…Эх, Василий, помнишь годы наши молодые? Как на дизеле-то с тобой работали, помнишь? …Подрались-то ещё… Ты мне говоришь: «Давай, мол, Серёга, в институт будем поступать!» А я что? Мне тогда до института ли было? «Отвали, моя черешня!» - отвечаю. Ты обиделся чего-то… Помнишь?.. В морду мне… Ну и понеслось… Потом глядим, а дизель-то у нас того… А?… Помнишь?.. Во, дураки были, ёлкин дед…
Ну, и кто прав-то оказался? Признайся, только честно! Ты вот учёный человек, кандидат, можно сказать, наук, а получаешь меньше меня. Надо было тебе глаза-то портить, да геморрой наживать?.. Не в деньгах, конечно, счастье… Но и без них тоже как-то не того… Образование, оно, конечно, ум развивает… Но ведь… ум-то… он тоже… о двух концах…
…Вот у нас на «Серпе и Молоте» лет двадцать назад работал один мужик. В литейке. Фёдором звали. Такой умный! Начи-и-танный! Куды бечь... Прямо энциклопедик какой-то, честное слово.
Ты, Василий, вроде тоже умный мужик… Но до Феди тебе, извини… Вот ты говоришь, говоришь и мне всё понятно. А он как залудит бывало... Хоть стой, хоть падай… Мы с ребятами только глазами - хлоп-хлоп. Ни хрена не разберёшь…
Знаешь, как он ругался?! Ну, ёлкин дед! Вот мы после смены с мужиками пойдём в Лефортовский парк. Культурно отдохнуть. Этот пару стаканов примет и давай орать… «Порождения ехидные! Пьянь подзаборная! Вам бы только выжрать да поблевать. А о душе не думаете!»
Ну, это-то хоть понятно. А дальше как заведёт по божественному. Слова там всякие, с подвывертом. «Ипостась-трипостась, усия-мусия»… В три этажа заворачивал, собака! И вроде без матюгов. Но так обидно выходило. Наши заводские ему даже говорили, мол, спиши слова.
Был у нас в цеху обрубщик, Коля-синий. Урка, из зоны только вернулся. Один раз за нами увязался… Сидим. Этот выступать начал как всегда. Нам-то что, мы люди привычные. Синий слушал-слушал... Набычился.
А Федя разоряется... «Я, - говорит, - вам покажу кузькину мать! Устрою Содом с геморроем! Отделю козлов от волков!» Синий чего-то недослышал или что.... Глядим, бельма кровью налились, вскочил, да как заорёт: «Сам ты волчина позорный! А за «козла» ответишь, падла!» Пальцы врастопырку и на него. А у этого тоже кулачищи - во! С мою голову, не меньше. Что там было! Еле растащили.
* * *
Я ему однажды высказал. «Непонятный ты, - говорю, - Фёдор для моей души человек… Где ж ты так наблатыкался языком-то молоть? Я вроде и сам за словом в карман не лезу. Но если ты выступаешь, молчу себе в тряпочку. Потому, что понимаю: когда кузнец куёт, лягушка лапу не суёт. …Узнать бы, где выучился…»
Он сощурился так и говорит: «А зачем тебе про меня знать? Ты, мол, еще сам неизвестно кто. Лошадка тёмная. Всё взносы профсоюзные собираешь, неизвестно куда метишь. Ну, ничего я тебя скоро разъясню. Пора уже».
-Я лошадка?! Это что же, - спрашиваю, - во мне такого лошадиного, ёлкин дед? Я - вот он он. Весь на виду. Понятный и простой, как хозяйственное мыло.
-С лица-то ты прост, - говорит, - а вот посмотреть бы на тебя с изнанки.
-Как это «с изнанки»?
-Как как, сядь да покак. Не пудри мне мозги, - говорит, - лучше давай с тобой встретимся задушевно, да за жизнь поговорим.
-Что ж, - отвечаю, - давай. Вот завтра суббота, поехали на Бисерово подлещиков ловить. Там и потолкуем заодно.
