думал...
-Это Вы? Это Вы? Неужели Вы? Снова удостоили меня? Своим посещением? Я верил! Что мы снова! Увидимся! Верил!...
-Poline, chere amie, неужели я вижу вас? Здесь? Сейчас? О, как я тосковал о вас, Полина, душа моя, как я тосковал...
-Варенька, Варенька, друг мой бесценный...
-Дорогая, Как Ласковы. Свечи, Как Прекрасны. Твои Черты...
-Мамочка, мамочка, милая мамочка! …Или не мамочка?!
-Quel pied! Une deesse!
-Сгинь! Сгинь, лукавый! Пропади!
Вот так все кричали, кричали. И какими именами её только ни называли. А кто-то, совсем уже тронувшийся, вопил: "Афина, Ахамот, Чистая Дева, Ангел мой, Ангел, Афина!" И кто-то уже упадал перед ней на колени. Кто-то пытался коснуться края ризы. Кто-то лез спьяну целоваться. Кто-то за руку тянул куда-то. А она стояла и улыбалась. Весело так улыбалась. Ласково…
* * *
Улыбалась-улыбалась, а потом стала смеяться в голос. Громко так смеяться. Crescendo. Так, что все замолчали даже. А потом и она вдруг замолчала. И наступила ужасная такая тишина. И замерли все. И испугались. И подумали, что сейчас что-то страшное должно произойти.
* * *
Но ничего страшного не произошло. Просто она стала вдруг увеличиваться в размерах как надувная каучуковая кукла. Стало безобразно пухнуть лицо. Затрещало по швам платье. Моментально превратилась она в какой-то дурацкий шар. А потом вдруг - бах! и лопнула. И было это так неожиданно и нелепо, просто вот чёрт знает что такое! Пошлая аллегория какая-то. А все присутствующие так просто оцепенели. Немая сцена образовалась.
* * *
И вдруг все подхватились и, не сговариваясь, и не глядя друг на друга, пошли к выходу. И вышли на улицу. А там ледяной осенний ветер гонял по замерзшей грязи скукожившиеся коричневые листья, и они шуршали, как тараканы на кухне. Светили одинокие русские звёзды. И деревья дрожали, как нищие на ветру.
А мудрецы пошли каждый в свою сторону.
А один, в стареньком пальтишке на рыбьем меху, глядел из дверей и плакал.
А другой стоял перед домом и ничего не понимал. Он ведь в доме не был. Да к тому же ещё был глухой, как пень. Он тёр pince-nez и растерянно повторял: «Господа! Ну неужели же никто не желает? Неужели же никто? Господа!»
* * *
И вдруг прибегает какой-то в дымину пьяный мужичина и начинает страшно хохотать. Как сумасшедший. И говорит: "Ты, барин, не ругайся, а только корабь-то твой мы спалили. Спалили твой корабь. Вона! Горит твоя хиромантия. Как есть горит!" И засмеялся опять как сумасшедший.
Но тот его, конечно, не услышал, потому что был глухой, но в сторону Ходынского поля, однако, посмотрел. И этот, в дверях, тоже посмотрел. А там - зарево! Уж такое зарево... Прямо страх, какое зарево...
* * *
Утром-то, конечно, всё объяснилось. Все они очнулись. Оказывается, лежат вповалку у библиотекаря Фёдорова на полу. Привиделось им всё. Живы все. Не было никакого межпланетного корабля. Грибочки весёлые во всём виноваты. Phallos vulgaris. Вот ведь индейцы проклятущие, чёрт их дери. ...Грибочки-с! А Циолковский так и не пришёл, необязательный человек.
* * *
Такая вот смешная история приключилась. И хоть были все её действующие лица, вне всякого сомнения, людьми душевнобольными, ни один из них в сумасшедший дом так и не попал, между прочим. А попал в него, между прочим, - я. Где и нахожусь в настоящее время.
Бывшие мои коллеги, которые в настоящее время меня здесь держат и как бы лечат, всё пытаются мне доказать, что эти мои записки никому не нужны. А мой психиатрический взгляд на историю и культуру вообще неверен. И непатриотичен. Да и не нов. Ломброзо, Фрейд, старо всё как мир... Даже с узко профессиональной точки зрения, говорят, вы не правы, коллега. Гипердиагностика, мол, это всё.
Не знаю - не знаю. Может и гипердиагностика. Но ведь не за гипердиагностику же меня сюда упекли. Правда? Не упекают у нас за гипердиагностику. Не за гипердиагностику у нас упекают.
И вот ещё что говорят мои бывшие коллеги. "Даже если бы вы и были правы, коллега, - говорят они, - то грешно глумиться над больными людьми. А вы, извините, глумитесь. И самому же вам это не на пользу".
Я глумлюсь?!! Мне ли глумиться?! Над кем?! Я же люблю их всех. Люблю! Кто бы я был без них? Да и все мы? А что смеюсь... так ведь сквозь слёзы... Это я душу свою так спасаю. От этого самого сумасшествия. Потому что лишь только я перестаю, как вы изволили выразиться, "глумиться", сразу тоска такая наваливается. Такая тоска! В голову мысли ужасные лезут. Перед глазами картины встают. Одна другой страшнее.
