Андрей Ветер
ЗАКОНОВ ЖЕРТВЕННЫЙ ПОТОК
В одном из моих фильмов есть сцена, в которой шаман предлагает свою жену на ночь ослабшему от болезни человеку, чтобы она вселила в него силу. Совсем недавно, взяв в руки роман Коньковой « И лун медлительных поток», я на первых же страницах обнаруживаю нечто похожее: женщина-шаманка подбирает в лесу обессилевшего охотника и отдаётся ему, дабы пробудить в нём жажду жизни. Колорит этой сцены, её энергетика, её многовековой глубинный смысл, её невписываемость в общепринятые рамки стандартного мышления покорили меня. Возможно, причиной явилось совпадение со сценой моего фильма, с моим собственным настроением, но не это главное. Это лишь заострило моё внимание.
Я обнаружил, что через всю книгу протянута тема Закона.
Что есть закон государства, закон племени, закон совести? Облегчает ли закон жизнь человека или осложняет? Даёт ли человеку свободу или закабаляет?
«В свои законы вы заходите, как глупые караси в морду-кямку. Зачем такие законы, которые ломают дух и заставляют мужчину ползать на животе? Зачем такие законы, что делают женщину хуже собаки? Та хоть свадьбу играет, когда захочет...» Эти слова произносит одна из героинь романа «И лун медлительных поток», произносит в годы отделённые от нас почти двумя столетиями. Но разве законы страны стали иными? Разве навязываемые государством законы не заставляют теперь человека «ползать на животе»?
Разве не ограничивают они человека в его выборе, где жить, какую религию исповедовать, как одеваться? Если не ограничивают, то почему мне не разрешают шагать голым по улице? Почему меня непременно назовут сектантом, если мои взгляды не совпадают со взглядами церкви? Почему православная церковь заставляет меня смотреть на другие церкви как на врагов? Почему государство ударами прикладов загоняет меня на службу в армию, когда я твёрдо знаю, что не хочу защищать это государство и этот строй, считая их чуждыми для меня? Если же государственным структурам наплевать на то, что я думаю, то им наплевать и на меня, стало быть, свои законы они устанавливают не для меня, не для мне подобных, не для людей... А для кого? Почему при разборке чиновников между собой (скажем, по вопросам электроэнергии, теплоснабжения и т.д.) государство забывает о людях? Чиновники воюют друг против друга, а люди дохнут от холода и голода, как самые бесправные и жалкие в своём бесправии твари?
Кому служит закон?
И размышляет по этому поводу другой персонаж книги. «Он хранил законы и подчинял им себя потому, что им подчиняются все. Подчиняются? Или безропотно соглашаются? Или просто глухи к ним, относятся привычно и равнодушно, как привыкают к одежде? Но люди вырастают из одежды, она изнашивается, становится тряпьём. Когда Великий Торум создавал Землю, когда он создавал Небо, то у Неба были свои законы, у Земли — свои, а Подземному Царству Торум не мог дать земных законов — там властвуют Злые Чёрные Духи. А человек? Он стоит между небом и землёй, он порождение земной стихии и стихии неба, и законы людские вовсе не те, что законы зверя. Старики, мудрые и светлые, как луна, умели разделять обычаи и заветы: вот эти законы древние, а эти ещё древнее, а вот те такие уж древние, что никто не помнит, откуда и как они появились. Но наверное, до тех древних законов были совсем древние, но они забыты, а может быть, не забыты, а изжиты, просто пропали в трухе, как гнилые пни. Гнилушка светит в темноте, но не греет, не может греть, только кого-то подманивает, кого-то пугает.»
Закон выгоден только государству. Однако государство — не люди. Это нечто особенное, какая-то химера, возникшая в результате совокупления человека с деньгами, человека с природными ресурсами, человека с животными, человека с обычаями. Эта химера ловко подводит юридическую базу под свои поступки, называя эту базу демократической основой свободной жизни. Государственный закон считается непоколебимым и неприкасаемым.
Но чиновники всё же то и дело меняют закон, вносят поправки, уточнения, толкования, всевозможные пункты и подпункты... Это свидетельствует о том, что закон может меняться постоянно. Стало быть, нет в нём истины, нет в нём незыблемой правды, а есть лишь выгода правящих кругов.
Имеет ли право человек не подчиняться закону государства, если не согласен с этим законом и если никто не собирается менять этот закон? Должен ли человек слепо идти по начертанному рукой правителя пути?
«Не тропа ведёт человека — сам он бьёт тропу. Нет человека без своей тропы. Трусы и слабые, женщины и дети ходят по чужим, лёгким тропам. Знаю: дальние, неведомые урманы охотнику ума и жизни прибавляют. Иди! Протяни свой след вдогонку за собою!»