-Да пошёл ты, говорит, со своими подлещиками! Я лучше к тебе в гости приду с утра. «Ну, хрен с тобой, - говорю, - приходи. У меня как раз жена к своим уехала…».
* * *
Утром лежу-сплю. Барабанит кто-то в дверь. «Открывай! Гестапо!». Встал в одних трусах, отпираю, глядь - Федя. «Ну, ты даёшь, - говорю, - ёлкин дед. Пораньше-то не мог? Ещё же магазины закрыты». «Ничего, - говорит, - я с вечера запасся». И достаёт два пузыря. «Ну, тогда, - говорю, - проходи, у меня как раз голова трещит после вчерашнего».
Сели. Я огурчиков солёненьких достал, колбаски ливерной порубил, хлебца чёрненького, занюхать... Всё путём. Приняли по лампадочке, поправились. Первая - колом, вторая - соколом. Чувствую, отпустило маленько. Захорошело.
Ещё, значит, по одной... Время ему выступать... Нет, смотрю, лоб наморщил, молчит чего-то. «Стоп, - себе думаю, - что-то здесь не то». А он ещё лафетник хлопнул и говорит: «Вот скажи, Серёга, как ты думаешь, кто я есть?»
-Кто, кто, - говорю, - конь в пальто. Чего привязался, ёлкин дед?
-Нет, - говорит, - ты не увиливай, отвечай честно.
-Ну, Федя, съел медведя, - говорю. - Идеальный друг и отличный товарищ. Чего тебе ещё сказать?
-Вот кого, - говорит, - я тебе напоминаю?
И повернулся, сначала в анфас, а потом в профиль.
-Фоторобот, - говорю, - напоминаешь на столбе. «Их разыскивает милиция». А он: «Дурак ты, - говорит, - боцман и шутки у тебя дурацкие. Сало-то в голове есть? Пошкворчи маленько».
Смотрю внимательнее. «Ну, - говорю, - шнобель у тебя здоровенный. На еврея смахиваешь. «Уже теплее» - говорит... Я смотрел-смотрел, ничего больше не вижу. «Что ж, - говорит, - с вами придурками делать? Ладно, сам скажу. Открою тебе великую тайну». «Валяй, - говорю, - раскалывайся».
* * *
У него вдруг морда сделалась серьёзная, торжественная даже. Глаза сощурил. Уставился, как удав. И говорит загробным голосом: «Тайну я тебе открою, только ты заранее должен мне обещать, что поверишь всему, что я ни скажу». «Да уж, - говорю, - постараюсь».
-Нет, - говорит, - не надо мне одолжений. Никаких там «постараюсь»... Да - да, нет - нет! И всё. Посиди, подумай. Минуту тебе даю. Только не ошибись, смотри. Жизнь твоя сейчас решается, между прочим.
Я стопарь махнул ещё. В голове плывёт. А этому бугаю хоть бы хны. Ему цистерну надо.
Сижу, шкворчу. Как так, заранее поверить? Да мало ли он чего отмочит? Может скажет «в колодец прыгни». А Федя сидит и смотрит так, что до печёнок достаёт. Ёлкин дед! Мне вдруг страшно стало, в натуре. Просто мороз по коже...
А потом чего-то такое у меня вдруг в башке замкнуло, чувствую: верю! Чего бы ни сказал, верю, ёлкин дед! Вот ляпнет сейчас, что он царевич Димитрий, или там космонавт Гагарин, значит, так оно и есть. Верю! Гадом буду, верю!
-Вот ты мне и поверил, - говорит.
Представляешь, Васёк? Я ж ему еще ничего не сказал. А он встаёт на тубаретку, руки так размахнул и говорит: «Я есмь Иисус Христос пришедый в мир грешныя спасти, из них же первый есмь аз!»
А у меня на кухне часы с кукушкой. И как раз у него над головой оказались. Эта дура заполошная выскакивает да как начала, «ку-ку! ку-ку!» Он пальцем маятник остановил. « Это она, - говорит, - конец старой эры прокукарекала».
