Сцены с белкой и оливами

               
               
По дороге домой Вероника снова проехала свою остановку. Вообще, сбиться с дороги или потерять билет на поезд - тут ей просто не было равных. Ибо память её время от времени совершала загадочный кульбит и, покинув хозяйку в самый неподходящий момент, блуждала невесть где. Тем временем неконтролируемые события вытворяли такое, что, опомнившись, оставалось только вскрикнуть: “Мамочки, где это я?” или “Ведь только что в руках держала!”
На сей раз она погрузилась в изучение собственного отражения в троллейбусном окне. С лицом она имела некоторые проблемы. На первый взгляд всё в нём как будто располагалось на месте - нос, рот, глаза - но при этом общее выражение почему-то побуждало людей, узнав о её профессии - учительница - обязательно уточнить: “В младших классах?” Лет  примерно до тридцати Вероника простодушно относила такой странный вопрос к своей молодости, потом - к моложавости, пока однажды Олечка Лукьяненко, староста её седьмого “Б”, не пролила свет на эту загадку. Оправдываясь за тройку по биологии, она шепнула доверительно: “Мы Анну Петровну знаете как боимся! У неё лицо знаете какое умное! - после чего, уловив перемену во взгляде классной руководительницы, добавила утешающе, - Нет, но и вас мы  тоже... любим!”
И тогда-то горькая истина наконец приоткрылась Веронике.
Общее впечатление от её лица, надо сказать, не обманывало. Два наиболее характерных его выражения - жалобная неуверенность и робкое любопытство - в полной мере отражали суть Вероникиной натуры. И, если вдуматься, довольно странно было, что человеку с подобным характером доверено воспитание подрастающих юношей и девушек.
Впрочем, дети, в особенности дети из классов коррекции, не слишком продвинутые в учёбе,  быстро привыкали и даже привязывались к Веронике, ценя её неумение читать нотации и употреблять сильные выражения в беседах с родителями. Она же, со своей стороны, относилась к работе если и не совсем пунктуально, то, по крайней мере, добросовестно, не теряя надежды из очередного весёлого и раскрепощённого пятого “Б” или “Г” вырастить восторженных поклонников или хотя бы знатоков и ценителей изящной словесности. Правда,  надежда эта обычно слегка тускнела в седьмом классе, таяла на глазах в восьмом и бесследно исчезала в девятом; последние же два года представляли собой по большей части бесплодные попытки её реанимации.
Разумеется, где-то  в учёном мире разрабатывались новые альтернативные программы и прогрессивные методики преподавания; существовали в природе учителя-новаторы, воспитывающие чудо-детей, победителей всевозможных олимпиад, со знанием нескольких языков и умением писать сочинения в стихах. Но всё это великолепие прогресса как-то обтекало Веронику стороной, ничуть не влияя на ход её жизни и профессиональной деятельности.
А впрочем, кто знает? - быть может,  если бы она каким-то чудом перестала  проезжать остановки и всюду опаздывать; если бы наконец дошила платье из ткани букле и вместо чтения на ночь детективов завела обычай вставать в пять утра и проверять тетради...
Несбыточные мечты привычно витали в воображении, пока Вероника проталкивалась к выходу, спускалась по ступенькам троллейбуса и направлялась в обратный путь к дому. Девочка лет восьми и две старушки, продающие на углу семечки, поздоровались с ней, как видно, уже узнавая её в лицо и принимая за соседку. Она степенно кивнула в ответ, уныло представляя, что бы подумали бабульки, если бы узнали, где на самом деле её дом. “Вот так хозяйка! Жена, называется! Мать двоих детей!”- или что-нибудь похлеще...
В довершение неприятностей пошёл дождь. Нет, не дождь и не пошёл! За несколько мгновений вокруг потемнело, со всех сторон загромыхало, и здоровенное небесное водохранилище обрушилось на город.
 Вероника вымокла прежде, чем успела сообразить, бежать ли два квартала домой или прятаться в подворотне. И, так и не решив ничего определённого, вдруг услышала звонкое:
 - Вероника Захаровна! Скорей сюда!
             

 
Родители учеников вечно встречались ей в самое неподходящее время: когда, например, простоволосая и ненакрашенная, она возвращалась из бани или, ещё лучше, выносила мусор. Но мать Алёны Карповой принадлежала к той редчайшей и лучшей категории родителей, которые смотрят на учителя, как хорошие ученики: снизу вверх. Она ходила с классом на все экскурсии, помогала устраивать огоньки и конкурсы и доверяла Веронике тайны своей бурной личной жизни.
В данный момент она призывно махала сумочкой со ступенек бара “Лаванда”. Вообще-то нога Вероники  не ступала на порог  подобных заведений лет, по крайней мере, пятнадцать. Но   не успела она опомниться, как могучий поток жизненной энергии Карповой уже подхватил её и властно увлёк в разверзшиеся с порочным скрипом зеркальные двери. При этом голос родительницы-активистки так и звенел, так и переливался искушающе-ласково:
- Да присядем на секунду, Вероникочка Захаровна, пока дождь! Расслабимся после рабочего дня. Ну что там у вас может случиться за двадцать минут!
И, двигаясь за ней, точно микрочастица под действием мощного силового поля, Вероника тщетно подбирала слова для отказа. Непостижимым образом Карпова читала её мысли:
- Муж-то, наверно, с работы ещё не пришёл?.. Ну вот! А детки ваши, слава Богу, не грудные. Да садитесь же вы, садитесь... Нинуля! У меня тут племянница официанткой устроилась. Грузинка, из  Грузии,- пояснила она, погружая Веронику в  низенькое плетёное кресло.
Появление племянницы-грузинки  не удивило. В жизни Карповой, как в приключенческом сериале, то и дело возникали и закручивались самые разнообразные сюжетные линии. И сейчас, в неестественно-сиреневой полутьме, среди  смутных силуэтов и размытых пятен лиц, Вероника чувствовала себя словно в сцене из фильма, где ей позволили сняться в эпизоде. Главная же героиня, смуглая, зеленоглазая, в чёрном бархатном комбинезоне, скорее обтекавшем, чем облегавшем её щедро-женственную фигуру, вдохновенно произносила свой монолог, то вертя сигарету в перламутровых ноготках, то поднося её к перламутровым же губам:
- Я ему сказала: решай, дорогой, сам, где тебе жить и с кем быть! Но если бы там было что-то настоящее - понимаете, Вероника Захаровна? - настоящая женщина, я имею в виду, я б ему в ту же минуту сказала: “Флаг тебе в руки и майку лидера!”
Поток страстей уносил её, и Вероника слушала с напряжённым вниманием, боясь пропустить мелькающие в воображении кадры: вот героиня и герой в ссоре - он, провинившийся, на коленях, она с гордо откинутой назад головой; а вот - нежное примирение...
- Конечно, разница в возрасте и всё такое... Ведь ему, Вероникочка, всего двадцать три! - поведала шёпотом героиня,- Но всё время твердит: “Ты для меня девчонка!” А вообще-то он по натуре властелин. Вот как скажет, так и будет! Глаза как у фараона: представляете, внизу совсем прямая линия... И регистрироваться предлагает, представляешь?! - забывшись, переходила она на “ты”.- А я... не знаю, не решаюсь пока...
Тут Вероника слегка запуталась в хронологии событий: о регистрации - это до ссоры или после? Хорошо, что как раз принесли кофе. Она глотнула из чашечки-напёрстка и отважилась на робкий совет:
- Ну а почему же?  Я вот лежала с Туськой в больнице и такую пару тоже встречала: маме так лет сорок, а папе, может, тридцать. Но там наоборот - всё как женщина скажет. Одевалась, конечно, как королева: браслеты, халат такой розовый... А отец возьмёт дочку за руку и плачет! Все в палате отворачивались. У девчонки ничего страшного, просто сотрясение. Неделю пролежала, и выписали...
- Так то родной ребёнок, - вздыхала Карпова, - а  моя Алёна - вы ж знаете, Вероника Захаровна! Ну никого буквально ко мне не подпускает, ревнивица! Она если дома - так и стоим в подворотне, как семиклассники, представляете?.. Нинуля, ещё чашечку! - не забывала заказать она уже  другим, бодрым тоном. И подзывала ласково. - Посиди с нами, Нинуля! Посмотришь, что со мной будет, да? Она у нас гадать умеет, Вероника Захаровна, по кофейной гуще. А это учительница наша - Нинуля, познакомься!
Нинуля махнула кому-то рукой, присела к столику и оказалась совсем молоденькой девушкой, смугло-розовой, как персик. Она ловко опрокинула чашечки и стеснительно улыбнулась Веронике.
- Ну, как работается сегодня? Всё нормально? - потрепала её по щеке Карпова. - Нет, вы посмотрите только, что за волосы, а?! Роскошь! Теперь поведу тебя к своему парикмахеру, та-акую стрижку сделаем, все упадут! - И предупредила строго: - Смотри: если кто приставать будет, сразу мне скажи!
Вероника слушала, завистливо  грустя. Никогда, никогда не научиться ей делать такое лицо - то страстное, то грозное; и так ласкать словом, и носить такие комбинезоны! Жизнь Карповой протекала в иных широтах, где смуглые прекрасные женщины любили мужчин с глазами фараонов, а нежные девушки с роскошными волосами запросто читали будущее по кофейным разводам.
- И на этом интересе вы давно поставили крест, - слышался голос Нинули, неожиданно низкий, протяжный, - в общем, как бы задвинули его в дальний ящик, да?
Она машинально кивнула, вслушиваясь в нездешние, непривычные интонации. В воображении выплывали новые кадры: юг, море, кипарисы... “А что за ящик?”- удивилась она.
Нинуля, строго сдвинув брови, разглядывала её чашку.
- Но теперь ваш интерес принесёт плоды. Вот здесь, смотрите, - видите, да? На дереве вашей мечты уже распускаются почки!
И подарила Веронике улыбку щедрой феи.
Вероника послушно кивала, восторженно улыбаясь. Сидеть бы и сидеть в этом кресле, смотреть и смотреть кино про любовь, море и цветущие деревья...


Перефразируя классика, можно было бы смело утверждать: “Каждая учительская семья счастлива и несчастлива по-своему”.
Впрочем, при внимательном рассмотрении некоторые общие закономерности всё же можно проследить.
К примеру, в семьях математичек, как правило, царят размеренность и порядок. Всё здесь свершается чётко и планово: ремонт, уборки, покупки и даже развлечения. В своей  карьере математички обычно проходят три основных этапа: учительница Молоденькая, но Уже Серьёзная и Ответственная; затем учительница В Расцвете Лет, Опытная, Решительная и Элегантная; и, наконец, учительница Пожилая, одетая строго и солидно, Исключительно Опытная и Всё Ещё Активная. Мужья математичек гордятся жёнами и втайне побаиваются их аналитического ума, дети учатся на “хорошо” и “отлично” и вовремя возвращаются домой, свекрови проживают отдельно.
Зато совершенно в другом измерении протекает жизнь англичанок и француженок. Испокон веков поддаваясь тлетворному влиянию Запада, эти особы, однако, до поры до времени искусно скрывали элементы буржуазности. И лишь в последние годы, отбросив всякую скромность, они облачились в джинсы и невиданной расцветки свитера, обзавелись журналом “Космополитен” и принялись цинично обсуждать на уроках стоимость образования за рубежом и перспективы брака с гражданами США, Канады и Японии. Мужья как-то слиняли на их блестящем фоне, свекрови не подавали о себе вестей, зато дети без видимых усилий поступали в престижные вузы. Завистливая же общественная молва  повадилась приписывать им интеллектуальный шпионаж, валютное репетиторство, связь с мафией и склонность к алкоголизму.
Но, пожалуй, наиболее колоритную группу являют собой учителя русского языка и литературы. Собственно говоря, они являют собой как бы две  группы. Представители первой,  русоведы по убеждению, твёрдо полагают своей задачей обучение детей грамотному письму. Ученики их обычно назубок знают чередование гласных и спряжение глаголов,  бойко составляют  предложения типа “Смелый мальчик весело шёл в школу” и регулярно выполняют работу над регулярно же повторяющимися ошибками. На уроках  литературы  они, как правило, тоскуют; вызванные же отвечать, траурным шагом приближаются к учительскому столу и траурным голосом рапортуют: “Не успел дочитать...” Однако  под конец четверти они  стойко одолевают-таки несколько страниц бестселлера “Все произведения школьной программы  в кратком изложении”.
Воспитанники же убеждённых литераторов вплоть до девятого класса не отличают прилагательных от причастий, а изо всей орфографии помнят только, что “уж замуж невтерпёж”. Зато читают они не менее тридцати процентов программных произведений и обожают пересказывать любимые эпизоды, с жаром комментируя: “Наконец Муму выросла и оказалась девушкой!” или “Онегин оценил не внешность, а внутренность Татьяны”.
Не менее, чем методика преподавания, различаются быт и нравы учителей-словесников. Есть среди них фигуры подлинно титанического масштаба, даже с соседями по даче говорящие языком Державина; есть кроткие мученицы, в первые же полгода лишившиеся голосовых связок и вынужденные бессловесно сносить выходки учеников, причуды администрации и произвол домашних; есть, наконец, жертвы художественной силы слова, обнаруживающие явные признаки раздвоения личности между собой и любимыми героями.
Вероника принадлежала, несомненно, к последнему типу. Изучая очередной классический роман, она вживалась в образы персонажей настолько, что ощущала  их черты как свои - причём черты  обычно, увы, не из лучших. Было очевидно, например, что она недалека умом и наивно-привязчива, как лермонтовский Максим Максимыч, временами обуреваема дикими теориями, как Раскольников, а кроме того, ленива и безвольна в точности как Илья Ильич Обломов.
Впрочем, сейчас, приближаясь к дому в густых сумерках, она ощущала себя скорее Николаем Ростовым, возвращающимся домой после проигрыша Долохову. Что скажут домашние?! Возможно ли надеяться на прощение?! В такой час полагалось убирать со стола после уютного семейного ужина...
Она неслышно поднялась по ступенькам парадного и коротко постучала. Никакого ответа. Постучала ещё раз, погромче. В окнах горел свет, но никакого звука шагов не слышалось из-за двери. А из соседней подворотни вынырнул какой-то тип - похоже, бомж - и, прицелясь глазами ей в лицо, приближался неверной походкой. Она заколотила что было сил.
- Здесь звонок есть,- наставительно заметил бомж и ткнул пальцем в сторону коробки с кнопкой.
- Знаю, он не работает. Я здесь живу,- скороговоркой объяснила Вероника, не поворачиваясь.
- А-а, - протянул бомж с неясной интонацией. Хотя почему неясной? С интонацией презрения... Она оглянулась, желая что-то объяснить, но мужская фигура уже растаяла в темноте.
За дверью зашлёпали тяжёленькие Туськины шажки. Туська была сконструирована солидно и убедительно: идеально круглая голова, квадратно-округлое тельце, овальные ручки в перетяжках и коротенькие ножки-тумбочки.
- Мама, - утвердительно молвила она из-за двери.
-Мама, мама, - подтвердила Вероника, - зови Маришку открывать!
Послышались ещё шаги, возня, смех, “Ничего не говори, понятно?” и, наконец, щёлканье замка.
-Чего это не говори? - насторожилась Вероника, включая свет и разглядывая обоих чад.
Туська стояла торжественно-безмолвно, хитро сверкая глазами. Маришка маячила поодаль в грациозной третьей позиции, скромно потупя взор. Щёки у обеих розовые, вид здоровый и как будто невинный.
- Разбили чего? - на всякий случай предположила Вероника, забыв о собственной вине.
Маришка прыснула и подпрыгнула на месте. Туська укоризненно вымолвила:
- Мама! ты не видишь?! - и, вытянув шею, повертела головой.
Вероника похолодела. Тоненькие кудряшки, осенявшие Туську золотистым нимбом, исчезли! Сквозь короткие неровные прядки жалобно просвечивала розовая кожица.
- Марина... - прошептала Вероника, всё ещё не веря.
У Маришки тут же опустились плечи, вытянулась шея и вдвое увеличились глаза, до краёв исполненные обидчивого удивления. Без сомнения, этого ребёнка ждало великое сценическое будущее.
- Правда же, я теперь красивая, как мальчик? - теребила руку матери Туська, доверчивая душа.
- М-м, - простонала та, отворачиваясь и посылая цирюльнице красноречивый взгляд.
- Ну жарко же, мам! Туська сказала, ей жарко. Она сама просила! - бесстыдно отреклась от ответственности виновница.
- В конце сентября - жарко? А что ж и себя не подстригла? - осведомилась Вероника, сдерживаясь из последних сил.
- Сама себя трудно! У нас в классе некоторые девочки пробовали - несимметрично получается.
- Ах, несимметрично! - закричала Вероника.- Так возьми налысо побрейся! Изуродовала дитя! Парикмахер! Жаропонижающее! Марсельеза!
К чему тут подвернулась марсельеза, она и сама не могла бы сказать. Иногда слова выскакивали сами собой чисто по созвучию. Но на девчонок оно произвело, как видно, магическое впечатление: через минуту обе ревели, причём Маришка буквально захлёбывалась от горя, прижав к животу обезображенную Туськину голову.
- Ладно, чего теперь рыдать... Борщ хоть ели? - со вздохом спросила Вероника, вновь охваченная комплексом вины, направляясь к холодильнику.
- Мы немножко попро...- начала Маришка, но тут из комнаты послышался вой электродрели.
Вероника остановилась.
- Так папа уже дома! Шкаф чинит, что ли?
- Папа гамак делает! Настоящий! Будем кататься! - завопила Туська и, вполне оправившись от потрясения, увесистыми скачками помчалась в комнату. Вероника двинулась следом.
Дрель ревела, сотрясая стены. Муж с яростно-весёлым лицом налегал на неё, старательно высверливая дырку в какой-то жёлтой полированной деревяшке. Несколько таких же деревяшек, с дырками и без, валялись вокруг. Вероника растерянно подобрала моток толстой бельевой верёвки.
-Веник! Как гамачок, а? - хвастливо окликнул муж, мельком оглянувшись. - Можно каждому по штуке! Записывайтесь!
- Так лето ж кончилось, - неуверенно заметила она, вглядываясь в деревяшки.
- Разве? Ну,  ничего страшного! Лето - это состояние души, - наставительно сообщил он, любуясь изделием. - Теперь сеточки сплетём - и порядок! Ещё и место в комнате освободилось - замечаешь хоть, мать?
Только тут Вероника увидела и ужаснулась: в комнате не было Туськиной кроватки! Так вот, значит, откуда жёлтенькие деревяшки!
Заметив в её лице перемену, муж выпрямился.
- Недовольна? Так ты ж сама говорила - Туське она мала! Вспомни!
Она посмотрела на него: глаза чистые, недоуменные, в волосах опилки.
- Ну, спасибо тебе, Данила-мастер, - вымолвила устало. - И на чём же ей теперь спать, интересно?
- А мы вместе! На моём диване! Мы меряли - помещаемся! - закричала Маришка и ухватила Туську под мышки. - Вот смотри, мам!
И видавшая виды косенькая тахта с коротким всхлипом приняла мощный бросок двух не слишком разумных существ.

