Хроника событий одного дурацкого вечера.
1.
Закат был чем-то похож на море.
И незаметно, как во время отлива берег, это море покидало большой промышленный город, тихо волоча за собой по широким вечерним улицам рваные, пожелтевшие на солнце газеты, жёваные окурки, пустые мятые стаканчики из-под мороженого, и прочий мусор, застревающий в подворотнях и хватающий за ноги прохожих.
Выбравшись, наконец, за окраину вся эта шуршащая банда оседала в обалдевшем от людей и пожаров старом сосновом бору, служившему городу поставщиком червивых маслят и озона. А через некоторое время туда же заявлялся и сам генерал Летний Зной, выводивший на отдых из города свою многочисленную бравую армию. Неспешно отступая под натиском мадемуазель Ночной Прохлады, удалые гвардейцы оставляли за собой мягкий уставший асфальт и высохшее женское бельё на балконах, а также раскалённые цинковые подоконники, которые словно магнитом притягивали к себе чёрный хлопьевидный дым, щедро валивший из огромной кирпичной трубы допотопной ТЭЦ с окраины. Проклятый дым густел над коллективными антеннами и ускорял приближение вечера. К дыму-заразе примешивались дух общественных туалетов, заводских курилок, столовских кухонь и выхлопы переполненных автобусов. Всё это вместе, в народе, называлось «Купол», и целую ночь висело в городском небе, закрывая от людей Луну и Вселенную.
2.
Сегодня двадцатое число. Пятница. Начало девяностых.
Бесшумно катят разноцветные троллейбусы и чёрные лимузины. В холодном свете неоновых фонарей проспект Революции, в народе – Брод, похож на театральную бутафорию. Настроение, как после бани: хочется присесть и спросить холодного пива с сушками.
Гуляет много.
Знакомые неспеша-лениво приветствуют друг друга, но их слова не долетают до цели, а по кривой, медленно падают на ещё тёплый асфальт и тут же утаптываются ногами. В парке «Живых и мёртвых», по местному – «ЖиМ», тихо как в партизанском лесу. В зарослях купырей, на изрезанных ножами скамейках, заседают кружки девочек с пацанами и пацанов с тётками. Фонари давно разбиты и кружковцы похожи на сов уничтожающих алкоголь с сигаретами. Разговоров почти нет. Ото всех, вместе с дымом, исходит видимая розовая скука. Пузырь этой скуки неподвижно висит над парком, как стратостат воздушного заграждения времён второй мировой войны. Он ничем не привязан, но и никуда не летит. По мере заполнения лавок пузырь разрастается до огромных размеров и становится похожим на легендарную свинью группы «Pink Floyd» в лондонском небе.
Вот появляется ещё один скучающий... Бедная хрюшка не выдерживает, и с визгом мины-«лягушки» лопается над балдеющим парком, обдавая молодёжь градом окурков и палочек Коха. Доскучались!..
А в кабаках иная картина – скучать некогда.
Остался час до закрытия, а до кондиции, как до Москвы - далеко. Не всё ещё выпито, спето, станцовано. Курят прямо за столиками, а в сортир выходят бо по нужде, иль подраться. Но вот, наконец, играют отходную - «Улицу любимую», и народ, вслед за дымом, устремляется на воздух.
Двое обнявшихся пьяных никак не могут сосчитать ступеньки, и падают прямо в стальные объятия милицейского старшины Цыплакова. Догулялись!..
Почти одновременно закрываются кафе и бары. Заканчивается последний сеанс в кино и выступление приезжего пианиста в филармонии. Перенаселённые трамваи и троллейбусы дружно вращают колёса, пролетая матерящиеся остановки. Водители лихо топчут педали и, не глядя, продают абонементные книжечки. На стоянках «Такси» ни одной машины, - все дружно ловят частников. Все заняты, все при деле.
3.
И вдруг, эту идиллию, этот семейный уют режет, рвёт и взрывает на части страшный, почти истерический крик Сумасшедшего.