Я притух малость. И говорю. «Я тебе, - говорю, - конечно, верю, только не совсем въезжаю. Второе пришествие, что ли началось? Страшный суд?»
-Погоди пока. До суда дело не дошло. Я тебе сейчас всё объясню популярно. Вот вы все тут думаете, что в прошлый раз было первое пришествие. Так? Невегласы бестолковые! Это уж я в восьмой раз являлся. Спасаешь вас, спасаешь, а вам, хоть кол на голове теши! То отравят, то замуруют, то живьём зажарят собаки. Надоело. Никакого терпежу на вас не хватает!
Я в прошлое воплощение, сгоряча, возьми да скажи. Мол, покайтесь! В другой раз приду, чикаться не стану. Всё! Будет вам секир-башка. И что ты думаешь?! Ноль внимания, кило презрения. Всё переврали, перепутали. Наоборот сделали. Церквей понастроили, а на хрен мне ваши церкви, когда сами вы воры, убийцы, да пьяницы?
Сижу у себя там, в райских кущах, думаю, ну что замочить их всех? Или еще разок попробовать вразумить? Жалко всё-таки. А как вразумишь? Ведь слово давал, мол, в следующее пришествие - страшный суд. Нарушать нельзя! Ладно, думаю, пусть это будет не девятое пришествие (по-вашему - второе), а восьмое с половинкою...
Наливает ещё, дёрнули мы с ним. «Ну что, - спрашивает, - Серёга, уверовал в меня?» «Уверовал, господи!» - отвечаю. «А вот мы сейчас проверим, - говорит, -как ты уверовал». Разворачивается и со всей дури правой рукой мне по едалу - хрясь! Я с катушек. Из глаз искры. Ёлкин дед! Обиделся... «Нет, - говорю, - Федя, ты не прав!»
А он мне: «Вот ты и показал свою сучность. Ишь, как запел! "Федя!" Ты, не материться сейчас должен, а левую щёку мне подставлять. Не слыхал, что ли?» «Ну, извиняй, - говорю, - господи, не дотумкал сперва. Думал, ты по пьяни просто».
-Впредь лучше тумкай, - говорит. И по левой мне, сызнова как въедет. «Ничего, - думаю, - в таком случае можно и потерпеть».
-А что, - спрашиваю, - господи, ты и чудеса умеешь творить?
- Ё-ка-лэ-мэ-нэ! – говорит. Да я этих чудес ещё в детстве знаешь, сколько натворил? У меня вся школа на ушах стояла. Крысу из глины слеплю бывало на уроке и к училке под стол. А она там оживает. Знаешь, как весело было!
Или Яков Андреич, директор, меня вызывает в кабинет. У него папиросы кончились, он мне: «Выверни карманы!» А я: «Да пошёл ты!» Он меня по бокам - хлоп-хлоп. У него руки-то возьми да и отсохни. А после седьмого класса меня за-всё-про-всё выперли. Вот тебе и чудеса…
-А что, - говорю, - господи, начуди сейчас чего-нибудь. Очень мне посмотреть интересно.
А он: «Род лукавый и прелюбопытный! Не будет вам ни чудес, ни знамений, окромя знамения Ионы Пророка».
- А чой-то, за знамение такое? – спрашиваю. «А вот чего!» И как даст мне по новой в рыло. «Понял теперь?» «Понял, - говорю, - чего ж не понять. Только уж больно ты дерешься. Разве Христос руки распускал?»
-Вот это, - говорит, - ты хорошо спросил. Я, и правда, прошлые разы понежнее обходился. Ну и что вышло?! Погляди вокруг. Я же им паразитам всё объяснил по-хорошему. Не воруйте, мол, не убивайте, не дерите, кого попало. Любите друг друга. Ханки много не жрите. А они! Всё поперёк делают. Ну, чисто дети, ей бо!
