Это длилось так долго, что я почти престала это замечать. У этого нет ни предыстории, ни самообмана, ни гиперфантастичности. Это началось так давно, что теперь мне кажется: так и должно быть. То, из-за чего мне хотелось миллионы раз бросаться с вышек и топиться в речках, стало таким же обыденнным как позавтракать с утра, только немногим экзотичнее.
И у меня нет повода писать об этом. Сейчас мне даже кажется, что если это исчезнет из моей жизни, она превратится в скучную белую массу, у которой нет краев, и она станет настолько жидкой, что я опять почувствую себя обычной тривальной девчонкой. Но мне не хочется такой развязки. Я так до боли привыкла, что кто-то читает мои мысли в метро, и подглядывает за каждым моим движением сквозь дырочки в потолке, что пропади все это – и меня станет тошнить от обычной реальности, в которой у меня не останется ни от кого никаких секретов. Я чувствую себя избранной и морально изнасилованной. И я не знаю, зачем рассказываю вам об этом. Но яркий свет монитора манит меня, как бабочку, которая порхает вокруг лампочки и боится собрать с нее пыльцу.
У меня гадкое чувство, что то, что я напишу, может причинить им вред. Но, если я обойдусь без имен, возможно, и расплата обойдет всех.
Я лежу в родительской двуспальной кровати и глупо думаю об этом. Наверное, А* когда-нибудь возненавидит меня за то, что я вспоминаю свою первую любовь. Которая была банально несчастной. Только сейчас я понимаю, что от меня нецелованой шестнадцатилетней девчонки ему нужен был разврат, но он не мог получить такой реализации своих эротических фантазий и безвременно удалился. Когда я прохожу мимо той скамейки, где он трогал мою спину и спрашивал: Такого еще никогда не было? Тебе хорошо? Что ты при этом чувствуешь? И мне продолжать? Кажется, я теряю связь с этим временем и возвращаю себя туда, где не была ни одной мысли о самоубийстве, ни одного намека на преследование. И до сих пор пребывая в этом предкоитальном состоянии, как назвал его Кундера (а мне понравилось), я жалею себя за непонимание того, что парню в двадцать четыре года, только свалившему последнию сессию и хлебающему пиво, изредко торчащего невпопад от стихов Заболоцкого и Есенина, нужна была не романтика и уж точно не платоника. Но он не бросил меня до конца. Такая связь не может прерваться вдруг. И я думаю, он тщеславился тем, что был первым, кто меня поцеловал и потрогал мою голую спину. Он звонил мне раз в полгода, чтобы назначить встречи и не прийти, чем довел меня до состояния, которое в массе называют: хочу забыться, и а мне уже все по ***. Я смутно помню, что было когда моя детская невинность превратилась в это странное и глупое непонимание происхождения этой незаслуженной боли. И я думаю эта боль убила бы сама себя, не встреть я его в редакции одного крупного издательства, где он, журналюга с высшим образованием, был охранником. Дрожащей рукой я подала ему мой студенческий, тогда уже мне нервными усилиями удалось стать первокурсницей мгу. Я как-то недоверчиво смотрела в эти зеленые глаза, странно улыбалась. Я села в кожаное кресло напротив него. И подперев ладнями подбородок, располагая руки на угловатых коленках, по-детски таращилась на него, как тогда в электричке при нашем знакомстве. На его лице отобразилась трогательность, которую я приняла за обычную умиленность непорочностью моего детского еще совсем лица. Мои волосы падали мне на плечи, на руки, и я выглядывала исподлобья, стараясь что-либо раглядеть из-под этой шевелюры и одновременно скрыть свое смущение, точно так же как в той проклятой электричке. Мое сердце колотилось, как будто меня вели на расстрел: Боже, как зверски похож... проносилось у меня в голове. Он позвонил мне поздно вечером. И вместо того, чтобы подумать, я сказала это вслух: я тебя сегодня видела что ли... Он не мог перенести этого. Он мог воспринять это как отмазку, как то, что я его окончательно забыла, ну уж точно не за мое неверие своим глазам.
Я избавилась от всего, что у меня было о нем. Общей тетради бесталанных стихов, который рвала на показ перед взором встревоженной мамы, обозвавшей мое глупое творчество не более чем криком души. После этой сцены она нежно сказала мне... “Хочешь яблоко?” От дневников, в которых школьным почерком впервые осмысленно выведено слово любовь. От изображения его лица в моем воображении. От рассказов напечатанных на экране сломанного монитора. И мне не удалось только одно, избавиться от ощущения первых мужский объятий вокруг моего тела. Его объятий. И его губ. И я стала искать их. Безнадежно и отчаянно. Я искала их у других парней, которые не хотели и не могли быть похожими на него. Но у меня была она – надежда, которая увлекала меня в крайнии дебри моих предкоитальных безумств.
Я не могу сказать, что эта история стала тем, что окончательно вырвало меня из детсnва или тем, что сделало меня абсолютно несчастной. Но то, что не стоило целоваться с сотней другой парней, чтобы найти то ощущение, как при первом поцелуе, это уж точно. А я бы перецеловалась и с десятью сотнями. Но меня остановила случайная встреча в дряном ночном клубе, где меня нашел один мужик, когда я была в абсолюно бухом и меланхолически писсимстичном состоянии по поводу умирания собаки и исчезновения подруги, а также прочих “ужасно страшных” проблем.
Я думаю, им может не понравится то, что я здесь пишу. Или как-то повлияет на их решения. Во-первых, уже сейчас что-то изменилось. Наступила такая тишина, которой я уже давно не слышала на верхнем этаже. Прекратились все эти разговоры и беспорядочные шаги, отдающиеся в моих перепонках. Во-вторых, в их планы вряд ли входит мое положительное отношение к происходящему. И в любом случае им придется начать что-то делать. Либо усложнить игру, либо прекратить вообще. Для меня и первый и второй вариант равноправны. Я ничего не жду, я боюсь, но прощаю свой страх.
Да, пожалуй, мне следует рассказать о нем, об С*, которого я встретила в клубе.