Дурак стоит подле старого здания пожарной команды и, вперив свой дикий взор в обшарпанную каланчу, орёт: «Ты куда полез, мать твою грёб! А ну, слезай, скотина!! Слезай, кому говорят!!!» Его странные слова ловит жирный рот каланчи, медленно их пережёвывает и, выстреливает, выплёвывает, выдувает огромным воздушно-водяным валом обратно на улицу. Страшный вал устремляется вперёд, раздевает стыдливые акации, выворачивает хилый придорожный кустарник, сгибает чугунные фонари и сдирает с них провода. Затем, повалив дюжину пьяных, и загнав в подворотни гуляющих, он поворачивает за угол, где со всей дури врезается в медную треугольную грудь старшины Цыплакова. Ой, мля! – это вал разлетается на куски и убегает на все четыре стороны. Дохулиганился!..
А тем временем Сумасшедший пробирается сквозь завалы и провода на другую улицу. Он останавливается у Михайловской церкви, и быстро оглядевшись косыми глазами снова орёт свои дурацкие заклинания. Вылетев, первое слово поджидает второе, второе третье... И вот уже безжалостным стальным ядром они крепко лупят по звонкому чугуну церковного колокола, пробивая его насквозь.
Звонило сходит с ума от невыносимой боли, и новое цунами катит по городу, срезая с домов балконы, уничтожая банки с гнилыми грибочками и бутылки с прокисшим винцом, громя зеркальные витрины и опустошая частные лавки, калеча чёрные лимузины и отбирая у прохожих их пухлые папки-баретки...
Но и здесь, на пути разбойника, встаёт бравый старшина Цыплаков на мотоцикле. Он устремляется навстречу обнаглевшему бандиту, мечет в него, как учили гранату, и побеждённый злодей, забрав напоследок все пуговицы с Цыплакова, чихая и булькая по водопроводным трубам подземного города, затихает в его полузатопленных люках. Допрыгался!..
Цыплаков же, как ни в чём не бывало поднимает упавшие было брюки, крепит их выдранными из скамейки гвоздями к бёдрам, и уезжает. Должно быть за пуговицами...
На его месте тут же появляется виновник разрушений. По-детски сопливо смеётся, и на битых витринных стёклах, с хрустом, исполняет свой, одному ему понятный сумасшедший танец.
Ему жарко и весело! Вокруг снуют какие-то озабоченные лицами люди; они ищут свои балконы с грибами и вареньем. Он смотрит на них, они на него. Их много, они - нормальные. Они знают, что ищут, что делают. Он среди них один. Он, как собака полагается на судьбу-инстинкт. Они – только на себя. Ему не понять их суету. Он – дурак...
Неожиданно, в темноте, в начале улицы появляется свет и раздаётся чавканье мощного мотора; взад рулит старшина Цыплаков. Страж порядка опять в строю и подобен алмазу!
Такого обилия блестящих железок наш Сумасшедший ещё никогда ни на ком не видел. Ему становится страшно и он бежит...
Глаза старшины загораются под стать мотоциклетной фаре. Большой рот открывается, обнажая острые, как заточка клыки. Голова вместе с фуражкой превращается в морду с ушами, и старшина становится... немецкой овчаркой!
Впереди голая исковерканная ураганом улица: ни одного деревца, ни одного фонаря. Все выступы домов срезаны стихией: не залезть, не спрятаться. Докричался!..
Беги, болезный, беги! Быстрее, ещё быстрее, беги!..
Вот, наконец, и целый карниз. Дурак прыгает на него из последних сил, хватается за цинковый выступ на последней надежде и, как кошка карабкается вверх. Собака клацает в полёте зубами и впивается в кирпичи. Слава богу, он спасён!
Но зачем ты лезешь дальше?.. Ты куда полез, мать твою грёб?! Подожди! Собаке надоест тебя стеречь и она уйдёт... О, господи! Так я и знал! Он сорвался...
В тишине разрушенной улицы сначала послышался противный скрежет ломающихся ногтей о серый цинк подоконника, затем беззвучие полёта, глухой удар головы об асфальт, радостный хрип собаки, а потом её разочарованное повизгивание, - она не встретила сопротивления. Долазился...