Их одному учишь, а они будто назло. Вот я и придумал позавчера, может вас плохому поучить? А вы сделаете наоборот. И будет ладно. У вас ведь, и цари, и вожди, чего ни задумают, всё в обратную сторону получается. А если б они, ну там Политбюро, например, принимали другие решения… «Экономику развалить! Жизнь – ухудшать! Цены – повышать! Взятки – брать! Воровать всем как можно больше!». Вы бы уж давно при коммунизме жили. Не иначе.
У меня нынче заповеди другие будут. Не как в тот раз. И поведение тоже. ...Чуть что не по мне - в чушку. Чего плохо лежит - моё. Ну и с бабами, соответственно...
* * *
-Понял, - говорю. - Уважаю. Только ты меня-то больше не долби. А то я не посмотрю, кто ты такой есть. Дам чем-нибудь тяжёлым по кумполу. Не обижайся потом.
-Ладно, - говорит, - больше не буду.
Ещё по одной приняли. Опять его спрашиваю: «А мне-то что теперь делать?» Он говорит: «Ты, Серёга, апостолом у меня будешь». (..Нет, ты оценил, Василий, с кем сидишь? А?!)
-Спасибо за доверие, - говорю. А которым апостолом ты меня назначишь, господи? Петром или может Фомой? А он говорит: «И тем и другим. Будешь у меня один в двенадцати лицах».
-Почему так? – спрашиваю.
-Некогда, - говорит, - мне с вами вожжаться. Их двенадцать-то, поди, набери... Шпана кругом одна. Так что пойдёшь сразу на все должности. По совместительству.
-Трудновато, - говорю, - будет. Я ведь, ёлкин дед, не железный.
А он: «Будешь выгрёбываться, ещё и Марией Магдалиной назначу». «Нет, - говорю, - это уж уволь». «Ну, тогда сиди да помалкивай» - говорит.
-А в чём же, - спрашиваю, - будут мои апостольские обязанности?
-Да какие там обязанности. Ходи со мной, да и всё… Непосредственные указания выполняй. А когда меня заметут, будешь благовествовать.
-Как это, «благовествовать»?
-Ну, рассказывать людям про меня, чего вспомнишь.
-Может, - говорю, - лучше записать?
А он: «Из тебя писатель, как из жопы лопата. Не суетись под клиентом. Найдутся записывальщики. Без сопливых обойдётся».
Просидели с ним так целый день. Дважды в магазин бегали. Приходил к нам кто-то вроде. Ничего не помню.
На другое утро просыпаюсь. Головка бо-бо, денежки тю-тю, а в ротике - бяка. «Чего ж это, - думаю, - вчера было? Может мне приснилось всё?» Посмотрел под стол, мама родная! Там порожних бутылок! Окурков! Видимо-невидимо.
Смотрю еще, под телевизором дамочка какая-то дышит. Откуда взялась? Ну и вроде так ничего на мордочку. Начал ее расталкивать. А она ещё глаза не разлепила, а уж ноги на ширину плеч и шепчет чего-то непристойное. «Мамочки родные! – думаю. - Где это мы её откопали?» Но, однако же, не удержался, ёлкин дед. Ты, Васёк, Людке моей только смотри, не брякни.
Не успела она, значит, уйти, баба эта, Федя прибегает. «Ну, как ты?» - спрашивает. Так и так. «Да, - говорит, - женщина она смачная. Одно слово - блудница. Только пьёт много, зараза. Ты хоть помнишь, что мы тут вчера с ней вытворяли?» «Не-а» - говорю. «Ну, это, может и к лучшему. Пошли, прогуляемся».
Вышли, идём по морозцу. «А что, - спрашиваю, - господи, неужто тебя опять казнят?»
-Это уж, - говорит, - как водится. Без этого нельзя. Ничего, потерплю последний-то разок. Только бы не понапрасну.
-А чего, - опять спрашиваю, - на этот раз с тобой сделают?
-Сейчас времена-то полегче стали, - говорит. - Кожу с живого драть не будут.
-А что же?
Он говорит: «Знаешь ли ты начало, чтобы спрашивать про конец? Сам всё увидишь. ...Ну, в дурке меня уморят, в дурке. Отстань». «Ладно, - думаю, - если так задумано...»