 
Чего Вероника не умела - так это войти в образ Скарлетт О Хара. О, если бы она только могла иногда скомандовать себе: “Я подумаю об этом завтра!” Так нет же: в минуты отчаяния ей казалось, что никакое завтра больше не наступит. Зато прошлое рисовалось весьма живописно - в виде сплошных ударов судьбы. Цепь памятных злоключений тянулась с детства, и звенья её были причудливы и разнообразны: от двоек по алгебре и неспособности освоить волейбольную подачу до омерзительных прыщей на лбу и просиживания в углу на школьных вечерах; от провала в мединститут до множества антиталантов, вроде неумения клеить обои, мариновать огурцы, экономить деньги и воспитывать детей. Да что там воспитывать - она спать-то их укладывать до сих пор не научилась! Досматривание фильма, кстати сказать, совершенно не детского, “Мам,  ну подожди, счас он всех перебьёт и убежит”, потом - “А есть у нас что-нибудь вкусненькое?”, “Мне в садике задали стихотворение, вот написали на бумажке”, “Ой, мам, я и забыла, у нас на балете сказали всем сшить белые купальники” - и всё это крутилось дикой каруселью до десяти и после, до тошноты и искр перед глазами, до тех пор, когда нормальные   женщины (о счастливицы!) в уютной тишине заканчивали нормальные домашние дела - стирку или готовку на завтра. Её же хватало только на то, чтобы спихнуть с тахты стопку неглаженого белья и завизжать: “Так вы будете ложиться или я ремень возьму?!”, тем самым добившись наконец тишины и заодно побудив задремавшего мужа переместиться с кресла перед телевизором в кровать.
Но истинный час пыток наступал позже.
То была поистине ужаснейшая пора, когда возбуждённый мозг принимался выдавать информацию о несделанном и неоконченном. Забытые дни рождения, непроверенные сочинения, недописанные и неотправленные письма, неисполненные обещания зайти, навестить, повидаться, а заодно и неоформленный классный уголок, недошитое Маришкино платье и недовязанный Туськин свитер - всё это вдруг так и взрывалось в памяти, лишая покоя прекраснейшее время суток, когда (о трижды счастливицы!) нормальные  женщины погружались в  сюжет первого сна, нежась в своих уютных ночных рубашках под пушистыми пледами.
По счастью, изобретательное человечество припасло кое-что и на этот случай. О детективы - утешение для виноватых и снотворное для бессонных!
Первые же строки какого-нибудь “Выстрела из темноты” или “Последнего письма леди Браун” неопровержимо убеждали Веронику, что все её проблемы - сущие пустяки, не стоящие выеденного яйца. И далее по ходу повествования они просто-напросто дематериализовались, буквально растворялись в воздухе, так что, почувствовав через полчаса приятную сонливость и лениво перебираясь в постель, можно было размышлять разве что о том, кто же на самом деле - горничная Мэгги или сэр Шепард - утащил фамильную шкатулку.
Хуже стало, когда за детективы  принялась и Маришка. Сколько ни объясняла Вероника, что существует прекрасная художественная литература для третьеклассников - “Маугли”. например, или сказки Пушкина - упрямое чадо, явившись из школы и умудрившись за двадцать минут управиться с уроками, упоенно поглощало чтиво с отравлениями и убийствами до тех пор, пока  отец либо мать, случайно глянув на часы, не вырывали и не швыряли подальше очередной криминальный опус со словами: “А сестра  сегодня ночевать в садике останется?!” После чего книга осторожно подбиралась и, разумеется, засовывалась куда попало...
Вероника сверху донизу обшарила книжный шкаф.  Оглядела полки мужа с технической литературой. Тщательно обследовала секретер  в детской и, заглянув напоследок в растрёпанный школьный рюкзак, бессильно рухнула в кресло. Что же, будить  эту растяпу среди ночи?! Дело осложнялось ещё и тем, что сама она плохо помнила цвет обложки: не то красный с чёрным, не то чёрный с красным, а может, и коричневый?
Вечер был отравлен. Безусловно, свершалась расплата за сегодняшнее бессмысленное сидение в кафе - и расплата абсолютно справедливая! Ибо человек, который не способен вести себя разумно и осмысленно...
Она вскочила с кресла. Опять эта пытка?! Ну нет! Существовал ещё один, последний способ укрыться от жизни, так и хватающей за пятки, так и лязгающей наручниками - способ довольно глупый, детский и даже, пожалуй, позорный; но в полпервого ночи имело ли это какое-нибудь значение?!
Здоровенная амбарная книга в сером картонном переплёте с коричневыми от времени страницами покоилась  в недрах чемодана со старой обувью. Требовалось лишь тихо щёлкнуть поржавевшим замком, осторожно извлечь её из-под облезлых Маришкиных сапожек и нашарить в сумке ручку...


Нежданная встреча случилась в суматошный день музейной экскурсии - в тот самый момент, когда остатки наиболее добросовестной части седьмого “Б” под охраной экскурсовода отбывали  срок перед стендом “Раннее Возрождение. Итальянская школа”. В то же  время  остальные неудержимо рассыпались по залу  и свободно общались с искусством, время от времени фыркая: “Ксюха, тут такой секс!” или восклицая потрясённо: “Ни фига себе подсвечник! Таким убить можно - правда ж, Вероника Захаровна?”  Однако упомянутая Вероника Захаровна так выбилась из сил шипеть “Да замолчите вы!” и дёргать за руки,   норовящие ткнуть пальцем в  особо  драгоценный экспонат, что в полном бесчувствии стояла позади экскурсовода, дожидаясь конца культмассовой процедуры.
Тут-то она и поймала на себе   в з г л я д.  Недовольно оглянулась.  Две билетёрши беседовали  у входа;  посетителей, кроме них, не было видно. Но откуда-то взялось  неуютное ощущение    ч у ж о г о   в н и м а н и я. И вдруг она поняла: какая-то женщина в диковинных одеждах, сидящая у окна, давно уже разглядывала её со своей картины, улыбаясь снисходительно самыми уголками губ. Но улыбка не производила впечатления насмешки - скорее, дружелюбного вопроса, что-то вроде “Ну, что ты там? Всё прыгаешь? Суетишься?” Будто школьная подружка или любимая тётка, по-свойски посмеиваясь, расспрашивала её о жизни. Лицо женщины мягко выступало из коричневатого мрака, а рука в узком бежево-золотистом рукаве словно просвечивалась солнечным лучом из окна. А пейзаж позади, за этим стрельчатым окном, рисовался карамельно-красивым: с горами, подернутыми дымкой, с голубой рекой в живописных изгибах, с рассыпанными по зелени белыми, серо-жёлтыми и розоватыми домиками.
Пленительная мечта о нездешнем покое, о несуетливой жизни в солнечном краю среди виноградных лоз и плеска волн вдруг овладела Вероникой. Печально,  с ревнивым укором  рассматривала она  даму на картине - ибо то была, без сомнения, знатная дама. И только после этого  взгляд её упал на табличку внизу. Угловатые, чуть косые буквы сообщали: “Неизв. художник. Портрет донны Вероники. Флоренция”.


Вечером ни с того ни с сего она вдруг принялась себя жалеть. Вдруг вспомнилось, как в детстве тётя Женя покупала ей воздушные шарики и шоколадные медали, а однажды подарила два одинаковых платья, поменьше и побольше - розовое и салатное. В салатном она ездила летом в лагерь, и там не ведающая страха воспитательница завела обычай тайком водить отряд купаться не к общему лягушатнику, а через горы на дикий берег, где можно было плавать и нырять сколько  угодно. В тот год Вероника научилась плавать, кожа покрылась ровным золотистым загаром, и по вечерам на массовке тёмноглазый мальчик смотрел на неё с другого края танцплощадки, не решаясь пригласить танцевать.
И что же, что осталось ото всего этого?!
Тёти Жени давно нет - ушла, словно бы не сказав чего-то главного, хотя на самом деле это она её не дослушала, потому что всё завертелось, засверкало фейерверком: свадьба, новая жизнь, взрослость, потом ребёнок, опять новые заботы и радости, и она всё ждала в упоении чего-то нового, небывалого...
И вот, похоже, дождалась: тридцать шесть лет, а дают сорок - морщины и живот; на работе ни в грош не ставят - и поделом, вечно опаздывает, на уроках дисциплины никакой, не умеет прикрикнуть на учеников, не то что на родных детей; а муж и не замечает даже, когда на ней новая блузка. Хорош портрет донны Вероники! Смешно: вся-то разница в ударении - у той, с картины, конечно, на “о” - ну и  плюс-минус несколько веков. И где после этого, спрашивается, справедливость?!
А вот некоторым, между прочим,  очень даже уютно в любом веке. Есть, есть такие! Счастливых - их сразу видно: у них  кожа по-особому светится. Взглянуть бы на супруга этой самой донны! У таких ведь не мужья, а вот именно супруги. Собой, скорей всего, не красавец, и постарше мужчина, но - синьор! Какой-нибудь Пьетро или Паоло с суровым взором, и палаццо с балконом по всему периметру. А у синьоры супруги - жемчужная сетка в причёске и своободного времени вагон. Гуляй себе по Флоренции, любуйся средневековой архитектурой и прочими шедеврами...
Завистливо вздыхая, она вывела столбиком “Вероника”, “Пьетро” и “Флоренция” и, заключив всё в овальную рамку, украсила затейливыми завитушками. И, как обычно, только потом спохватилась, что испортила поурочный план.
Но вдруг оказалось, что  то было начало истории жизни донны Вероники, рождённой в счастливые времена процветания достославной Флоренциии...


