Выходные дни нужны для того, чтобы выходить куда-нибудь в них. А не сидеть дома. У меня не бывает выходных, бывают часы для сна. Прерывистые часы провалов и всплытий в перемежающих минутах цветастых снов, которых я почти никогда не помню. После пробуждения долго рассматриваю потолок. Откуда растут обои? Сверху или снизу? Сверху они все в потёках осенних менструаций, связанных с подачей горячей воды. Снизу видно, как загибаются наклеенные полоски плотной бумаги. Слишком много внимания обоям. Если бы я жил один, то сорвал бы на *** эти обои, и стены были бы голые и холодные. После душа я бы прижимался к ним голый спиной, театрально закинув голову назад, совсем как лысая женщина навсегда застывшая на моём бедре в виде монохромного рисунка. Если бы я жил один… Если бы я жил один, в доме через несколько недель был бы такой жуткий срач, что приходилось бы расчищать дорогу к своему лежбищу ногами, пиная коробки, с раздражением наступая на разбросанные бумажки. Если бы я жил один, у меня бы были выходные, не уверен полностью, но если живешь один, то у тебя обязательно должны быть выходные. Скажем суббота. Хороший денёк что бы пойти к друзьям, рассматривать там их фотографии, здороваться с вновь пришедшими гостями, говорить о чем-то лёгком, воздушном, с широко растянутым ртом петь песни под гитару. Нет, петь я не умею, тогда слушать песни и раскачивать своей башкой. Так ведь? Да? Нет. Никуда мне не захочется идти в этот свободный день. Но ведь выйти-то нужно, на то этот деть и выходной. Хотя бы за картошкой, осторожно прислушиваясь к своим шагам, которые отличаются от вчерашних, присматриваясь к листьям, которые вдруг лишились пропорций, принюхиваясь в запахам около гаражей. Идти одновременно быстро и неторопливо. Быстро - чтобы не встретить знакомых. Неторопливо – потому что спешить не куда и дома тебя никто не ждёт. По пути можно встретить старенького профессора по анатомии, который будет спрашивать меня про картины вытатуированные на свиной коже. Всё это в конце концов окажется полной сранью, эта ебучая кожа будет безбожно темнеть, а не менее ебучие отбеливатели будут сжирать рисунок. И профессор будет говорить мне про пропорции спирта и глицерина, про различные фиксирующие растворы и на его толстых линзах будут отражаться тяжёлые тучи и моя слабость. Именно эта встреча даст осознание того, про все пропорции являются полной ерундой, а симметрия – это вовсе не то, к чему нужно стремиться, и я навсегда распрощаюсь в мечтой украсить ободранные стены кусками мёртвой кожи с болезненными рисунками Тима Бедрона, упакованными в пластиковые аквариумы. Если бы я жил один, то по дороге за картошкой мне бы пришла в голову мысль, что неплохо бы зашторить окна на балконе, который всегда угрюмый, вне зависимости от времени года. По дороге за картошкой, можно рассматривать дорожные знаки. На них обращают внимание, но они никому не нужны, они словно люди в скверах с колясками и просто стоящие в тени деревьев. Никому даже не приходит в голову мысль о том что их можно с****ить. Вряд кто-нибудь захочет с****ить мои несуществующие картины. Хотя бы потому, что рисую безобразно. Часто, после внимательного обзора наброска, ладонь сильно сжимает карандаш в руке и заносит его высоко -высоко, что бы сильно ёбнуть им по листку. Останавливает только мысль о том, что карандаш совершенно невиновен, а причина скрывается в моих руках. Уже подходя к магазину, я увижу на его стенах стихотворные потуги, вперемежку со схематичными рисунками людей с перекошенными рожами, неестественно сжимающих в руках пистолеты. И сгорбленный вечной сутулостью, краем уха услышу от стоящих около рюмочной советы о селективной деморфинизации, которая заключается в том, что бы в трехлитровую банку с отварной маковой соломой добавлять воды, что бы последующие глотки были всё слабее по своей концентрации, тогда можно контролировать ситуацию, и уже через неделю в соседних подъездах невозможно будет увидеть тоненькие инсулиновые шприцы. Если бы я жил один, то полностью доверил бы продавцу выбирать картошку, всё равно бы меня никто не ругал, и я бы без сожаления выкинул несколько гнилых картофелин в мусорное ведро, разглядывая ветвистую сеть гнилостного размягчения плода. Профессор говорил мне про кипящий формалин, тонкие корочки, про окраску ветвистых артерий, так похожих на то, что лежало бы в помойном ведре и на тени отбрасываемые от осенних деревьев в солнечный день. Тени брошенные в тихих двориках, на улице. Всегда что-то бросают во дворе, подворотнях или забывают в скверах то, что отражается в свете проезжающих машин, рассчитывая разность между поцелуями парочки на соседней скамейке и оставленного букета, высохшего и сброшенного на землю ночным ветром. Вывеска «ПРОДУКТЫ». Буквы большие, красные и гладкие. У входа клубились бы люди у который никогда нет денег, и которые в смущении, боязливо спросили бы меня про жизнь. Что я смог бы об этом им рассказать? Я не знаю о чём они, я сам бы находился в аналогичном смущении, иногда мне кажется, что я полный дурак, а они – именно гении, все до единого, что позволяют задавать такие вопросы, ставящие в тупик, даже те, что говорят с трудом, опираясь на косяк двери в магазин и ссут прямо себе на штаны. После магазина я мог бы пойти домой, немного сожалея, что в этот день нужно выходить из дома. В подъезде я бы заглянул почтовый ящик совершенно случайно, потому что в нём не водилось никогда ничего кроме рекламных газет и платёжек за телефон. Я мог бы найти там извещение о бандероли. Тогда бы я поспешил на почту, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу в очереди пенсионеров, и почувствовал бы облегчение от этого выданного мне маленького свёртка перевязанного бечёвкой. Её я бы перетёр ключом на улице и на глянцевой обложке книги, совсем как на линзах старенького профессора, отразились бы те же самые тучи и первые огни многоэтажек. Из окон высотных зданий кажется, что ты высоко, но всё же это всё разница между твёрдым и мягким. Не твёрдым и мягким хуем, а просто. Если были б ступени мягче, с каждым шагом я утопал бы внутрь, голоса вокруг становились бы тише, я бы опустился на самое дно, сжимая книжку в руках. А люди шагали бы по ступеням, твёрдым для них, но рыхлых для меня, поднимаясь выше. Если бы я жил один… это печально.