Пивка у Таганской попили, поправились маленько. Дальше идём веселее. «А пошли, - говорит, - в Нескучный сад». …По набережной, по набережной... Доходим до «России». Там глинтвейн горячий продают в бумажных стаканчиках. Давай глинтвейну… Потом у Крымского моста ещё на троих с кем-то сообразили.
А не жрамши, ёлкин дед. И на старые дрожжи. В Парк культуры заходим уже совсем хорошие. Там народ на коньках катается. Музыка играет, барабаны бьют. Пока до Зеленого театра шли еще приложились раза четыре. Он говорит, погоди, я отолью, схожу.
Что-то не было его долго. Потом - бежит. В руках - два шашлыка и нога деревянная. Спёр где-то. «Ну, на что тебе, - спрашиваю, - нога?» «Сам не знаю, -говорит. - Просто так понравилась. Красивая вещь».
* * *
Заходим в Нескучный. Люди кругом гуляют. Моржи в проруби болтаются. Стоит толпа на них глазеет. «О,- говорит, - сейчас я им речугу толкну. Скажу пару ласковых». «Может не надо?» - спрашиваю. «Надо, - говорит Федя, - надо!»
Влезает на скамейку. Протез - рядом. Да как вдруг заорёт благим матом: «Люди!! Сюда, скорей!! Люди!!» Ну, народ к нему, конечно, кинулся, думали, случилось что. Подбежали. А он говорит: «Вы чего примчались, засранцы? Кто вас звал?»
Толпа возбухать начала. А он говорит: «Ну раз пришли, ладно. Становитесь, девки в кучу, я вам "чучу" отчубучу!» И начал, на скамейке прямо, отплясывать. Да так здорово выкаблучивает, ёлкин дед! Я прямо не ожидал. Где только научился? Народу понравилось. Ругаться все перестали. Варежки раззявили, стоят.
Потом он притомился. Встал. «Ну, чего, - спрашивает, - станишники, любо?» «Любо, - орут, - любо. Ещё давай!» «Перебьётесь, - говорит, - лучше подгребите поближе, я вам скажу кой-чего».
Они подошли. А Федя орёт моржам-то этим: «И вы тоже валите сюда, пока чего не отморозили!» Смотрю, подходят. Веришь, Вась? Прямо в плавках. И бабы ихние. Пар от них идёт. Ну, ёлкин дед!
А мимо по тропинке пилит компания спартаковских болельщиков. В шарфах этих. Поддатые, естественно. Галдят по своему. Федя орёт: «Эй, черти! Спартак - чемпион! Валите сюда!» Подошли. Можешь себе представить? Потом ещё откуда-то народ подтянулся. В общем, приличная толпа образовалась.
А он всё кричит. «Все, все ко мне идите! Я вас болезных успокою, всех, как есть ублажу. Устрою вам весёлый карнавал. Навешаю люлей, никого не обижу». Народ, понятное дело, не врубается. Но стоят пока. Ждут, чего дальше будет.
* * *
Тут Федя говорить начал. «Имеющий уши, да по ним и получит! Велика Россия, а дураков в ней ещё больше. Сколько волка ни корми, всё равно у слона хобот толще. Думали ли вы об этом когда, долбозвоны?
…Слушайте! Слушайте! И не говорите потом, что водки не хватило!
…Если видишь сучок в глазу брата своего, дай ему по ноздрям и ступай себе с миром.
…Всем вы хороши братья, только грешите мало. А ведь если не согрешишь, то и не покаешься. А не покаешься, то и согрешить потом не сможешь. Зачем же тогда и жить? Правильно я рассуждаю?
…Ешь, пей, веселись! Сдохнешь - никто о тебе и не вспомнит. А тело - твоё выбросят на помойку, на прокорм червякам. И правильно. Кто о них, кроме нас позаботится?
…И если придёт к тебе муж добродетельный и скажет: «Вот я возлюбил тебя, как самого себя!», дай ему в рыло и прогони прочь, ибо он мужеложец и онанист.