Весь мир предстаёт как какой-то огромный клубящийся нарыв... Вы посмотрите вокруг! Вы только посмотрите! Сколько боли и страдания! Да-да, господа, страдания! А все эти "гении человечества" - это же его главные жертвы. И они же его главные организаторы. Хотя и невольные. Вот ведь что получается!
Говорил Достоевский несусветную чушь, что, страдание, мол, необходимо. Что оно человека совершенствует и прочее. Насчёт совершенства не знаю, но как представлю себе его, Достоевского, собственную жизнь и его, Достоевского, собственные страдания, так меня же мороз по коже продирает!
Ну сами посудите. Вот живут мальчик и девочка. Она тонкая, хрупкая. Светится вся изнутри. Первая детская любовь. Идиллия. "Посмотри, Феденька, какой красивый цветочек!"
И вот однажды утром Феденька выходит в садик погулять, а она там лежит на травке и лицо у неё серое. А изорванное платьице в крови. ...Пьяный бродяга изнасиловал. До смерти. Представляете ужас, который она перед смертью испытала? А мальчик что почувствовал?..
...А папочка у него был психопат... А мать умерла. А вскоре и отца кто-то убил...
...В юности попал в дурную компанию. К петрашевцам этим самым. Фурьеристам нашим доморощенным. Прочитал там дурацкое письмо Белинского к Гоголю. Сдуру прочитал. И за это ему сдуру вкатили смертный приговор. Представляете? Что он чувствовал перед казнью? Там, на эшафоте? ...А потом оказалось, что казнь - это не казнь, а царский розыгрыш. Шутка. Молодцы у нас цари! Да и не цари тоже молодцы...
Тюрьма, каторга, ссылка. А он ведь живой человек! Да и больной к тому же.
А жена-истеричка? А шлюха-Аполлинария? Смерть детей... Нищета... Ну сколько можно валить на одного человека? Как же он всё выдержал? Как пережил?
Вот представляю себе всё это и думаю. Ну почему, думаю, я не Бог? Почему не могу его избавить от этих мук?
...А ещё видится мне гибель последнего русского царя. Он был человек глупый и слабый, конечно. Но разве же можно было его так наказывать? Нет такой вины, чтобы так наказывать. Не бывает такой вины. Не может такой вины быть! ...А детишки?! За что детишек?!..
...А библиотекарь Фёдоров? А Пушкин Александр Сергеич? А основоположник космонавтики Циолковский? Их за что жизнь мордовала? За что?.. …Так что глумлюсь-то над ними не я. Кто-то другой над ними глумится…
Как подумаю о Ленине. О Клюеве. Об Александре II. О красных и белых. О мамочке своей. О сиротах, инвалидах, бандитах, воинах-интернационалистах, зэках, алкоголиках, их детях, о жертвах маньяков, о самих маньяках, о людях вообще...
Как подумаю о б о в с е х! И начинаю безостановочно плакать. Плакать и кричать. "Господи, - кричу, - Господи, ну почему Ты всё так ужасно устроил?! Ну почему?! Почему, Господи?!"
И никакие глупые теодицеи меня не утешают. Нет, не утешают! Выдумки всё это. Зачем мне теодицея, если есть смерть? Боль? Если я не понимаю смысла? Зачем?!
И что это за вздор о детской слезинке? В нашем-то мире? Который просто построен весь на детских слезах и детских костях. Потому что все мы в сущности - дети. Может быть, и грешные. Но ведь дети! Эх, Фёдор Михалыч, Фёдор Михалыч...
Ну пусть мы, грешники, - ладно. А младенцы за что мучаются? Из-за чего младенцы? Из-за того, что кто-то когда-то где-то не то яблоко съел? Неужто за это? Не верю! Не верю и всё тут! ...А если и в самом деле за это, Господи... то… извини...
Все теодицеи - это чьи-то бессильные умствования и больше ничего. Ты нас мучаешь, Господи, да мы же ещё и виноваты. Здорово у Тебя получается...
А может быть единственная убедительная теодицея - это атеизм? А, Господи?
Но зачем же тогда была Голгофа? Зачем она была? И почему были ещё тысячи других голгоф? И будут еще тысячи? Почему вся наша история, вся наша жизнь - одна сплошная Голгофа? Почему?! Ради чего? Зачем?! Зачем?!! Зачем?!!!
…Ах, как же душа-то болит. Что же она так болит-то? Кричу я - кричу. Плачу - плачу. И не могу остановиться. Потом придёт сестричка. Сделает укол. И я успокоюсь. И засну. А за окнами пурга, пурга...
И снится мне, что все мы - дети. И летим, летим сквозь время на огромном голубом корабле.
Летим в какую-то другую вселенную. В новый мир. Где синее небо и белые облака. Где все будут счастливы. И все вдруг воскреснут. И где сбудется всё, о чём мечтали эти несчастливые мудрецы. Все эти одинокие мечтатели. Да так сбудется, как они даже и не мечтали...
Но это ведь сон... Мечта... Неужели только сон, Господи?