- А  у нас, между прочим, тоже один родственник всё писал, - вспомнила на большой перемене подруга Светка, историчка.  - Дядя Миша, тёть-Викиного мужа брат. И почему-то всё время про кота. Тёть-Вика рассказывала: как напьётся, так сядет и пишет. И  всё, главное, про кота! - и прыснула.
Вероника оскорбилась. Какой-то спьяну выдуманный кот - и донна Вероника, флорентийская синьора! Лицо её, оживлённое и  насмешливое, так и стояло в памяти, будто давно знакомое, и казалось - стоит только сосредоточиться, прислушаться - и зазвучит её голос, не то чтобы резкий, однако смелый и завораживающе непривычный,  со словами нездешними, таинственными и значительными. Но некоторые из них, пожалуй,  можно будет угадать – во всяком случае, отчего бы не попробовать?
- Ах, простите, я и забыла, что Вероника Захаровна  у нас сценарист! - с хохотом вскричала Светка. - Главный специалист по новогодним сценкам! Так это, значит, ваш новый персонаж,  м а э с т р о?
Вероника мрачно молчала. Конкурс новогодних сценок был её ахиллесовой пятой. Из года в год, в то время как другие классы дисциплинированно репетировали отрывки из “Морозко”, “Снежной королевы” и “Двенадцати месяцев”, у неё разгорался скандал с ролями. Никто в её классе, видите ли, не желал исполнять ленивых падчериц, злобных мачех и незначительных слуг; взамен настойчиво предлагались кандидатуры человека-паука, графа Дракулы и русалки Ариэль.  Жюри на конкурсе только головами качало, наблюдая на сцене выход Деда Мороза в сопровождении черепашек-нинзя и выслушивая многословные диалоги полудюжины Снежных королев с привидением Каспером. Призы, естественно, доставалась другим классам; Вероникины же актёры покидали зал с чувством глубокого неудовлетворения, укоряя сценариста: “Вот говорил же - надо было выйти с пистолетом!” или “Подумаешь, могла бы одна Снежная Королева быть и в чёрном!”
- У меня эти сценарии уже в печёнке, в селезёнке и в мочевом пузыре! - вскричала Вероника и, пожалуй, разразилась бы патетическим монологом, если бы   не  затрещал звонок.
...Одиннадцатый класс собирался на урок, как обычно, без суеты. Через несколько минут, когда наиболее сознательная его часть, зевая, расселась по местам и лениво выложила на столы учебники, кое-кто лишь показался в конце коридора. С чувством собственного достоинства, неторопливой пружинистой походкой направлялись к двери спортсмен Приходько и второгодник Московский; с другого конца коридора Стрелкова и Масина приближались со скоростью, максимально доступной в длинных юбках-карандашах из ткани стрейч и на каблуках высотой одиннадцать сантиметров.
Вероника, однако, твёрдо была намерена выпустить этот класс, не подорвав нервную систему. Поэтому, устав стоять у двери в позе швейцара, она просто отошла к столу, села и холодно поинтересовалась:
- Ну и сколько ещё будем опаздывать? Где были?
- Вам рассказать - не поверите, Вероника Захаровна! - оживился Приходько, простодушно вытаращив глаза.
- Садитесь, садитесь, - поторопила Вероника, предвидя актёрский экспромт на десять минут.
- Нет, правда! - с жаром подхватил Московский, школьный секс-символ, и потряс чёлкой, выстриженной перьями. - Представьте себе, Вероника Захаровна: идём мы с Серёгой сейчас по двору...
- А во дворе что делали - курили? - уточнила Вероника довольно, впрочем, равнодушно.
- Идём и видим: старушка с палочкой за забором, - не отвлекаясь, продолжал Московский. - И говорит...
- ...”Переведите, деточки, через дорогу!” Нет, ну хоть бы новенькое что придумали с шестого класса! - возмутилась она. - Садитесь уж... Что ещё такое?
Последний вопрос относился к Стрелковой, остановившейся у стола и глядевшей моляще из-под густо-синих ресниц.
- Фероника Сахарофна, - прошелестела та, - У нас сфета не пыло фечером... - и преданно захлопала глазами. С ресниц посыпались синие крошки.
- Ладно уж... но чтобы в следующий раз... - скороговоркой отмахнулась Вероника и со вздохом открыла журнал.
- Значит, сегодня у нас анализ стихотворения, - объявила она. Вздохнула и добавила с ноткой надежды: - По выбору учащихся! - и оглядела класс.
В лицах отразились сдержанное раздражение и лёгкое замешательство, не доходящее, однако, до страха. Лишь Московский лучезарно улыбался со своей второй парты, демонстрируя то ли полную готовность к анализу стихотворения, то ли убеждённость в своей неотразимости.
- Московский! Хочешь отвечать - подними руку! - раздражённо прикрикнула Вероника. Сияние в глазах тут же померкло, сменившись тихим укором.
“Двойки... нет, колы! Всем в столбик. Такой славный частокольчик в журнале... Так сожрут же на первом педсовете,”- размышляла она, постепенно пропитываясь яростью, как промокашка - чернилами.
- Можно мне? - вдруг гармоничным аккордом прозвучало сбоку, и тихоня Крившук, умница девочка и, можно сказать, звезда параллели, с трогательной уверенностью приблизилась к учительскому столу и, повернувшись лицом ко всем этим невежам, объявила почти звонко:
- Пушкин! “Пророк”.
Вероника машинально прикрыла веки - так лучше слушалось. Не часто в одиннадцатом читали Пушкина наизусть. Ну и что с того, что когда-то учили - всё равно ведь не помнят! Вон физиономии какие изумлённые - поверишь, что и про Пушкина впервые слышат!
- Вероника Захаровна, а что такое “пророк”? - непринуждённо осведомился с места Приходько.
Крившук запнулась, оглянулась на Веронику. Та озадаченно воззрилась на Приходько, не в силах решить - простодушное ли это невежество или откровенная наглость?
На помощь пришёл Московский:
- Ты чо, Веталь? Забыл, что такое рок, что ли?
Вероника онемела. Досадной особенностью её организма был, кроме всего прочего, обычай лезть в карман за каждым словом. Уже потом ей в голову приходили десятки остроумнейших, не-в-бровь-а-в-глаз  ответов. В нужный же момент самым привычным для неё состоянием было, увы, позорное хлопанье глазами!
Уже послышалось несколько сдавленных смешков. Уже залилось нежно-алым личико Анечки Крившук... и как раз в эту самую минуту со стуком распахнулась дверь, и подобно неудержимому цунами в класс ворвалась Светка и мгновенно вытащила Веронику в коридор с воплем:
- Уважаемая Вероника Захаровна! Одно из двух - или ваш Беспечный, или я! Нам тесно в одном кабинете! И имейте в виду - это моё последнее! Абсолютно! Окончательное! Слово!!!
И, таким образом, почти что кстати началась совершенно другая история.


В отношении работы муж сочувствовал Веронике. Принимал всё близко к сердцу.
- Чёрт-те что! Ну как это - брызнуть газовым баллончиком? Вы кого воспитываете вообще, детей или бандюг?! - возмущался он.
- А что мы? Это всё телевидение, боевики всякие... Пропаганда насилия, - оправдывалась она.
- Но как же это ты могла допустить! - накалялся он. - Ты классный руководитель или нет?! У тебя обязанности есть или нет?!
- Обязанности? А как же! - сбивалась на визг она. - Не успеет сентябрь начаться - пиши семь списков класса! Список в буфет, список в медкабинет - с адресами, между прочим, и с датами рождения, - потом в библиотеку! Потом ещё завучу: отдельно по годам рождения, отдельно мальчиков и девочек; потом немцев и англичан отдельно по группам, ну и в личные дела. А там уже мелочь разная: временный журнал, протокол родительского собрания с мотивацией пятидневки, план воспитательных мероприятий на полгода, планирование календарное на весь год по классам. Не мало?! Ну и деньги собирать, само собой - на питание, на охрану, на классные-школьные нужды... И каждый дрожит, что убьют когда-нибудь с такими деньгами!
Последние слова не заинтересовали мужа.
- С живыми детьми вы работать разучились, вот что! - заключил он веско. - Хочешь  обижайся, Венька, хочешь  нет, но я так скажу - превратились вы в бюрократов! Ну-ка, сама вспомни: в наши времена нас как воспитывали?!
- Ой, только не заводи опять про свою Ольгу Фёдоровну! Тошнит уже!
- Тошнит её! А сами-то вы что можете? Ни в контакт с ребёнком войти, ни понять интересы...
- Интерес у этого Беспечного один - бокс! Он в прошлом году месяц не ходил - болел, видите ли! Ну, я зашла узнать - чем, а он во дворе во-от в такенных перчатках боксёрскую грушу обрабатывает!
- Ну вот! Спорт! - обрадовался муж.
- Мордобой это, а никакой не спорт! Он на груше натренируется, а потом в школе всех подряд колошматит.
- Может, с семьёй надо почаще встречаться, - не сдавался муж. - Мать-отец есть?
- Да вроде бы... Мать вот сегодня на собрание вызвала. Является раз в год по обещанию.
- Ну вот и погово... подожди! Так ты уходишь, что ли?
- Здрасьте! О чём речь два часа! Говорю же, Светка докладную директрисе написала, вот собрание провожу внеочередное. Родительский актив через повестки собирала.
- А за Натальей в садик кто?
- И снова здрасьте! Она ж дома давно! Не слышишь?
Из-за стенки как раз донёсся плаксивый Маришкин вопль: “Не трогай! Уйди! Ма-ам!”
- Так что каша вам в кастрюле, а чай сами заварите, - подытожила Вероника уже от двери.
- Опять пища лордов? - ехидно уточнил муж напоследок.
- Овсянка, сэр! - и она сердито хлопнула дверью. Но всё-таки успела ещё услышать Туськино негодующее: “Мама ушла?!” Теперь, значит, ожидай рёва на добрый час, если не ухитрятся отвлечь ребёнка...
Ничего-то никогда-то не выйдет у неё складно и красиво, как у людей. Ни посидеть вечером с детьми, ни с мужем за кофе у телевизора - да и кофе когда ещё закончился! - ни по городу прогуляться, как в юности, под шорох листопада и обрывки случайных мелодий... А на расчёске вчера, кстати,  нашла аж три седых волоса! И всё в спешке, вечно бегом, высунув язык: вторая смена, или собрание, или успеть за хлебом, пока не расхватали - а кстати, пластилин! Немедленно найти Маришке пластилин на завтра, на рисование!
Но вместо весёлой ярко-жёлтой вывески “Канцтовары” на углу в глаза холодно блеснуло серебряное сообщение: “Сотовые телефоны”. И не успело ещё сознание  переработать эту информацию, как прямо из-под серебряных букв навстречу ей снизошла не кто-нибудь, а сама Беспечная-мать в кожаной мини-юбке и во всём великолепии вечернего макияжа. Прищурилась и вымолвила, не разжимая губ:
- Здрастн...
-Здраствуйте-здраствуйте! - с поспешной готовностью, по дурацкой привычке, откликнулась Вероника. И вспомнила наказ директрисы: перед собранием обязательно провести с матерью беседу наедине. Морально подготовить, так сказать.
Неужто хоть что-то удастся ей сегодня сделать вовремя!
...Беседа, однако, не сложилась.
- Вы только, я вас очень прошу, на собрании его не защищайте при нём же, - говорила Вероника. – Ну, в смысле пускай сперва другие родители выскажутся. И не волнуйтесь, там немного и будет - человек шесть-семь всего. Это ж будний день, люди на работе.
- Всю дорогу в школе за справедливость воевала! Одна против всех! И сын мой такой же, - говорила Беспечная.
- За блузку Гришиной, конечно, платить вам придётся, - говорила Вероника. - Всё-таки масляной краской, да на шёлк. Ну и насчёт урны тоже, что он на той неделе поджёг. А кто из баллончика брызнул, ещё будем разбираться, Светлана Петровна точно не видела - спиной стояла. Вполне мог и Куценко, мало ли умельцев.
- Человека в краже обвинить! - говорила Беспечная. - Завуч ваш, бородатый этот, вызвал: “Пускай, говорит, признается, а то хуже будет!” Ну и что теперь?! Плейер-то нашли! А извинился кто перед ребёнком?! Я уже корвалола два пузырька выпила! А Лёха - “Да не слушай ты этих учителей, ну их на фиг!”
На собрание Беспечный-сын явился в полном соответствии со своей фамилией: с серёжкой в ухе и не вынимая рук из карманов куртки.
Родительский комитет сразу оживился:
- Руки-то из карманов вынь! И к доске не приваливайся. Молодой ещё, постоишь перед взрослыми!
- Действительно, Алёша, в присутствии родителей... Итак, сегодня мы собрались, чтобы... э-э... поговорить о поведении Беспечного Алексея. Лёша, наш родительский комитет... э-э... обеспокоен твоими поступками и... в общем, ждёт объяснений.
- Вот именно! Объяснений! Ну-ка, расскажи нам про свой газовый баллончик!
- Баллончик? Так он не мой, а Куценко, - с полной  невозмутимостью ответствовал Беспечный.
- Куценко? И брызгал Куценко?!
- А никто и не брызгал. Я попробовал только один раз, - и скромно опустил пушистые девичьи ресницы.
Родители онемели. Потом вразнобой закричали:
- Попробовал?! Полдня класс проветривали, в коридоре занимались!
- Садист растёт, вы подумайте!
- У моего ребёнка и так аллергия, ещё обострения не хватало!
- К психиатру таких надо.
- А банку с краской кинуть в девочку?!
- Так я ж в неё не метился!!! - гаркнул Беспечный во весь формирующийся бас.
- Хуже всех! Один мой сын - хуже всех! Садист, значит! Ещё и шизофреник! - перекрыло все голоса рыдание. Оказалось, Беспечная-мать уже плакала навзрыд в своём углу, размазывая платком макияж.
- Да что вы, никто не имел в виду... успокойтесь! - всполошилась Вероника. - Мы же вас вызвали, чтоб спокойно всё обсудить... И вы в школу редко ходите! В прошлом году два раза же всего?
- А когда мне ходить? Трое похорон в прошлом году с января - дядя, бабушка и брат двоюродный! Это ж всё пережить - как вы думаете?! - прорыдала Беспечная.
Уши Вероники, чувствовалось, запылали. Родители присмирели.
- А у нас в семье за прошлый год семеро умерли! - чётко раздалось вдруг в тишине, и все испуганно повернулись к Гришиной. - Но ни одного собрания я, представьте, не пропустила!
- Интересно - сразу семеро! - удивилась сквозь слёзы Беспечная. - Отравили вы их, что ли?
Дальнейшие события развивались неуправляемо.
В течение пяти минут родительский актив исчерпывающе охарактеризовал Беспечную-мать, сына и всю их семью. В ответ Беспечная-мать, не скупясь на  выражения, посулила половине присутствующих в скором времени нянчить внуков, а второй половине - носить передачи известно куда.
...- И представляешь - я ничего сделать не могла! - доказывала Вероника мужу, - Как с цепи все посрывались! Хорошо хоть, она от слёз говорить совсем не могла, убежала и Лёшку утащила. А то бы... Нет, это кошмар! И что в протокол писать? И директриса что скажет? Прямо хоть увольняйся... Коля, ты слышишь? Николай!
- М-м, - отозвался муж, ворочаясь в кресле и не открывая глаз. На часах была четверть одиннадцатого.
Вероника вздохнула,  подошла к двери в детскую. Света нет, и  как будто тихо - неужто легли вовремя? Но не тут-то было, вот Маришкин голос. Что-то бубнит, вроде сказку рассказывает.
- ...И вдруг видит -въезжает в комнату чёрный-пречёрный гроб на колёсиках! А в гробу на чёрном покрывале...
- Ты совсем идиотка, что ли?! - заорала Вероника не своим голосом, врываясь в детскую и отвешивая Маришке полновесный подзатыльник. - Ребёнка на ночь пугать! Дылда здоровая!
Через мгновение уже ревели все: Туська убеждённо и с полной отдачей, как всё, что она делала, Маришка - безутешно, не в силах пережить обиду, Вероника - прижимая к груди и заливая слезами пострадавшую Маришкину макушку.
- Ну, вы там, бабы! Сбесились совсем? - рявкнул Николай, и все на минуту притихли.