…А нечестивую женщину не прогоняй, ибо она блудница.
… Послушайте притчу об уме. Было у отца три сына. Двое - кретины, а третий - идиот. Ну и что? Да вот собственно и всё.
…И ещё я хотел к этому добавить из литературы. Знаете ли вы, что у турецкого бея под носом - шишка? А кто он такой, этот бей знаете? Не знаете долбозвоны. Ну и нехрен вам это знать.
…И последнее, самое важное. Запомните! Если молодого петуха долго кормить толчёным стеклом, а потом зарезать, то в брюхе у него окажется… окажется… окажется… толчёное стекло!
Ну, чего уставился, хрен моржовый? Всё. Кина не будет. Я кончил...»
* * *
Пока он так распространялся тишина стояла. Не понятно было ни хрена, но здорово. И ни одна сволочь не заметила, что к скамейке мент крадётся. Откуда он взялся? А уж по рации, видать, своим сообщил.
Федя только рот закрыл, его - хвать за зебры. «Пройдёмте гражданин!» А Федя, не долго думая, хватает ногу свою деревянную, и служивому по чайнику -бамс! Тот - носом в снег.
Дальше пошло, как в замедленном фильме. Один только Федя шустрик. Ногу подхватил, мне подмигнул и со скамейки прямо - в толпу. Только его и видели. Будто в воздухе растаял…
А мы чего-то там такое мотыляемся. Рты разеваем. Но не слышно ничего. Звук кто-то выключил. Я думаю, мне это спьяну так увиделось. …Ну, в общем, не знаю.
Короче, моржи - к проруби, спартаковцы - к выходу, бабы - мента подымать, а я огородами, огородами и к Котовскому. Думал на Садовое выйти. Но не тут-то было. Откуда ни возьмись, набежали новые менты, много, и повязали нас всех как миленьких. Кроме Феди, ясное дело.
Мент этот ударенный живучим оказался. Оклемался потом. Нас в клетке продержали кого сколько. Меня, так до самого утра. Допрашивали несколько раз. Кололи, кололи. Но я так ни в чём и не сознался. «С оратором, говорю, - знаком не был. Чего он говорил, не понял. Да. А политику партии поддерживаю и одобряю». Я и правда, Вась, не понял ничего. Особенно про петуха. Утречком они мне наваляли немного и на работу отпустили.
Кому я не завидую, так это моржам. Их же голыми привезли. В одних купальниках. Говорят: «Вы какая-то там развратная секта». А они: «Нет, мы моржи». «Сами видим, что не русские. А этот бандит, наверное ваш предводитель».
Секту-то им пришить всё-таки не смогли. Но по двести шестой дело возбудили. Злостное хулиганство. И под стражу сразу. Замёрзли они бедненькие, как собаки. А раздолбаев этих в красных шарфах, на пятнадцать суток взяли и всё…
* * *
…Еле-еле на смену успел. Смотрю, Федя уже на заводе. В курилке газировку из автомата пьёт. С солью. Я тоже полечился малость. Перекурили. Рассказал ему чего было.
-Ну что ж, - говорит, - Серёга, молодец. А вот теперь настал твой звёздный час. Главное испытание.
-Что за испытание? – спрашиваю.
- А надо тебе иудин подвиг повторить.
-Как это, господи?
- А просто. Иди, да заложи меня. Можно по телефону. Только потом не переживай сильно. А то предшественник твой слаб в коленках оказался. Сделал доброе дело, а потом пошёл да и удавился дурак.
И так мне, Васёк, муторно стало. Ты себе не представляешь. Я всю жизнь стукачей терпеть ненавижу. А тут на тебе... Сам становись. Но с другой-то стороны, если для дела нужно... Человек просит...
Ну что... Пошёл, стукнул. Говорю им в трубку изменённым голосом: «Хочу сообщить сведения насчёт вчерашнего нападения в Парке культуры. Виновник – такой-то. Живёт - там-то. Место работы - то-то... Имеет преступное намерение спасти человечество посредством аморальных заповедей и простого мордобоя. А дома у него - вещественное доказательство, то есть деревянная нога».