Да, легко следовать по указанному пути — то делай, этого делать не смей, таков закон. Слабый не смеет ослушаться, трус не смеет и помыслить об ослушании. Рабом будет из года в год влачить своё существование, но головы не поднимет. Будет указывать на партию, на церковь, на правительство, на местное отделение милиции — они не позволяют, они накажут, если не по-ихнему сделать. И всё. И конец. И нет Человека.
Но ведь человек рождается свободным, он не приходит рабом в этот мир. Где же возможность жить так, как подсказывает сердце?
Почему, если не отдашь часть заработка государству, то это — преступление?
Почему, если совокупление на киноэкране происходит без стеснения, то это — порнография?
Почему, если опровергаешь догмы церкви, то это — ересь?
Почему...
«Это вера людей, потерявших знание о себе. Вот сама — что я знаю? Знаю я охоту. Маленько знаю зверя, рыбу, птицу. Могу кого-то приручить для хозяйства. Знаю травы и могу, хоть не всегда, помочь человеку. Знаю оленя и его детёныша. Знаю сеть, куда и как её забросить. Оставь меня одну с детьми, без мужа, найду огонь и выживу. Другого я ничего не знаю. Но знаю одно — как выжить! Сегодня, завтра и много дней вперёд.»
Выжить! Выжить за счёт своих сил, за счёт своих знаний, за счёт своих талантов!
Но даёт ли закон государства такую возможность? Пожалуй, нет. Любое государство предоставляет лишь возможность потребить человека со всеми его потрохами, без остатка, без следа... Нужна лишь человеческая жизнь, его силы. Таланты и знания не имеют спроса... Таков, убеждают нас, мир рыночной экономики. А раньше таким был мир социализма... Нам швыряют то, что считают нужным... Кто-то наверху, ссылаясь на экономические законы, объявляет вдруг, что деньги подешевели, и народ в ужасе хватается за голову. А что может народ ответить? Или вдруг государство закрывает один банк за другим — обвал или чёрт знает ещё как это там называется. И что может ответить народ?
Ничего...
Остаётся только сдохнуть. Согласиться умереть, ибо ответить нечего и некому. Наверху никто никогда не слышит. У человека же должно быть право и возможность осуществить это право — право и возможность не зависеть от законов государства, право и возможность зависеть от себя. Право жить в лесу, не боясь, что придут непобедимые нефтяники и не выгонять тебя из твоего дома. Право жить в городе, не боясь, что на тебя наложат столь непомерную плату за электричество, воду и газ, от которой ты останешься без гроша в кармане. Право жить без страха перед «сильными» мира сего. Право защищаться, когда тебя придут душить. Право стрелять в ответ, когда стреляют в тебя.
Право...
И возможность воспользоваться этим правом...
Я хочу иметь ветряную мельницу, которая будет вырабатывать электричество для меня, чтобы я не зависел от электрических монополий. Но даже если я сделаю её собственными руками, мне никто не разрешит установить её возле моего дома. Меня сожрут, меня раздавят буквой закона, задавят налогами, ибо я лишён свободы обеспечивать себя тем, чем хочу и мог бы, если бы не оковы законов. А ведь я никому не причиню зла, никого не обкраду, никому угрожать не буду... Впрочем, буду, ибо за одним человеком, освободившемся от оков, захотят пойти другие. Разумеется, буду угрожать барышам монополистов, которые диктуют законы существования в нашем государстве.
«В прежние времена манси почти не знали, что такое деньги. Держали в руках монетки, разглядывали двухголовую свирепую птицу... То, что стояло за монетками всё время менялось: вчера за монетку можно было купить пуд соли, а сегодня лишь двадцать финтов. Постоянной ценностью мерой оставалась пушнина...
— Почему, зачем манси платят ясак Белому Царю? — не однажды спрашивала мужа Апраксинья. — Эта жертва земному русскому богу? Почему?
— Потому что жадный он, ненасытный, — отвечал Мирон. — Всё готов пожрать...
— Да разве может один человек столько пожрать?! — удивлялась Апраксинья. — Какая же у него должна быть пасть, какая утроба?... Скажи Ондре, почему у царя такая пасть, что пожирает всю тайгу и реки?
— То пасть не одного только царя... Целая стая у него. И в этой стае не люди, а волки... Царь тебе юрту поставил, Мирон?
— Нет, юрту мне царь не ставил. Отец и дед ставили.
— Наверное, он тебе коней подарил? Наверное, он тебе ловушки и капканы по урману раскидал? Он реку рыбой наполнил? Он кормит, одевает, он лечит твоих детей?
Молчит Мирон. Верно, зачем ему такой царь, если не он сотворил тайгу, не он наплодил зверя. Зачем ему царь, если есть... невидимый Бог?»
Тяжело думать о том, что власть над нами не ради нас, а против нас. Тяжело осознавать, что законы сочиняются не ради того, чтобы облегчить нашу жизнь, а чтобы закабалить нас.
Но так есть... Увы! Увы!
«Судьба твоя — работать и лесовать на Белого Царя, который на весь твой народ смотрит, как ворон на падаль...»