 
Среди ночи, как выстрел, пронзила мысль о пластилине. Проснулась она сразу, но постаралась сохранить самообладание. Спокойно, не впервой! Всё как всегда. В то время как нормальные люди... Но что теперь, спрашивается, делать - писать записку “Извините, не успела купить из-за срочного собрания - ученик, понимаете ли, брызнул газовым баллончиком”? И что учительница подумает о школе?  И о ней?
Кошмары, только того и ждали, разом возникли во всех уголках сознания и уже приближались мерными страшными шагами. Мысли заметались между ними, не находя приюта. О Маришке: у ребёнка репутация растяпы, всё благодаря заботливой мамаше - деньги сдаёт вечно последней, вечно без альбома, или без сменной обуви, или, как сегодня, без пластилина! О Туське: читать до сих пор не умеет, характер несговорчивый, да плюс формирующийся сколиоз, и кто, интересно, должен всем этим заниматься, готовить ребёнка к жизни? А неглаженого белья стопка давности уже недельной? А петли некупленные для шкафа, дверца так и висит? А литературно-музыкальная композиция ко Дню Учителя?
Выходов, как обычно, нашлось два: в психушку и во Флоренцию тринадцатого века. И, как обычно, после некоторых колебаний Вероника склонилась ко второму. Ибо в сумке её между тетрадями  уже прочно прижилась “История Средних веков”, время от времени уступавшая место какому-нибудь побуревшему фолианту либо легкомысленному глянцевитому буклету с видами Италии.
- Может, тебе моих часов подбросить? - веселилась Светка. - Как молодому специалисту по средневековью? В восьмом “Д”. Ты ж у нас по коррекции профессор!
Но не рассказывать же ей было, - да и не поверит! - что замок старого чемодана открывался уже не со скрежетом, а с приветственным ворчанием, а амбарная книга, исписанная не менее чем на четверть, уютно располагалась на самом верху. Стоило открыть её, как с неизменной лёгкой улыбкой являлась прекрасная её тёзка, без сомнения, покорившая сердце искусного живописца. И стоило произнести её имя с ударением на “о” - Веро-о-ника! - как земля, тихо дрогнув, совершала поворот на магическое число градусов, по пути небрежно стряхнув с себя семь столетий - и совершенно другая, удивительная жизнь творилась на ней!


Поистине всё прекрасное и достойное изумления, ради чего возник род человеческий - всё это соединяла в себе Флоренция Дученто, проникнутая щедрым солнцем и овеянная свежестью весёлой Арно; Флоренция гордая, сильная, грозная, тысячеголосая, окруженная тройным поясом стен и опушённая нежной зеленью олив!
…Говорили, что донна Вероника Мореска (это имя весьма подходило ей, ибо в нём чувствовались и весёлая смелость, и аромат дальних странствий) имеет обыкновение подолгу гулять по городу в сопровождении служанки или в одиночестве. Последнее, пожалуй, приходилось не слишком по вкусу почтенному синьору Пьетро Мореска, ибо молодая супруга его, как болтали злые языки, была излишне своевольна и легкомысленна. Пожалуй, слишком часто видели её в шумных факельных шествиях, затеваемых молодыми бездельниками из нобилей и мальчишками-подмастерьями. Случалось встречать её также в узеньких кривых улочках, весьма  мало подходящих для прогулок знатных дам: ведь там  едва могли разминуться две повозки, груженных углём, или разойтись два неуклюжих купца в толстых суконных мантелло. Впрочем, чаще всего прогуливалась она по набережной Арно близ Старого моста., мимо  статуи всадника с мечом в руках, прозываемой горожанами Марсом... 
...- Раздружилась ты с головой, подруга, вот что я тебе скажу, - высказалась Светка и оглядела Веронику соболезнующе. Подумала и добавила, - Хотя чего удивительного! Вот где-то в развитой стране, я читала, учителя вообще после семи лет работы не допускаются к свидетельским показаниям.
Вдруг Вероника заплакала. Слёзы полились ни с того ни с сего - будто труба прорвалась, так что она сама изумилась и даже испугалась, поскольку разговор происходил в учительской.
Светка тоже всполошилась.
- Ну ты чего, в натуре? - засуетилась она, отрывая Вероникины руки от лица. - Счас явится кто-нибудь! Как маленькая... Я ж для твоей же пользы! Кто вообще в наше время пишет? Зачем? Ты как на Луне живёшь, ей-богу! Кругом компьютеры, видео! Ну, я ещё понимаю детектив или там триллер, в дороге почитать куда ни шло... И что тебе вообще в голову ударило?
В коридоре послышался каблучный перестук. Вероника поспешно высморкалась.
- Ещё эротика в крайнем случае, - зашептала Светка, косясь на дверь. - В подарок могут взять, если в красивой обложке. Так ты ж такое не потянешь!
- Почему это не потяну? – опять обиделась Вероника.
- Ой, ну ты спросишь тоже! - фыркнула Светка. - Как бы тебе объяснить? Ну, ты у нас женщина вся из себя положительная, благонравная... только  отсталая малость. Лет так примерно на двести! Вот при крепостном праве, к примеру, тебе б цены не было! При купце Калашникове...
- Но я же не нарочно! - одновременно со стуком распахнувшейся двери взмолился нежный голосок, и физкультурница Людочка, вся в бело-голубом, стройная, как лыжница из рекламы жвачки “Орбит”, впорхнула в учительскую.
- Так что из этого? Вами исправлено одиннадцать оценок. Одиннадцать! - прокурорским голосом вымолвила завуч, ведя Людочку, как конвоир, к журнальным ячейкам. - И это только за первую четверть! Полюбуйтесь, - и, как фокусник, мгновенно вытащила и открыла журнал.
- Но, Татьяна Сергеевна! - опять взмолилась Людочка и отшатнулась.
- Нет уж, вы не отворачивайтесь! - неумолимо подступала к ней завуч. - Вы вообще-то в каком состоянии берёте журнал?
- Я? В каком смысле? - хорошенькое Людочкино личико пошло пятнами.
- В самом прямом, дорогуша! Я вам горячо советую: если чувствуете, что у вас сегодня спад интеллектуальной активности - не трогайте журнал вообще, я вас очень прошу! И даже из спортзала в этот день не выходите.
Людочка безмолвно рисовала в воздухе руками какие-то разводы. Выглядело это грациозно, как в балете.
Вероника украдкой кивнула ей ободряюще - мол, обойдётся! И тут же  грянуло металлическое:
- А вот вас, Вероника Захаровна, я бы попросила выбирать выражения при общении с родителями! А то входишь в учительскую - что такое? Сидит какая-то мамаша в шортах развалясь, нога на ногу,  журнал полистывает, да ещё и жвачку жуёт. А учительница перед ней навытяжку в чём-то оправдывается! Она в вас хоть не плюнула своей жвачкой?!
- Что вы, Татьяна Сергеевна! И не оправдывалась я, а просто... ну...
- Просто умоляли её чуть не на коленях: “А может быть, всё-таки сможете?” Что это вы там выпрашивали, интересно - окно помыть? Да чтобы она что-нибудь смогла, ей надо ультиматум поставить: “А иначе забирайте документы, и точка!” Да она всю школу должна генералить раз в неделю за то, что мы её бандита который год по пять часов в день  терпим! Кстати, и вы, Светлана Петровна, поработайте над лексиконом. А то воспитательная работа, нечего сказать: кричите на уроке на весь коридор “Какого ты здесь торчишь, когда у вас  контрольная!” Всё-таки, может, стоит подумать и о чувстве собственного достоинства!
И далее при оцепенелой тишине все выслушали щелчок двери и удаляющийся цокот начальственных каблучков.
- Между прочим, чувство собственного достоинства - категория сословная, - спустя минуту сообщила Светка в сторону двери.
Все медленно очнулись от оцепенения.
- Ну и что? К чему это?
- Да так, граждановедение... А вообще-то, коллеги, я вам так скажу: дёргать надо в Арабские Эмираты, вот что!
- В Эмираты? Зачем? - удивились в один голос Людочка с Вероникой.
- А затем, красавицы мои, что там эмират. Э - э - ми  - и- рат! Шикодам, шикодам! - пропела Светка и покачала бёдрами.
- Ну и что ж, что эмират?
- А вот то самое, что надо! Ни тебе завучей, ни фронтальных проверок. Ни зарплаты тридцать долларов! Ибо другой менталитет. “Дошло до меня, о великий эмир...” Тысячу и одну ночь в детстве читали?
- А до меня чего-то не дошло, - призналась Людочка, - куда мы там со своей профессией? Языков не знаем.
- Молодая ты ещё. Дойдёт! - пообещала Светка, - Только, может, поздно будет. А жаль - фактура перспективная!
Она вынула пудреницу, припудрила нос, вздохнула.
- Совки мы, совки! Жертвы народного образования. А туда же: некоторые пи-э-сы вздумали писать!.. Ладно, молчу, молчу... Но ты мне скажи, синьора Вероника: ты вообще-то с мужиками как? Это к вопросу об эротике. Запала на кого-нибудь хоть раз в этом году?
- В каком смысле  - запала?
- Ой, не могу! Хорошо хоть, ученики не слышат... Я говорю, глаз положила? Ну, понравился хоть один? Прям детсад, честное слово!
- А-а, нет! То есть... ну конечно, нравились некоторые. Но чисто внешне. Ну честно, девчонки: смотришь - вроде мужчина с интеллектом, а как скажет глупость! Родитель чей-нибудь, например: я, говорит, сам такой же двоечник был - и ничего, вышел в люди! Ну и  как после этого к нему относиться?!
-Угу, с тобой всё ясно. Случай из тяжёлых. Вот слушай, Людка, и запоминай: такое же и тебя ждёт! Если не поумнеешь.
-Девочки, а что я в раздевалке слышала! Представляете, переодевается десятый класс, и там такая Косач, ну, волосы разноцветные, знаете? Я ключ ищу раздевалку закрыть, а она при мне рассказывает: была, говорит, в ночном клубе с друзьями, а там стриптиз! А стриптизёрша, говорит, прикиньте, такая толстая корова, повернуться толком не может, с ноги на ногу еле переступает. Так я, говорит, тоже влезла на сцену и стала рядом с ней танцевать. Она блузку расстёгивает - и я, она колготки стягивает - я тоже, всё под музыку, типа синхронное плавание! Главное, рассказывает всё вслух,  меня даже не стесняется…
      - Ну и правильно! Чего стесняться? - поддержала Светка. - Ты завидовать должна. И что - не прогнали её со сцены, значит?
       - Куда там! Говорит, такой восторг, особенно когда в одних трусах  остались! Приз зрительских симпатий дали.

               - Во как! Слышала, Вероника Захаровна? Новое поколение выбирает топлесс!
...Вечером Вероника уселась у трюмо и со вздохом подпёрла подбородок ладонью. Потом отодвинулась, встала, выпрямилась. Повернулась вправо, влево. Удивительное дело: изо всех положений на неё смотрела особа неопределённых лет с таким испуганным выражением, словно её застали за воровством ложек в общественной столовой.
Она нерешительно оглянулась на мужа.
- Коль! Ты мне можешь сказать, только честно: как я выгляжу, а?  Ну в смысле вот если б ты меня сейчас встретил, например, на Красной -  ты  бы что подумал?
Муж  выглянул из-за газеты.
- Ну... подумал бы: ого! чего это моя жена в такое время по Красной шляется?!
- Нет, ну я же не в том смысле!.. А вот между прочим, меня один раз в детстве в лагере иностранную делегацию встречать выбрали!
- Ну?! Ничего себе рискнули ребята...
-Ну Колька!! Ты мне муж или нет?! Ну-ка, сейчас же скажи жене что-нибудь ласковое!
Муж опустил газету и мученически вздохнул.
- И нечего вздыхать! Ну-ка, быстро - что-нибудь эротическое... Я слушаю!
- Ну, Веничек... ну, канализацию вот скоро менять будем. Серьёзно! Уже и с ребятами договорился!
И бесстыдно расхохотался.