-Кто звонит? - спрашивают.
- Простой советский доброжелатель, - говорю. И трубку – на рычаг...
Только отзвонил, бежит Федя. «Ну что, - спрашивает, - стукнул?» «Стукнул» - говорю. «Ах ты метеёр, - говорит, - мать твою за ногу! Стукач паршивый. Вечно поспешишь где не надо». «А что случилось?» - спрашиваю. «Да я оказывается не Христос никакой! Мне только вот сейчас открылось. Голос был. И ещё – видение».
-Кто же ты, господи? - спрашиваю. А сам просто не знаю что и подумать.
-Не говоги мне больше «господи», а зови пгосто, «майн фюгег». Поскольку я, оказывается, есть никто иной, как Ленин-Сегодня. Вот так-то, Феликс Эдмундович. А сейчас нам, батенька, пгидётся отсюда удигать. Я из-за вашей агхиглупости на катогге пагиться не собигаюсь.
И как кинется к проходной. Я - за ним. Выбегаем. А мороз ещё такой! Мы - в одних спецовках... Ну не важно. Я ему кричу: «Майн фюрер, а майн фюрер! Куда ж мы теперь?»
-В газлив, батенька, в газлив! Мне заветы надо написать сгочно. А завтга у нас после завтгака, воогужённое востание, о необходимости котогого вы мне все уши пгожужжали.
-Ох, - говорю, - майн фюрер, не бережёте вы себя.
-А ви, таварищ Берия, лучше памальчите. Это па вашей вине ми здесь аказались! И партия с такими шутить нэ будет!
Тут у меня мозги совсем раком встали. Ну - Христос, ладно. Владимир Ильич - куда ни шло. Но какой же из меня к шуту Берия? И причём здесь толчёное стекло, ёлкин дед? «Может у него, - думаю, - с головой не всё в порядке?»
А мы как раз до метро «Площадь Ильича» добежали. Федя шасть от меня - и к своему памятнику. Влез на постамент, за ногу бронзовую ухватился и пошёл «Вихри враждебные» голосить.
Но тут-то уж ему подухариться не дали. Откуда ни возьмись менты налетели, дружинники. Стянули, болезного. Руки ему за спину. И в воронок. Только я его и видел, ёлкин дед.
* * *
Он мне потом некоторое время писал из дурдома. «Я, - пишет, - теперь Великий Космический Умаразум! И Ленин, и Христос, и Махатма Ганди в одном лице. А также многие другие уважаемые люди».
И как начнёт перечислять кем ещё по совместительству является! Имена, имена, страниц на десять. Очень мне одно понравилось. Запомнил даже. «Мобуту Се-се Секо Ку-ку Нгбенду Ва За Бан Га». Во, даёт, ёлкин дед!
А потом вообще стал какую-то галиматью присылать. «Я, - мол, - великий и ужасный, первый и последний, почитаемый и презираемый, бесстыдный и скромный, благословенный и окаянный… стеклянный, оловянный, деревянный, уж замуж невтерпёж, жи-ши пиши, а жы-шы не пишы... Нормально, да?
Так там и сидит. …Ездил его навещать прошлым летом. Так он меня не узнал даже. Всё каким-то Елдабаофом называет. Не знаешь, Василий, кто такой? А я вот не слыхал даже никогда.
И представь, местные обалдуи в него верят. В психушке-то. Будто он бог там или кто. Дурак у нас народ. Ой - дурак!
Во что там верить? Его пожалеть надо. Сидит, ёлкин дед, глаза потухшие, слепые. Седой весь, сгорбленный. Уставится в одну точку и повторяет: «Как же ты мог, Елдабаоф?! Как же ты мог?!» И всё.
…Но что ты мне ни говори, Василий, умный он был мужик. Умный! Зачитался только малость. Я ж тебе говорю, что ум-то он о двух концах. Иногда и до беды доводит… Хорошо хоть, нам с тобой это не грозит...