Читая «И лун медлительных поток», я всё время видел нашу сегодняшнюю жизнь. Книга вроде бы о маленьком народе манси, но на самом деле — о всех людях. Манси — уже на манси, а символ людей, попавших под прожорливую силу, которую можно обозвать Царём, Цезарем, Кайзером, Председателем, Президентом, а проще эта сила называется Власть.
И что такое наша жизнь, как не противостояние этой власти?
Иногда я поражаюсь, насколько глубоки некоторые книги, хотя на первый взгляд повествуют о маленьких людях, о их незаметных Большому Миру переживаниях, об их влюблённостях, об их болезнях, об их песнях... Но все мы — одно целое. Каждый из нас — центр мироздания, вокруг которого вращается жизнь. И ничья боль, ничьи страдания не могут быть второстепенными и незаметными. Поэтому когда книга рассказывает о маленьком народе, о маленькой семье, говоря маленькие правдивые слова, она в действительности ведёт речь о всей планете, и произносит Большие Слова, Великую Речь.
Ведь что в романе «И лун медлительных поток» представляет собой сцена, когда Леська-Волк приезжает в Евру за девушкой, которую решил взять в жёны и за которую уже заплатил выкуп её отцу, но которая любит другого? Это — катастрофа мирового масштаба, когда сшибаются одно непонимание с другим, одно чувство долга с другим, одна вера с другой, одни чувства с другими...
«Долго шумел сход, долго кричали мужчины...
— Не отдавать девку!
Но сход после долгих споров порешил: «Леська сполна заплатил калым. Саннэ должна стать его женой».
— Умру, но не стану! — поклялась Саннэ.
— Ах, не станешь?! — крикнул Леська. — Наказать по закону!
И Саннэ наказали. Привязали к столбу и били мочеными сосновыми корнями. Разбрелись люди. У столба задрав ногу, мочилась собака.
Связанную Саннэ взвалили на коня и увезли в деревню Тур-Павыл, в дом Леськи.»
В чём катастрофа?
В законе! В законе, который позволяет одному покупать жизнь другого, превращать человека в вещь, играть им, топтать его. Так было всегда. Вчера, сегодня...
Закон — это власть. Власть — это сила.
Человек с автоматом не интересуется прав ты или виноват. Он пользуется своей силой. Его послал закон. Закон мог ошибиться, закон всегда подслеповат и не очень разборчив. Он выгоняет тебя из дома, он выволакивает тебя из машины, он проявляет свою силу, независимо от того, есть в том нужна или нет. У человека с автоматом есть возможность проявить свою власть, даже если нет на это прав. Впрочем, если ему дан автомат, стало быть, ему даны и права воспользоваться автоматом. У нас же нет возможности защититься. У нас есть лишь возможность погибнуть. А когда «справедливый» представитель закона (если такие вообще водятся в природе государства) приедет разобраться, кто кого молотил прикладом, уже будет поздно.
Так было всегда. Вчера, сегодня... Хотелось бы, чтобы так не было завтра.
Но вернусь к началу разговора, к той сцене, где женщина излечивает измученного путника своей любовной силой. Она отдалась ему, вопреки закону племени, отдалась чужаку, не только открыв ему своё лицо, но и предоставив ему своё лоно. «И на всю жизнь, на всю долгую жизнь в Мирона вошло и осталось пронзительное, неугасимое удивление перед женщиной, что горячим телом, гибкими сильными руками защитила его, оборонила от смерти. То было и удивление, и восторг, и мгновенное озарение, и прикосновение к тайне, приближение к откровению. Она обнимала его нежно и плотно, обнимала волной от головы до пят — Мирон тонул в ней, тонул безмолвно, ликующий и прозревающий. Апраксинья не отдалась жадно и неутомимо, как женщина изголодавшаяся по мужчине, она отдавала своё тело так, как мать отдаёт тугую грудь ребёнку, словно переливала себя в Мирона, переливала торжественно и истово, как приносят жертву Великим Духам, что хранят Светлый День для Жизни!»
Апраксинья отдалась нуждающемуся человеку, как должен отдаваться закон, как должно отдаваться государство своему народу, ибо государство без народа — ничто, даже не пустой звук. К моему немалому удивлению, после прочтения книги эта женщина предстала передо мной как символ той части человечества, которой есть, чем поделиться. Она — символ даяния, символ закона, направленного на службу людям, закона очень подвижного, очень человечного.
Быть может, это звучит странно. Но странно звучит всё, что звучит непривычно.
Трудно представить себе государственный закон, который проявляется не в юридических заковыках и хитросплетениях, а во взаимопонимании, в любви. Трудно представить это, ибо мы привыкли считать нормальными те законы, по которым мы вынуждены жить. Но это, к сожалению, — законы ненависти, корни которой утопают в дремучей древности, где жили дремучие дикие люди, очень похожие на зверей...