   
В воскресенье случился скандал. Правда, скандал тихий, постороннему глазу незаметный. Просто муж ушёл за хлебом к завтраку и не вернулся. А когда через два часа Вероника пустилась на поиски супруга -  воображение уже вдохновенно рисовало разнообразные ужасы - то, не пройдя трёх шагов, услышала его смех из соседской форточки.  Про соседа Пашу, хронического и дважды леченного алкоголика, у них с Николаем давным-давно было  всё говорено, переговорено, решено и подписано. И  уже почти забылась драматическая сцена, когда  Вероника, отстаивая трезвый образ жизни и  права на мужа,  грянула об пол   Пашину рюмку общепитовского образца, взамен которой по требованию Николая преподнесла оскорблённому соседу хрустальную. Но в то время Вероника готова была не то что рюмку, а преподнести соседу даже свой свадебный сервиз на двенадцать персон, чтобы только встречаться с ним как можно реже, а Николаю - чтоб совсем не встречаться.
Но  не сервизов жаждал сосед, а человеческого общения. И Николаю, оказалось, тоже этого самого общения недоставало, ибо и домой он вскоре явился в сопровождении опять-таки Паши.
- Мир вашему дому, - сладким голосом молвил Паша, любитель изящной словесности, и уверенно двинулся в кухню.
- М-м-сте, - вяло отозвалась Вероника, вспоминая о существовании энергетических вампиров. При взгляде на Пашу она явственно почувствовала, как силы оставляют её. И ещё почувствовала она, что следующей драматической сцены здоровье её, пожалуй, не выдержит.
- А как же стиралка? Ты ж стиральную машину обещал починить! - взмолилась она вслед мужу в последней надежде.
Но то был глас вопиющего в пустыне.
Жить без стиральной машины и без права войти в кухню в  выходной день оказалось нестерпимо. Некоторое время Вероника посидела в детской на тахте, прерывисто дыша и чувствуя, как в лёгких накапливается кислородная недостаточность. Потом что-то властно подняло её с места, и, обогнув клеящих бумажный замок Маришку с Туськой, она твёрдым шагом приблизилась к кухонной двери и молвила голосом лисицы из басни Крылова:
- Коля, я в магазин! На обед суп в холодильнике!
И  удостоилась в ответ невнятного “угу”.
Ибо муж даже не заподозрил, что она УШЛА ИЗ ДОМА! Хотя и не сразу, а сперва вернувшись в комнату и страшным голосом наказав детям не-лезть-куда-не-надо-и-не-включать-что-не-надо, - она именно  УШЛА КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ! А точнее, уехала на трамвае по четырнадцатому маршруту.
Само собой, никто вокруг об этом не догадывался. В проходе сгрудились и мрачно стояли пассажиры - деловые, отягощённые заботами. А она ехала себе куда глаза глядят и  сойти могла когда вздумается. Буквально  на любой остановке!
Первым делом ей вздумалось отъехать подальше от знакомых домов и магазинов. Не хватало ещё встретить соседку или родительницу: “Здрасьте, Вероникочка Захаровна! Вы уж извините, на собрании не была... Ну, и как там мой?”
Нет уж, никакая она сегодня не Вероникочка Захаровна! Она - свободная женщина в выходной день! Гражданка Вселенной - вот кто она такая!
Она пожалела только, что не надела тёмные очки. А если б ещё парик  и длинный плащ! Она изменилась бы до полной неузнаваемости - в очках, с медно-рыжими кудрями до плеч - а следом, глядишь, изменилась бы и вся её жизнь!.. Впрочем, можно было выйти, пожалуй, и так - остановки за окнами проплывали уже незнакомые.
Район для прогулки был вполне подходящий: с домами высокими, хотя и несколько однотипными, с просторными тротуарами и дорогой, уверенной стрелой уходящей вдаль - всё в этаком официально-деловом стиле. По таким улицам должно быть, спешат по делам какие-нибудь менеджеры, дистрибьюторы и прочие люди нового века - элегантные, целеустремлённые, не ведающие комплексов. Вероника тоже постаралась придать твёрдость своей походке и независимость - взгляду. Она была хозяйкой своего времени, своего маршрута и своей судьбы! Она вдруг ощутила что-то вроде глазного голода:  сейчас же, немедленно увидеть незнакомые улицы, площади, парки, офисы, магазины! Она входила во вкус свободы. Захотелось путешествовать, очутиться на парижском перекрёстке, в турецкой кофейне, на берегу океана...  В глаза ей бросилась огромная чёрно-серая вывеска - “Арсенал”. Это был, кажется, магазин оружия. Она решительно поднялась по ступенькам, вошла и огляделась.
Толпа покупателей была молчаливой и какой-то разъединённой, будто каждый прислушивался к чему-то своему. Только один из продавцов,  черноглазый парнишка, оживлённо объяснял сгрудившимся у прилавка, а те почтительно слушали:
- Из него если пальнуть - ну, ясно, оглушит. Но - ненадолго! Минут так на пару выведет из строя. А уж потом он оклемается и, естественно, кинется сам! Так что думайте, определяйтесь...
Мужчина средних лет, стоящий перед ним, серьёзно кивал. Почему-то все были одеты в тёмное, или просто освещение плоховато? На стене поблескивали длинными стволами ружья, на прилавке под стеклом - пистолеты. Вероника даже не подозревала, что существует такое их множество, торжественно разложенное на белом фоне. Она шагнула к другому прилавку, где покупателей было поменьше, и увидела целую выставку ножей. Блестящие, как игрушки, длинные и покороче, прямые и изогнутые, с рукоятками белыми, чёрными и цвета слоновой кости, украшенными резьбой и инкрустацией, они назывались каждый собственным именем, точно песни - “Тигровая лилия”, “Молния”, “Феникс”. В этом было бы что-то музейное, если бы не ценники рядом. “Тигровая лилия” стоила тысячу триста пятьдесят рублей, “Феникс” - тысячу восемьсот.
Рядом остановилась парочка, парень в камуфляже наклонился над стеклом, девушка тянула его за рукав.
- Серёж, ну ещё ж целый месяц!.. Серёжка, слышишь, я Татьяне дам свадебную кассету посмотреть?
- Угу... Какой Татьяне? - отвечал парень, не отрываясь от витрины.
- Ну я ж говорила - Машкиной куме! - Девушка капризно надула губы. Она была похожа на восьмиклассницу - хорошенькая, румяная, с русой чёлочкой. А на пальце обручальное кольцо. Будто девочка играет в дочки-матери. Только при чём здесь оружие?
У двери Вероника оглянулась со смутным чувством протеста. Не дело это - отдавать таких девчонок  замуж! Мальчишкам -  продавать оружие!
Дальше почти сразу попался магазинчик книжный. Этот был, наоборот, светлый и уютный. Вероника прошлась вдоль полок, жадно оглядела выставленное. Книги были великолепные - все в ярких лощёных обложках, с названиями звучными и влекущими, стояли поодиночке и сериями: серия “Книга в подарок”, серия “Чудеса и тайны”, серия “Магические женские секреты”. Тоска так и сжимала сердце всякого, кому не суждено было узнать ни чудес, ни магических секретов! Вдруг в глаза  бросилось название: “КАК СТАТЬ УМНЫМ”. Вероника так и приросла к месту.  С т а т ь    у м н ы м    можно было за семнадцать рублей! А ведь у неё в кармане болталось даже что-то около двадцати! Рука сама потянулась к полке... но вдруг остановилась на полпути. Девушка-продавщица смотрела на неё  СНИСХОДИТЕЛЬНО! Ну да, естественно... Интересно, сколько желающих поумнеть она уже перевидала?
- Мне вот эту... подайте, пожалуйста, - пробормотала Вероника, ткнув в какой-то синий корешок  полкой ниже.
- Это индийские рассказы, - сообщила девица, не двигаясь с места.
- А я... как раз их ищу! - объявила Вероника по возможности радостно.
- Второй том? - уточнила девица.
- Второй? Н-ну да...
Рассказы оказались пожелтевшими от времени, зато дешёвыми, поскольку уценёнными: четыре рубля восемьдесят копеек. Вероника грустно взяла их и вышла. Прекрасное чувство свободы куда-то подевалось. И что было делать с книжонкой? Меньше всего в данную минуту интересовал её индийский эпос. Забыть где-нибудь на скамейке?
Она свернула в первый же двор, присела на лавочку. Полная женщина вынесла из подъезда таз с бельём, окинула Веронику недружелюбным взглядом. Губы у неё были  сжаты в ниточку. Бедная, она точно с кем-то поругалась - может, тоже с мужем? Вероника сочувственно улыбнулась ей. Женщина отвернулась, пошла к верёвкам, но продолжала коситься настороженно. Вероника со вздохом открыла книгу, полистала, пробежала глазами абзац, перевернула страницу. Рассказ попался на удивление нелепый: мать подыскала сыну невесту, но по обычаю молодые не должны видеться до свадьбы; и, однако, жених уже счастлив, ибо главное для него, оказывается, - чтобы мать поладила с  невесткой!
Эта индийская логика прямо-таки вывела Веронику из себя, и она от раздражения вскочила со скамейки. Толстуха у верёвок тотчас бросила вешать и уставилась во все глаза. Может, ждала, что Вероника украдкой полезет в какое-нибудь окно? Вероника подумала-подумала и послала ей воздушный поцелуй. Толстуха замерла, вытянулась и как будто даже похудела; затем отвернулась  резко, будто ей показали язык. Некоторое время Вероника размышляла, не подойти ли к ней и выдать что-нибудь из краткого словаря латинских выражений, например: экс аурибус когносцитур азинус! по ушам узнают осла! Но вдруг  обнаружила, что не в силах больше видеть  её ни одной минуты, ибо  ей ненавистны люди, ограничивающие свободу себе подобных; и не больше того приятны люди, продающие и покупающие ножи; а также люди, сочиняющие  книги “Как стоть умным” и пишущие рассказы о том, чего не может быть!
Но, с другой стороны, где же было взять других - настоящих собеседников, чутких и проницательных, благородных, смелых и правдивых? И когда было их искать, если ноги всё быстрее несли её к остановке, и картины одна другой страшнее - Туська свалилась с табуретки! Маришка ошпарилась кипятком! - так и обступали со всех сторон?!
- Извините! - кринула она на бегу и, с трудом затормозив, вернулась и подала старичку выбитую ею палку.
- Ничего, - сказал дедок и подслеповато улыбнулся. Он никуда не спешил.


Мессер Брунетто Латини, почитаемый в просвещённых кругах  как писатель и юрист, совершал свою ежедневную прогулку под сенью олив вдоль набережной Арно. Как обычно, его окружала толпа спутников: медиков, путешественников, схоластов, поэтов и прочих любителей мудрости, в изобилии населявших Флоренцию. Невзрачная, слегка сутулая фигура синьора Брунетто, облачённая в просторный плащ подобающего его годам  тёмно-коричневого цвета,  терялась среди щегольских синих и алых мантелло и пёстрых жилетов, сияющих драгоценными пуговицами. Однако голос магистра Латини, хотя надтреснутый и несколько скрипучий, легко разносился вокруг и достигал, казалось, даже противоположного берега Арно. Поглощающее же внимание, с которым слушала его молодёжь, свидетельствовало о том, что речь магистра была посвящена наиболее почитаемому им искусству - искусству управления государством.
- Грехопадение Адама! - возгласил мессер Брунетто и приостановился, слегка приподняв руку в знак важности своих слов. - Вот что указывает нам на истинную причину происхождения государства!
Лёгкий ропот удивления среди слушателей заставил его сделать паузу. Как искусный оратор, он дал улечься этому порыву и выждал ещё минуту, прежде чем продолжал:
- Слабая натура человека - натура хоминум! - отдала его во власть чувственных страстей. И, увы, она же - натура хоминум! -привела к изгнанию Адама и совратившей его Евы из кущ эдемских... - тут ещё раз печально замедлилась речь синьора Брунетто, и печаль выразилась на лицах окружающих его. - Но означает ли это, что человек безвозвратно утратил путь к счастью?
При этих словах свершилось чудо:  фигура магистра Латини словно бы вознеслась над слушателями, над старым мостом и конной статуей; и уже оттуда, с высоты, он громогласно возвестил во всеуслышание:
- Нет! отвечаю я. Ибо древние говорят нам: ниль диспэрандум! никогда не отчаивайся!
Нестройные возгласы “Так!”, “Виват!” и даже “Нэ цедэ малис! Не падай духом в несчастье!” подтвердили полное согласие просвещённой аудитории с мнением магистра.
- Государство же, - продолжал сэр Брунетто, - не несёт на себе печати древнего проклятия. Государство может и должно уберечь человека от самого себя! А это означает, что именно государство и ничто другое может сделать человека счастливым!
И снова в толпе поднялся одобрительный ропот, но скоро смолк, ибо магистр Латини не останавливался более. Речь его подхватила и властно увлекла слушателей подобно январскому норд-осту, что  хозяйничал по ту сторону Апеннин и прозывался  “атроче” - “неумолимый”.
- Только твёрдому и разумному государственному устройству под силу удержать от греха, а возможно, и возвысить  натуру человеческую! Только высокое искусство управления - политика! - может привести нас, грешных, к счастливому состоянию, называемому в Писании полнотой времён! И только мудрый пастырь,  истинный политик, поставленный во главе государства, способен указать нам верный путь. Но каков должен быть этот муж, и по каким делам должны мы узнать его? Без сомнения, три главных добродетели - справедливость, законность и правда...
- Но почему же обязательно муж, а не жена, мессер Латини?
Речь магистра была перебита! Слушатели негодующе ахнули. Несуразный вопрос осмелился  задать  смазливый юнец с завитыми локонами под причудливо изогнутой  шляпой. Сэр Брунетто лишь мельком покосился на него, ибо не в обычае магистра было уделять внимание  неучтивым и необразованным молодчикам. Юный франт был ему незнаком - скорей всего, заезжий болонский студиозус из тех, что вместо лекций по  логике горланят  непристойности в тавернах. Впрочем, в лице его и посадке головы угадывалось будто бы что-то знакомое; не отпрыск ли это старинного флорентийского рода, позорящий родительское имя? Мысль эта промелькнула в голове сэра Брунетто, прежде чем он отвернулся, собираясь завершить прерванную мысль стройным логическим умозаключением; но в эту минуту дерзкий юнец вдруг разразился целым потоком слов -  столь же неучтивых, сколь и нелепых:
- Человека нужно оберегать от самого себя и от сестёр Евы, говорите вы! Но разве всех мужей вы уподобляете Адаму, поддавшемуся слабости?  Так почему же полагают, будто женщины все как одна  подобны Еве? И разве не более присуще женщине по-матерински печься о своих подданных?
- Древние говорили - “Природный порядок должен охраняться государством!” - возразил из толпы молодой басок, и сэр Брунетто кивнул одобрительно.
- Но что означает... - начал было дерзкий юнец запальчиво, но голос вдруг изменил ему, сорвавшись на визгливый фальцет.
И тогда-то мессер Латини обернулся и пристально взглянул в лицо  юноше.
- Я готов объяснить значение сказанного, - вымолвил он голосом неожиданно мягким, однако с нотой насмешки. - Эст модус ин рэбус! Есть мера вещей! - утверждал Гораций. И пусть  достойнейшая из дочерей  Евы, наделённая многими добродетелями, возрастёт в стенах Флоренции! Однако, не произведя на свет чад, она едва ли сможет стать истинной матерью для своих подданных; та же, которая счастливо разрешается от бремени и дарит супругу детей, поглощена семейными заботами настолько, что политические страсти перестают волновать её! Не таково ли и ваше мнение, почтенная донна Мореска?
При этих словах юноша покраснел до корней волос и опустил голову, скрыв лицо за  полями шляпы; изумлённые же слушатели, не веря глазам, в полном молчании проводили взглядом его стройную, быстро  удаляющуюся фигуру.

 
- Ты чего  молчишь? За свой роман, что ли, всё дуешься? За эротику? - заподозрила Светка.
- Во-первых, не роман, а... я ещё не знаю...
- Всё равно зря! Я ж тебе по-дружески. Каждому своё! Как говорится, каждый сверчок... Ещё и в историю полезла! Ну, была б твоя синьора хоть Лаура или Беатриче... Да и то, знаешь! Ты вот спроси свой одиннадцатый: помнят они, кто такой Данте?
- Зачем? - не поняла Вероника.
- Да так... спроси, спроси!
Вероника озадаченно приостановилась.
...-А теперь вопрос по повторению: что ты знаешь о Данте Алигьери?
На лице Приходько явно и недвусмысленно выразилось остолбенение.
- Ну, из курса девятого класса! “Божественная Комедия”, девять кругов ада, чистилище... - напомнила Вероника и выразительно оглядела класс.
Но ни одна рука не взметнулась, даже не приподнялась неуверенно. Только Анечка Крившук нахмурилась припоминающе.
- Ну, Беатриче же! - в отчаянии вскричала Вероника.
И тут Масина радостно хлопнула по парте, вскочила и затараторила:
_ Данте?! Данте был великий итальянский поэт! Он любил Беатриче! Но это было безответное чувство...
- Так, так! - с облегчением, доходящим до восторга, подхватила Вероника.
-...потому что Беатриче была Козерогом, а Данте - Близнецами, то есть стихии у них не совпадали. Но Данте всё-таки на что-то надеялся и даже после её смерти писал сонеты, хотя вообще-то Близнецам постоянство не свойственно.
- Это... из какого ты учебника взяла?
- Это не учебник, а книжка одна, - радостно пояснила Масина. - Не моя, а одной подруги. Эротическая астрология, “Звёзды над ложем любви” называется! А хотите почитать?
В классе послышались сдержанные смешки.


И, как всегда, Светка оказалась права. Суждения её, как обычно, были абсолютно справедливы, советы убийственно разумны, предсказания сбывались с леденящей точностью. О, если бы Вероника прислушивалась к ним хотя бы изредка - хотя бы, скажем, под Новый год! Ибо поистине не мог оставаться нормальным человек, двенадцать лет подряд читающий сочинения, начинающиеся  словами “Одно из лучших произведений великого русского писателя...” и заканчивающиеся  “...навсегда вошло в золотой фонд русской литературы”; да к тому же двенадцать лет подряд сам сочиняющий сценки с русалками и барабашками!
И чего можно было ожидать, когда этот человек ко всему в придачу осмеливался ступить на порог Настоящей, Большой Литературы?!
...Но, по счастью, бумага была терпелива. И, по счастью, ещё не была утверждена статья закона, запрещающая кому бы то ни было выдумывать сюжеты из флорентийской жизни. А посему Вероника Захаровна Панченко, учительница средней школы, могла без помех сочинять пьесу о жизни своей итальянской тёзки. И ей казалось даже, что сама донна Мореска  не без удовольствия участвует в сценах и картинах, явно предпочитая красочное лицедейство на подмостках скучному многословию романа.
Теперь уже не только по ночам, но и среди бела дня амбарная книга повадилась являться на письменном столе. Она распахивалась не менее таинственно и волшебно, чем бархатный занавес в театральном зале. И муза, приветливая, как фея из детской сказки, и нежная, как пейзаж итальянской школы, грациозно порхала над пачками тетрадей, мятыми черновиками по математике и примостившимся сбоку пластмассовым зверем неопределённой породы, называемым “блюблюд”.
...Так значит, никому не известная, ничем не интересная, не прославившаяся?
О, как же вы неправы, уважаемая Светлана Петровна!
И кому бы, как не вам - историку, между прочим! - понимать, что слава и известность - вещи сугубо непредсказуемые и даже отчасти лукавые!
Потому-то и не удостаивали почтенные флорентийцы, скажем, особенного внимания некоего Дуранте Алигьери, называемого домашними  Данте! И не только никто не ходил за ним по пятам, прилежно записывая всё сказанное им, но даже и проходя по улочкам   юго-восточной части города, редкий прохожий обращал рассеянный взгляд в сторону его палаццо из нескольких двухэтажных домов, соединённых навесами и переходами. Прекрасные же флорентийские донны, - без сомнения учтивые и благородные, что неоднократно засвидетельствовал и сам мессер Алигьери в своих стихах, - так вот, досточтимые молодые донны  завели в одно время прискорбный обычай насмехаться над упомянутым стихотворцем, найдя чрезвычайно забавным его молчаливость и задумчивое, несколько  печальное выражение лица…
- Франческа! Сейчас же ступай на кухню и передай Карло:  добавить  к ужину салат “арлекин”, две дюжины фаршированных куропаток под соусом да побольше паштета с пряностями, как в прошлый раз, - распорядилась донна Мореска, - и ещё скажи -  пусть не скупится на вино и лепёшки для жонглёров!
- Опять жонглёры! - с лёгким раздражением воскликнул почтенный мессер Пьетро. - Неужто  глаза ваши ещё не утомились от мелькания  летающих в воздухе ножей, колец и яблок? Право же, ни в одном палаццо во всём городе не перебывало столько акробатов, карликов, бородатых женщин, сурков и обезьян в красных юбках!  Но почему бы не позвать на сей раз, к примеру, настоящих  музыкантов с  благородными инструментами - арфами, лютнями и флейтами? Почему не пригласить под наш кров какого-нибудь искусного стихотворца, дабы усладить  слух возвышенной латынью и живым тосканским наречием?
- Живое тосканское наречие, пожалуй, куда ни шло, но латынь! - вскричала в ужасе его супруга. - Да ведь это же весёлая вечеринка - феста аллегра - а не похороны! Или, может, вы задумали устроить за ужином учёный диспут?
- Вот уж никак не за ужином, о воинственная Диана, - запротестовал мессер Пьетро, - а разве что ближе к ночи, где-нибудь между танцами... Почему бы не попросить, к примеру, мессера Алигьери прочесть несколько куртуазных терцин, дабы чувствительные дамы уронили пару слезинок, вместо того чтобы  надрываться от хохота при виде уродцев в лохмотьях?
- Боюсь, как бы куртуазные терцины не усыпили чувствительных дам, - проворчала донна Мореска, - а каков из себя этот мессер Алигьери? Почему-то все поэты всегда так дряхлы, чопорны и безобразны...
- О нет, Дуранте совсем ещё юноша; ему, пожалуй, нет и двадцати! И хотя чертами лица он, пожалуй, не Аполлон и, может статься, не всегда ладит с рифмой, зато род его, хотя и обедневший, - один из древнейших и достойнейших во всей Флоренции! И к тому же, говорят, сам магистр Брунетто Латини причисляет его к лучшим своим ученикам...
- О санкта симплицитас! - в горестном разочаровании пробормотала донна Вероника, но ничего более не прибавила.


Ночью Веронике приснилось, что её учили плавать. Незнакомый мужчина показал ей совсем простой способ движения по волнам: оказалось, что нужно только встать на воду под определённым углом и вытянуть руки, как бы указывая направление или держась за невидимую верёвку - и тут же будто мощный порыв ветра подхватит тебя и понесёт со скоростью катера или  ещё быстрее! У Вероники получилось сразу, с первой же попытки: она даже испугаться толком не успела, а её уже отнесло в шквале брызг на добрую сотню метров от берега! Она оглянулась растерянно. Незнакомый инструктор жестом подозвал её обратно, и внезапно она поняла, к чему её, собственно, готовят: ей предстояло отправиться в дальнее и, быть может, опасное путешествие. Однако ей совсем не было страшно - двинулась бы в путь хоть сейчас; но на берегу уже собралась толпа, и она, улучив минутку, решила обучить чудесному приёму и других. Но странно: никто не решался последовать её примеру. Люди жались друг к другу, переглядывались и отступали. Надо было как-то объяснить им, успокоить, но Вероника не умела и застыла на месте в нерешительности...
Чем кончился сон, утром вспомнить не удалось.
В этот день, выходя из дома, она заметила: что-то поблескивает у самых ступенек. Оказалось, то была нитка бус, каких ей сроду не случалось видеть - кирпичного цвета с золотистыми искорками. Бусы выглядели совершенно целыми, даже новыми, с застёжкой из светлого металла.
- Авантюрин. Это значит - несёт тебя, мать, в какую-то авантюру! - объяснила  Светка и предостерегающе покачала головой.
Бусы ни к чему не шли, но понравились безумно, прямо-таки заворожили Веронику. “А-ван-тю-рин!” - повторяла она, подвешивая их то на трюмо, то к люстре и разглядывая прищуренными глазами. Искорки так и играли, мгновенно загораясь и тут же исчезая.
А через два дня она нашла сто рублей - на сей раз на дороге, прямо на проезжей части, смятую купюру отнесло к кустам. Почему-то она удивилась теперь меньше. Просто дошла до угла и купила в магазине торт и гроздь бананов.
- Шикуем?! Нет бы - мяса! - возмутился муж. Но торт похвалил. - Сама когда такие будешь печь?
И в этот момент, посмотрев на перемазанную кремом детвору, она вдруг догадалась: в её жизни наступила полоса везения! Ей пошла масть - так это, кажется, называется?
И верно: вскоре седьмой “Б” занял второе место в параллели на конкурсе стенгазет, и завезли, наконец, плафоны для светильников, так что можно было не бояться больше, что лампа свалится на кого-нибудь посреди урока.
А самое интересное - ночные страхи куда-то подевались! Может, включилась какая-то дополнительная система защиты в организме? Ведь, кроме привычных своих дел, она теперь несла ответственность и за  - страшно вымолвить! - ФЛОРЕНТИЙСКИЕ!
 ...Но увы! Гармонии не было и ТАМ!
Ибо ни богатство, ни слава, ни могущество не приводят человека прямой дорогой к счастью. И потому – увы!- распри и раздоры не оставляли жителей достославного города среди обилия сукна, шёлка и венецианского стекла, на мощённых каменными плитами главных улицах. И даже изображения трёх главнейших наук - Грамматики, Риторики и Диалектики - на стенах знаменитого собора Санта Мария Новелла не прибавляли флорентийцам мудрости, ибо не могли примирить сторонников папы со сторонниками императора, не говоря уже о нобилях  по крови и нобилях по случаю - этих не могла сплотить даже ненависть к нищим пройдохам, умудрившимся-таки учредить в городе свой пополанский Совет!
О самом же главном в жизни - о том, что за сила приводит в движение солнце и светила - предстояло Флоренции узнать лишь через много лет, прочтя  лучшее из творений лучшего из своих сыновей.
А до тех  пор  самые мудрые и просвещённые из флорентийцев, умевшие весьма красноречиво рассуждать о любви и даже слагать о ней сонеты и канцоны, всё же относились к ней в жизни без подобающего почтения, а порой, увы, и вовсе не замечали её...


Глубокая и сладкая дремота охватила город после утомительно-знойного дня. Ни возгласа, ни смеха, ни отдалённого стука копыт не доносилось из темноты, и ни один влюблённый не пытался тронуть сердце прекрасной донны неровным перебором лютни. Лишь молодой соловей, пробуя силы, робко подал голос из оливковой рощи у Южных ворот.
И в эту минуту две женские фигуры показались на одном из балконов обширного палаццо.
- Стань здесь, Беатриче, и помолчим, - промолвила старшая из женщин, в которой внимательный наблюдатель без труда узнал бы синьору Мореска. – Обычно в этот час они бродят в окрестностях и ищут тишину, а найдя, тут же разрушают её потоком слов.
- Но, донна Вероника, мой отец может вернуться, - шёпотом возразила девушка лет шестнадцати, пугливо косясь в сторону башни Синьории.
- Чепуха, Биче! - фыркнула её собеседница. - Всем известно, что совет приоров заседает допоздна, и значит, мессер Фолько вернётся не раньше моего мужа, то есть к полуночи! И разве не хочется вам, монна Биче, услышать стихи, которые столь искусно слагает известный вам молодой синьор, столь же учтивый, сколь и учёный?
В этот момент ночной певец перепорхнул поближе и  исполнил  пассаж по всем правилам искусства бель канто, так что ответ девушки расслышала только донна Вероника.
- Ох, Беатриче! - со смехом воскликнула она. - Поистине прав мессер Алигьери, называя тебя Учтивейшей и Невиннейшей! Да ведь любая из девушек старше одиннадцати лет давно догадалась бы, кому посвящены…
Но тут вдали послышались голоса, и отблески приближающихся факелов заплясали по плитам мостовой.
 И резная балконная дверь, скрипнув, скрыла две фигуры прежде, чем трое идущих обменялись двумя первыми фразами.
Смеющиеся голоса их перебивали друг друга:
- А походка?! Посмотри, посмотри же, Гвидо! А могильная бледность и загробный голос? Да ведь он ни разу не улыбнулся сегодня, - скажи, Гвидо, прав ли я? - обращался к одному из спутников юноша с лютней в руках.
- Неправ и ещё тысячу раз неправ ты, о Каселла! Ведь наш друг Данте стал в Болонье настоящим учёным мужем! А где, скажи на милость, видел ты учёного мужа, откормленного, точно породистый гусь?
- Так вот, значит, до чего доводят человека философия с римским правом! - в шутливом ужасе воскликнул Каселла и взмахнул лютней. -  Нет уж, после этого я в Болонью ни ногой! По мне, уж лучше прожить век неучем в благодатном воздухе Флоренции.
- Поистине вы правы, друзья! - приглушённо донёсся голос третьего из идущих. - Город Болонья слишком холоден для флорентийцев, ибо слишком открыт северным ветрам. К тому же в нём такое количество остроконечных башен, что за их шпили то и дело цепляются облака, а потому там всегда пасмурно и тоскливо!
- Древние называли твой недуг “амор патриэ” - любовь к отечеству,- наставительно молвил Гвидо, старший из троих. - Весьма похвальное и возвышенное чувство! Но уж теперь-то ты наконец можешь вволю насладиться зрелищем горбатых  флорентийских улочек и башен с разломанными верхушками.
- Нас дурачат, Гвидо! - вмешался названный Каселлой. - Когда я шёл мимо, он и не думал любоваться улицами, а стоял у Старого моста в полной темноте и бормотал что-то нараспев и в рифму!
- Так значит, мы помешали тебе, Данте? Быть может, тебя поджидает прекрасная донна? Каселла, уходим!
- Да нет же, друзья! - воскликнул Данте. - Это просто болонская привычка. Вся Болонья нынче помешалась на сонетах. Верьте не верьте, но даже торговцы виноградом на тамошнем рынке пустились осквернять искусство  убогими рифмами!
- Ну так удостойте же наш слух этого болонского дива, мессер сочинитель! Если надо - моя лютня всегда к вашим услугам, - предложил весёлый Каселла.
- Как, прямо сейчас? Но я...
- Не уподобляйся же капризной донне, Алигьери, - промолвил Гвидо в нетерпении. - Или память твоя ослабла в учёных занятиях?
- Осмелюсь надеяться, что... Постойте-ка,  - насторожился вдруг Данте. - Вы  не слышите? Со стороны того палаццо...
- Как будто пока ничего похожего на скрип двери, отворяемой нежной рукой! – вздохнул Каселла, трогая струны. – Но не увиливай, Данте, читай! И, быть может, к твоим словам придёт  мелодия - а услышав мелодию, явится и слушательница!
- Что ж! Дайте вспомнить  начало, -  отозвался Данте, принимая вызов, и, передав свой факел Гвидо,  выпрямился и воздел руку на манер участника поэтического турнира. Голос его, хотя негромкий и юношески неустойчивый, был гибок и выразителен:
“Так благородна, так она чиста,
Когда при встрече дарит знак привета,
Что взору не подняться для ответа
И сковывает губы немота...”
- Просторечный вольгаре? - удивился Гвидо. - Весьма смело! Однако дерзость искупается  богатством созвучий и строгостью рифм... Но позволь спросить, друг Данте: неужто ты вздумал применить этот завет в жизнь?! Имей в виду: наше молчание дама может истолковать превратно!
- Как знать, Гвидо! - лукаво возразил Каселла. - Быть может, среди болонских красоток...
- Болонские красотки? - расхохотался Данте. - Да в этом городе не сыскать и полдюжины дам, достойных хотя бы звучной терцины! И поверьте мне на слово: рождённому на берегах Арно не найти на чужбине ни красоты, ни счастья!
- О да, зато здесь этого добра хоть отбавляй! Признайся же, Данте: которая из флорентийских вертихвосток посягнула на ясность твоего рассудка? Что за ядовитый побег от корня Евы...
- Ты не переменился, друг Гвидо! Но не трать попусту своё красноречие: нежная донна моей души - всего лишь бесплотная мечта, - поспешно заверил Данте.
- Да ведь мечты иной раз сбываются, мой друг, – к счастью либо к несчастью, - вздохнул Гвидо. – Ну что ж, настрой-ка свою лютню, Каселла! Быть может, при звуках нежной канцоны какая-нибудь жалостливая дама пристойного вида подаст-таки знак привета этому пилигриму, изнурённому любовным паломничеством!
В это самое мгновение на балконе вновь показались две фигуры,  взявшиеся за руки, словно  в танце павана.  Обернись молодые синьоры вовремя, они  разглядели бы, что одна из двух дам, схватив другую за руку, что есть силы тянет её к перилам, в то время как вторая сопротивляется отчаянно и безмолвно.
Однако проворный Каселла уже извлёк из своей лютни печальный аккорд, и нежный  напев канцоны вмиг завладел улицей и молчаливыми домами.  Сладчайшие сны сгустились у изголовий юных щёголей и престарелых донн, прекрасные видения посетили почтенных отцов семейств и чумазых подмастерьев.
- Святая Мадонна! Да вот же она, твоя мечта, гляди! - тихо вскрикнул Каселла.
- Кто там? Неужто... донна Лукреция? - в голосе Данте послышался скорее некоторый испуг, чем радость.
- Что же вы перестали петь, благородные синьоры? - прозвучало с высокого балкона, и дама в том расцвете красоты, что порой верно указывает на скорый её закат, показалась у лепных перил.
- В минуты восторга дар речи покидает нас, уступая место безмолвному созерцанию! - раздался  учтивый ответ Гвидо.
- Как счастлива должна быть дама, к которой обращены столь возвышенные речи, - заметила донна Лукреция с лёгким вздохом.
Каселла ткнул Данте в спину, принуждая поклониться, и сам отвесил глубокий поклон.
- Ослепление любви порой уподобляет бессловесному камню даже самых речистых из нас, -  продолжал Гвидо, не без укора оглядываясь на друзей. - Правда, мессер Каселла скорее привык, что за него говорит его лютня... зато наш учёный друг Данте при случае способен показать пылкость и красноречие! Не угодно ли продолжить ваш сонет, мессер Данте?
И, получив новый чувствительный толчок в спину, Данте ещё раз склонился в поклоне - на сей раз не без грации.
И в тот же миг донна Вероника на своём балконе вскрикнула шёпотом: “Беатриче!” и скользнула в  дверь, ибо внезапно обнаружила рядом с собой пустоту.
Тем временем соловей попробовал было завести новую трель, но вдруг смолк -  не то от недостатка опыта и мастерства, не то от неверия в собственные силы, столь свойственного юности.


- Ничего себе вид! Напилась вчера, что ли? - изумилась утром Светка.
- Не спалось. Бессонница, - пробормотала Вероника, не входя в подробности. Сцены из флорентийской жизни, уже написанные, продолжали стоять перед глазами, и от этого возникало ощущение нереальности происходящего. Но некоторые придуманные ночью реплики теперь почему-то резали ухо, и хотелось немедленно побежать домой исправлять позорные промахи.
- Бессонница! Это в сорок-то лет! При муже! - осудила Светка. - А чего в шестьдесят делать будем?
- А я вот,  девочки, позже четырёх не встаю. А когда и в три, - поделилась биологичка Анна Петровна. - Привыкла - и отлично! Ночью и тетради проверишь, и планы напишешь. Тихо! Никто не мешает! Хочешь - голову мой, хочешь - в кухне возись. С сыном и с невесткой душа в душу живём: вечером, как полдесятого - я сразу к себе,  спать! Утром они ещё глаза не разлепили, а я уже на работу собралась. Когда ж ругаться?
- Значит, по натуре вы жаворонок, - рассеянно заметила Вероника.
- Все мы тут жаворонки! - вздохнула Светка. - Что ж ещё остаётся!  Как-то, помню, еду к первому уроку, и мужик в троллейбусе прямо по ногам - топ, топ! Ну, я ему так вполголоса: не видите, говорю, рядом женщина стоит? А он так глянул косо, наклонился и мне ещё тише: а откуда, говорит, здесь женщины? Да   женщины сейчас ещё в постели предпоследний сон досматривают!
- Умеешь ты испортить настроение! - возмутилась Вероника. - Молчи лучше, не растравляй с утра!
- ...А когда у нас совещание после второго, какая-нибудь санэпидстанция явилась - они, женщины которые, ногти себе подпиливают. А вечером в ресторан… Вы вот, к примеру, Вероника Захаровна, какой ресторан предпочитаете?
Настроение таки испортилось. Вероника грянулась с небес на землю. И последним толчком, сбросившим её с высот вдохновения, был мимолётный вопрос директрисы в коридоре: “Ну как там протокол собрания, готов?”
Имелось в виду, разумеется, воспитательное собрание по поводу Беспечного.
Вероника бодро кивнула и даже радостно улыбнулась, причём в то же время предательский язык повернулся сказать: “Да, завтра принесу!” Хотя откуда же возьмётся завтра этот самый протокол, она, разумеется, не ведала.
День был испорчен вполне и окончательно. Дежурный пирожок с повидлом в буфете не лез в горло. На уроке в одиннадцатом всевидящая Масина радостно оповестила: “Вероника Захаровна, а у вас на колготках стрелка!” В седьмом же, стоило выйти на минуту, как славные детки закинули тряпку под потолок на плафон.
Обиднее всего, что не было сил даже на ругань.
Вообще, красиво ругаться - это было не её амплуа. Почему-то никогда не приходило ей на ум звучных фраз вроде: “Да разве ж вы дети?! Вам же сказать, кто вы такие - так вы ж маме побежите жаловаться!”  или: “Вот как посоветую  родителям заняться воспитанием – да так, чтоб вы и спали стоя!” Так нет же: не только свежие и оригинальные, но даже элементарные обороты типа “Отправляйся за дверь, и завтра в школу с родителями!” звучали у неё так фальшиво, что никому и в голову не приходило следовать подобным распоряжениям.
Правда, выручали иной раз мимика и жесты. Например, неплохо удавалось Веронике укоризненное выражение со склонённой набок головой - если, конечно, его кто-нибудь  замечал. Класса до седьмого действовал также испуганный взгляд в сторону двери со словами: “Ну-ка, сели как положено! В школе комиссия. Могут войти в класс в любую минуту!”
Но и с мимикой требовалось знать меру. Где-то Веронике попалось предостерегающее высказывание: “После сорока лет педагога можно узнать по измятой физиономии.”
Поэтому дома, когда муж подозрительно осведомился: “Чего сковырклетилась, а?” - она тут же спохватилась  и улыбнулась по возможности жизнерадостно. Но всё-таки призналась:
- Опять насчёт Беспечного...
- Ещё одно собрание, что ли? - возмутился муж.
- Да нет, индивидуальная работа... Домой к ним, короче, опять идти. Уговаривать, чтоб мать выписку из протокола подписала. Директриса требует.
- Требует! А сколько платят они за то, что требуют?
- Ладно, не сыпь соль на рану! И так ноги к ним не несут... Вы сами ужинайте, если задержусь. Макароны под подушкой...
И Вероника с тяжёлым сердцем отправилась проводить индивидуальную работу.

 Мрачное предчувствие, увы, не обмануло.
Беспечной-матери дома не случилось.
- Откуда я знаю, когда придёт! Они мне не отчитываются, - с вызовом сообщил Беспечный-сын. Разговаривали во дворе: он - стоя на ступеньке крыльца, она - глядя снизу вверх. “Каблуки не надела!” - запоздало пожалела Вероника.
- Ну ладно тогда, как-нибудь в другой раз, - заторопилась она, ощущая малодушное облегчение.
- А куда вам спешить? Посидите пока, - предложил трудновоспитуемый хозяин. И что-то в его голосе насторожило Веронику.
Она слегка повернула голову.
Чистопородный дог дымчатой окраски, грациозно простёрший мощные  лапы, возлежал в двух метрах позади неё, как раз поперёк калитки. Глаза у него были светло-карие, с золотыми искорками, как камень авантюрин. А калитка позади  выглядела как дверца в кукольный домик.
В глазах пса, в позе и в том, как он поводил головой, ловя каждое движение хозяина, чувствовалась готовность ради него  н а    в с ё. Например, по первому его знаку загрызть любое живое существо. Или держать это существо в западне столько, сколько сочтёт нужным повелитель. Мнение жертвы, понятно, не учитывалось.
Впрочем, повелитель был великодушен. Он готов был даже, пожалуй,  отпустить жертву безо всякого ущерба её здоровью. Единственное  скромное его желание состояло в том, чтобы его  попросили. Или, ещё лучше, взвизгнули бы от страха: “Лёша! Ты что?! Убери собаку!” И он снисходительно усмехнулся бы и приказал: “Карат, место!” И разрешил бы: “Можете идти...” Как директор после двухчасовой нотации в кабинете.
Он посмотрел на Веронику выжидающе.
- Да я вообще-то не спешу. Не помешаю тебе? - вежливо поинтересовалась она.
...Чета Беспечных-родителей вернулась через полтора часа. За это время их сын проштудировал четыре темы из раздела “Причастие”, составил пять предложений с причастными оборотами и пять - со словарными словами. Звонок прервал его на заучивании стихотворения Лермонтова “Три пальмы”.
- Вот к пальмам подходит шумя караван! В тени их весёлый раскинулся стан! - завопил он радостно и кинулся открывать.
Вероника откинулась на спинку кресла. Оказалось, что всё это время она сидела на краешке, прямая и застывшая, как циркуль. Теперь спина тихо ныла, и почему-то клонило в сон. “Вроде полседьмого, не больше, - вяло удивилась она. - Теперь домой, домой... Какие ещё протоколы! Да и не такой уж он трудновоспитуемый... то есть трудно, конечно,  но воспитуемый...”
В коридоре послышался топот, словно целый класс бежал в раздевалку после физкультуры.  На пороге показались: Беспечная-мать с девочкой лет трёх на руках; рослый мужчина в белом костюме - очевидно, Беспечный-отец; румяная толстушка в блестящей кофте; наконец, два подростка, постриженные до гладкой шарообразности голов.
- Вероника Захаровна! Вы с Лёхой заниматься пришли?! - закричала мать, широко открыв глаза и хлопая ресницами в точности подобно сыну.
- Н-н... ну, в общем, да, - пробормотала Вероника, - у нас диктант скоро... сложный такой...
- Ира! Смотри! Павлик! Это ж наша учительница! Классный руководитель наш!! - истошно вскрикнула мать. - Вероника Захаровна, это моя сестра, а вот племянники! А это папа наш... А вот это - кто? Сама скажи!
- Настя! Здласте! - закричала девочка и всплеснула руками.
- Очень нам приятно, очень! - говорила толстушка. - С нашим Лёхой...  чтоб заниматься...
- Да вы потише! Испугали человека, - вмешался басом отец. - А что это вы вскочили, Вероника Захаровна?
- Да я в смысле... Мне домой уже пора. И задание на завтра мы сделали.
- Домой?! - завопили в два голоса мать-Беспечная и её сестра с выражением ужаса. - Да время ж детское! Не-ет, не-ет, будете ужинать с нами!
- Что вы, спасибо, я же из дома, только из-за стола! Полчаса назад буквально... - убеждала Вероника, прижимая руки к груди.
- Ничего себе полчаса! - подал голос сынок. - Часа три одни правила долбили...
- Вот видите, Вероника Захаровна! Садитесь, даже и не разговаривайте! Счас наши мужики шашлычок организуют! – радостно вскричали женщины.
Тем временем мужчины куда-то исчезли. И откуда-то чуть заметно потянуло дымком. А в комнате, как по волшебству,  возник длиннющий стол под белой скатертью, и на этой скатерти - какие-то тарелки и бутылки.
- Большое спасибо, но не могу никак. Ну никак, честное слово! - как можно убедительнее говорила Вероника, умоляюще  глядя в глаза хозяйке, - У меня и дома не знают, где я ! Наверно, ищут уже...
- А скажите честно, Вероника Захаровна, - вдруг очень тихо спросила Беспечная-мать, -  вы, может, совсем не для того приходили? Может, сказать что хотели?
И в глазах её  появилось выражение упрямого озлобления, как на собрании. А толстушка-сестра замерла со сковородкой в руках.
Вероника растерянно молчала, не в силах придумать ничего для ответа. Уши её медленно заливались краской.
- Ох уж эти мне родители! - внезапно с удивлением услышала она  собственный голос. - Всё им что-то мерещится! Лёшка, ты до чего мать довёл?! Бессовестный! Нервы никуда. Ну ладно, посидим   немножко с вами... Марина... забыла, как по отчеству?
- Да просто Марина, - с остатком обиды, но уже потеплевшим голосом буркнула Беспечная.
Отродясь Вероника не принадлежала к любителям шумных компаний. Никогда не владела она искусством непринуждённо общаться, есть, а тем более пить с незнакомыми людьми. И уж, конечно, в самом страшном сне ей не могло присниться, чтобы она пила    в    п р и с у т с т в и и    у ч е н и к а!
Насилие, которое она совершила над собой в этот вечер, было вынужденной жертвой педагогическому долгу.
Сказав “посидим немножко с вами”, Вероника как бы раздвоилась: одна её часть словно уснула или впала в забытьё, чтобы не видеть, как другая сидела за столом, улыбалась, говорила какие-то глупости, отвечала на какие-то дурацкие вопросы, ела и пила.
Позже этот злополучный ужин вспоминался смутно, как в тумане. Совершенно не задержался в памяти, например, вкус шашлыка, хотя ясно, что именно шашлык был гвоздём меню. Вообще изо всего разноцветного изобилия на столе запомнилась только рыба “хе”. Удивительно было, что можно так запросто и с удовольствием есть сырую рыбу   под таким необыкновенным названием. Кроме того, абсолютно чётко помнилось, что маленькая рюмка, стоявшая перед Вероникой, наполнялась  каким-то тёмно-красным вином всего два раза.   Однако то ли вино было выдающейся крепости, то ли повлияли волнение и усталость, но опьянела  она, без сомнения, больше всех за столом. Дальнейшие события выплывали в памяти бессвязно, в виде отрывочных кадров:  вот Марина показывает ей фотографии Лёшки в детском саду, и они обе, перейдя на “ты”, хохочут, и она, Вероника, кричит: “Глаза! глаза!”, имея в виду отчаянно-шкодливое выражение лёшкиных глаз; вот маленькая Настя с рёвом лезет к ней на руки, удерживаемая тётей Ирой; вот отец с сыном и племянниками исполняют какую-то невообразимую акробатическую пирамиду; вот Марина с Ириной на два голоса поют грустную украинскую песню, очень знакомую, но Вероника никак не может вовремя подхватить припев.
Мысль о времени грянула в голове, как будильник среди ночного безмолвия.
- Захаровна, ты что подхватилась? Не пустим! - рявкнул Беспечный-отец, с которым тоже перешли на “ты”.
Но в этот момент первая, более ясная часть сознания Вероники пробудилась на короткое время, и она увидела себя - среди чужих людей, за чужим столом, в чужом доме; а также своих собственных детей и мужа, ожидающих её - вот уже сколько?
Что интересно - часов здесь нигде не было видно. А может, нарочно их попрятали?!
По просьбе классного руководителя Лёшка вышел куда-то посмотреть время, а когда вернулся и объявил - часть сознания вновь отключилась, оставив Веронику  на автопилоте.
Провожать учительницу отправились всей компанией, прихватив дога Карата и литровую банку с рыбой “хе”.
Муж, открыв дверь, не нашёл слов. Молча пропустил он всё общество в прихожую, и тут же из комнаты выскочили Маришка и Туська - это в одиннадцатом-то часу! Последовала весёлая и шумная процедура взаимных приветствий, знакомства и, учитывая позднюю пору, - прощания. И как раз когда провожавшие уже развернулись было лицом к выходу, Вероникин язык вдруг сам собой произнёс:
-  Коля! А где-то у нас было ещё шампанское? За знакомство!
- Да что вы, что вы, Вероника Захаровна, - степенно завозражала Марина, придерживая обернувшегося было мужа за рукав. Но тот - быть может, так же неожиданно для себя, как и Вероника - сказал:
- А почему бы и нет?
Вероникин же муж опять ничего не сказал, а просто посмотрел на неё и полез на антресоль за бокалами.
...Окончательно сознание возвратилось к ней часов после двенадцати, когда за гостями наконец закрылась дверь и мгновенно уснули Туська с Маришкой.
Слёзы полились в ту же минуту - как ждали наготове. Настоящее её “я”, робкое и стеснительное, задавленное педагогическими соображениями, вырвалось из-под контроля и дало себе волю. Весь стыд и неприличие этого вечера, ничем более не прикрытые, обрушились на неё и сломали. Она лежала на диване лицом вниз, раздавленная и уничтоженная, и, трясясь и захлёбываясь, заливала слезами подушку.
Муж принёс воды.
- Уволюсь, - сказала она, когда смогла говорить, - завтра напишу заявление. На фига эта работа! В гробу я видела! Ну как теперь Лёшке в глаза смотреть?! Ещё директриса со своим протоколом... Реализатором на рынке в сто раз лучше... уборщицей...
- Ладно-ладно, успокойся, - похлопал по плечу муж. От его голоса ей стало полегче. Слёзы, правда, хлынули с новой силой, но это были уже слёзы облегчения – и похоже, последние. Всё-таки испытания этого дня, слава Богу, подошли к концу.
Глубоко вздохнув, она начала стелить постель.
- Ничего страшного, - успокаивал муж, - чего в жизни не бывает! Сразу увольняться... Подумаешь, выпила! Вы ж все тоже люди. Хотя, конечно, наша Ольга Фёдоровна бы...
Вероника замерла с простынёй в руках.
- Ты Иуда, - тихо сказала она.
Впереди разверзлась ещё одна бессонная ночь.


            - Что случилось с донной Вероникой? Её совсем не видно в городе!
- Почему вдруг прекратились весёлые «феста аллегра»?
- И отчего так тихо вокруг палаццо Мореска? Куда подевались соловьи из их сада, а заодно и все певцы и музыканты?
 - Говорят, что портрет госпожи не украшает больше верхний зал!
- Да и сам синьор Пьетро, говорят, - правда ли, нет? – не поднимается больше в покои жены…
- Святая Мадонна! Оставить такую красавицу! Может ли это быть?!
- Почему же нет? Годы вплетают седину даже в красивейшие причёски под жемчужной сеткой, а ведь донне Веронике уже минуло… постойте-ка… сколько?
- Да и бесплодное ожидание наследника, быть может, истомило и  разгневало мессера Мореска…
- Он не дорожит больше обществом супруги, ибо Амур поселил новую страсть в его сердце! И теперь донна Вероника может без помех отправиться в полном одиночестве хоть на праздник Святого Иоанна в Санта Феличата!
- Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская…
В упомянутом же верхнем этаже палаццо Мореска в это время звучали иные речи.
- Подумайте, госпожа моя! Что за трапеза для знатной дамы – кусок  сыра и кувшинчик молока? – взывала старая Франческа к донне Веронике, сидящей у окна.
- Оставь свой поднос и уходи, - говорила в ответ госпожа, не оборачиваясь.
- Приходил купец, спрашивал – не прислать ли вашей милости палермского шёлка или венецианских кружев, - продолжала Франческа, словно бы не слыша приказа.
- Скажи – ничего не нужно, - равнодушно отвечала хозяйка.            
- А жемчужная диадема с сердоликом? Не послать ли к ювелиру починить её? – не унималась старуха.
- Ты оглохла?! Я сказала - ступай! – в раздражении повышала голос донна Вероника.               
- А знахарка Каталина предлагала приворотное зелье из куриной печени с граппой! – поспешно договаривала Франческа, но, увидев лицо госпожи, проворно скрывалась за дверью и там, очутившись в безопасности, шептала:
- Да ведь превеликое множество – превеликое множество, говорю я вам! – благороднейших дам, покинутых недостойными мужьями, куда как быстро утешались! Стоило только объявиться поблизости какому-нибудь бойкому кавалеру! А уж госпожа Вероника… - и далее выразительные жесты заменяли старухе  слова.
Жаль только, что свидетелями её речей оставались лишь немые стены.
И вдруг однажды в полночь… в тот самый час, когда слабый дух человеческий одержим соблазнами более, чем в другое время… но нет, должно быть, это только почудилось старой Франческе. Должно быть, это вой ветра за окном приняла она  за незнакомый мужской голос…


Действие последней сцены пьесы происходило во тьме.
Впрочем, силуэты мужчины и женщины на фоне стрельчатых окон рисовались довольно отчётливо, однако лиц их было не различить.
- Оказать человеку помощь и даже не спросить его имя! – проговорил мужчина, неловко поворачиваясь к даме.
- С некоторых пор я не делаю различий между гибеллинами и гвельфами, белыми или чёрными, - отозвалась женщина неторопливо и почти равнодушно. – В особенности если вижу, что человек измучен и к тому же ранен в ногу.
- Ничтожная царапина, - пробормотал мужчина, - по сравнению с тем, что ожидало бы меня завтра! Знайте же, благородная донна, что под вашим кровом – преступник! Мой приговор уже подписан, и спасти свою недостойную жизнь я могу лишь позорным бегством… Но если когда-нибудь мне суждено вновь ступить под своды флорентийских ворот – клянусь, я сумею отблагодарить вас!
- Привычка говорить так складно и учтиво... - улыбнувшись в темноте, проговорила женщина и вдруг, возвысив голос, продекламировала:
               В раздумии над вашей суетой
               Печалюсь я - и страшно мне за вас!
- Как?! Вы узнали меня? - воскликнул мужчина.
- Вы шутите, мессер Данте! Да кто же во Флоренции не узнает нашего прославленного стихотворца?
- И недоучившегося юриста, и незадачливого политика, равно несчастливого в товарищах и в делах! Завтра на рассвете самый голосистый из герольдов, Кьяро ди Кьяриссимо, объявит мой приговор, и вскоре мой дом, дом преступника, будет сожжён... а ведь я даже не успел взять с собой начатые рукописи! - голос мужчины на мгновение пресёкся, но он тут же овладел собой и добавил угрюмо, но твёрдо. - Кара Всевышнего всегда справедлива, и да будет наказан тот, кто пренебрёг своим назначением! И да будет проклят час, когда я оставил   ремесло поэзии ради суетных политических интриг! Не прославленный стихотворец, а преступник и презренный изгнанник - вот в каком позорном обличье я навеки останусь в памяти земляков...
В наступившем молчании тьма, окружающая говорящих, словно бы сгустилась ещё мрачнее.
- Наши обличья, - наконец раздался голос женщины, набравший неожиданную силу, - всего лишь маски, под которыми истине угодно скрывать своё лицо. Некоторые из этих масок вначале ласкают кожу, однако потом снимаются с кровью... И всё же, полагаю, вам рано унывать, мессер Данте! Врачеватели говорят - чем сильнее саднит рана, тем вернее исцеляется больной. Как знать - быть может, нынешние испытания приведут вас к славе более высокой, чем прежняя?
- Донна Вероника Мореска, - тихо сказал Данте, - как мог я не узнать вас сразу? Магистр Латини, мой учитель, называл вас мудрейшей из женщин Флоренции. Но ещё дороже для меня ваша дружба с Благороднейшей... конечно, вы знаете, о ком я говорю. Когда-то я осмеливался  мечтать о земном счастье с Нею...
- Не стоит стыдится мечтаний, мессер Данте! - горячо перебила  его донна Вероника. - Мечты не предают людей - если люди сами их не предают.
- …и только после Её ухода  понял, что недостоин даже произносить Её имя, ибо слаб духом и помыслы мои тщеславны и ничтожны! Вот и сейчас, перед дорогой, в душе моей страх и печаль...  И всё же наш разговор, донна Вероника, - это божественный знак, который мне, быть может, суждено со временем разгадать! Да благословит вас Господь за сегодняшнюю встречу и за надежду, которую вы подарили мне в этот тяжкий час!
Мужчина неловко опустился на одно колено и, приклонив голову к руке женщины,  коснулся губами её пальцев.

 
Некоторое время они оставались в комнате - женщина и мужчина, неловко целующий ей руку, - когда Вероника закрыла и отодвинула тетрадь. Она ещё раз нечаянно всхлипнула, глядя на них; и тут силуэты  начали таять, прозрачнеть, исчезать на глазах; однако не исчезли вовсе, а, невидимые уже, плавно понеслись куда-то за стены дома, в большой мир, и удержать их не было возможности. И так жаль было расставаться с ними, что она, щёлкнув выключателем, в темноте выглянула в окно и даже распахнула форточку. Но увы: след их растаял в ночи, пьеса была закончена. ПЬЕСА  БЫЛА  ЗАКОНЧЕНА!
Эта новая мысль поразила её. Слово “пьеса” разгоралось перед глазами всё ярче, сверкая подобно драгоценному камню, бриллианту, алмазу, переливаясь огнями рамп, юпитеров, фотовспышек; и было в нём сияние глаз актёров и актрис, и блеск серёг и ожерелий женщин в зрительном зале, и шум рукоплесканий, и музыка - о, взмах руки дирижёра с лицом властным и вдохновенным! о, скрипки! - и всё это имело самое определённое отношение к пьесе, а значит, и к ней, Веронике!
Тёмно-синие очертания домов застыли в почтительной неподвижности. Размытыми декорациями рисовались деревья на заднем плане. Бледно-жёлтая луна театрально примостилась на скате дальней крыши. А в воздухе - в октябре месяце! - п а х л о    Н о в ы м         г о д о м!
Невесть сколько времени она простояла перед окном, упиваясь видениями волшебными и чем дальше, тем более бессмысленными. (Но всё же как хотелось верить, что в эту самую пору где-то в неизмеримой высоте тень Поэта, пробуждённая дерзким упоминанием, посылает на грешную землю взгляд хоть и суровый, однако не лишённый  благосклонности!)
Вдруг сладкая  усталость овладела ею. Кажется, теперь заслужила  спокойный сон, успела подумать Вероника, мгновенно отяжелев и почти ползком перебираясь на кроватъ.  Туманящимся взглядом она окинула: детские колготки на стуле; силуэт горшка с кактусом на подоконнике; чайник на краешке стола. Был во всём этом какой-то глубокий смысл, какое-то величие и нежность... и мысль потерялась вдали неясным гармоничным аккордом.

 
Утро выдалось жестоко отрезвляющим. Творческий восторг  мигом растаял под натиском забот: из чего варить кашу, если есть изюм, но нет сгущёнки? Кому вести  Туську в садик? И как отправляться на работу с опухшей от слёз ро... ну да, лицом! Муж, бреясь, деликатно разглядывал стены. Маришка посматривала искоса и жалостливо вздыхала. Туська простодушно посыпала соли на рану:
- Мам! У тебя зубик болит?
В сторону школы ноги положительно не шли. Мысль о Беспечных стояла у самого горла, как нож.
“ Уволюсь по собственному... А до тех пор - на больничный... Слава Богу, с моим горлом - в любое время... К директрисе прямо сейчас же: так и так, ребёнок болеет, требуется непрерывный присмотр... Нет, про ребёнка нельзя, примета... Сказать - нашла другую работу... но как же посреди года?”
Встречная старушка опасливо шарахнулась. Оказалось, она бубнила вслух, словно репетируя! Да ещё и руками, кажется, размахивала, отрабатывая умоляющие жесты!
Она остановилась, вздохнула поглубже. Успокоиться, взять себя в руки... К звонку бежать смысла нет - пускай лучше Беспечный вместе со своим седьмым сядет на историю, а одиннадцатый её подождёт. Всё равно у них сроду урок вовремя не начинался... Директрисы раньше девяти не бывает. А встретится завуч - тем лучше: сказать всё как есть, и дело с концом! Ну и выслушать, конечно, тираду насчёт интересов школы, тут уж никуда не денешься. Тут уж стой молча и знай моргай глазами, как Туськина Мальвина с отбитым носом. Можно фольклор вспоминать, народную мудрость, “Молчание - золото”, например, или “Язык мой - враг мой”., или ещё...
- Вероника Захаровна! Что-то не торопимся, а?
...или “Вспомнишь чёрта - рога покажутся”! Но ничего подобного Вероника, разумеется, не произнесла, а только начала было срывающимся голосом:
- Да вот, троллейбус... - как завуч перебила:
- А мы тут, Вероникочка Захаровна, посоветовались и решили вас на курсы отправить! Тема хорошая, что-то о литературе и искусстве. Конечно, надо было пораньше  предупредить,  уж простите великодушно! Так что прямо сейчас и отправляйтесь, голубчик, а замещение я организую. Ну как, согласны? В интересах школы!
И Вероника ощутила примерно то же, что ощутил бы преступник, которого вместо каторжных работ  вдруг отправили бы в санаторий.
Если бы не субординация, она, пожалуй, бросилась бы на дородную завуческую шею - однако не в школьных, а сугубо в своих эгоистических интересах.


Курсы располагались в ином измерении, где не действовали законы эвклидовой геометрии и правила внутришкольного распорядка.
Уже один путь туда, на другой конец города, настраивал на ожидание всевозможных чудес. Вместо того чтобы давиться в трамвае под бодрые кондукторские возгласы “А что  у нас на проезд!” и “Два рубля, родненький! Вкладыш-то просрочен!” - Вероника уютно погружалась в миниатюрное сиденье маршрутного такси. Иногда она праздно разглядывала сидящих лицом к ней женщин и мужчин, стараясь отгадать: кто они по профессии? где проводят отпуск? какого цвета обои у них в гостиной и в спальне? Иногда же переводила взгляд за окно и представляла себе: например, она оказалась вот на этом углу; догадается ли, что это  родной город? а если нет, то какие будут впечатления? Вот здесь, казалось ей, люди выглядели и одевались не так, как в её районе, и совсем другая жизнь, без сомнения, шла у подножия громадного супермаркета, напротив визаж-салона и ногтевой студии!
Переживать за опоздания на курсы было не принято. Принято было не спеша приближаться к школе - с виду совершенно обычной школе; но стоило только всмотреться в лица идущих навстречу девчонок! Немыслимо было предположить, что они не читали “Войну и мир” и “Мастера и Маргариту”. Печать ума и таланта  чувствовалась даже на тех, что обменивались на ходу выражениями ненормативной лексики. Небрежные причёски, элегантные сумки их говорили о врождённом чувстве гармонии; макияж свидетельствовал о смелости и предприимчивости. Без сомнения, этим юным женщинам суждено было со временем преобразовать облик эпохи!
И класс, где проводились курсы, был на первый взгляд тоже самым обыкновенным: с доской, мелом и тюлевыми занавесками; но акустика! Как летело и парило каждое слово! Ибо выступали Лучшие из Лучших; Мастера; Волшебники! Изучение наречий в их исполнении выглядело игрой для интеллектуалов, урок по творчеству Лескова - беседой соавторов либо театральным спектаклем. Временами, слушая сочиненную семиклассником балладу или отрывок из сценария, Вероника преисполнялась печальной зависти; временами, разглядывая иллюстрации к стихам, туманно представляла и себя - пусть в отдалённом будущем - Настоящим Учителем Литературы. ( Но если бы только не мысль о Беспечных!)
Вокруг сидели такие же, как она, слушательницы, чувствующие себя отчасти ученицами, отчасти  зрительницами в театре. Все как одна были принаряжены, будто на родительское собрание - в мягких свитерах пастельных тонов, с тоненькими золотыми цепочками, с маленькими сумочками, а не кошёлками для ношения тетрадей. Иногда посещали уроки - с сочинением стихов, игрой на фортепиано и чуть ли не балетом между рядами; но всё это мало кого удивляло, учитывая неправдоподобие всего уже увиденного и услышанного. Зато живой интерес вызвала лекция психолога: милая улыбчивая женщина озадачила всех неожиданными вопросами, вроде “Хотели бы вы очутиться на необитаемом острове?” или “Как часто вы меняете причёску?”, после чего большая часть слушательниц получила загадочное название “циклоидов”, меньшая - того оскорбительнее! - “шизоидов”. Вероника же оказалась причисленной к нескольким  “психастеникам”. Остаток лекции психолог посвятила утешению обиженных, приводя в пример многих выдающихся и знаменитых людей, у которых, оказывается, тоже были нелады с психикой. Под конец всем предложили новый маленький тест под названием “Семь моих “я”, и вот тут-то уж учителя не оплошали: под номером первым все как одна написали “учительница”, а уж дальше в разных вариациях шли “классный руководитель”, “гражданка России”, “мать”, “жена”, “женщина” и “циклоид”.
По вечерам Вероника старалась передать всё это великолепие Светке.
- Ещё в музей поведут, представляешь?
- Как третьеклассников! - фыркнула Светка, впрочем, очевидно скрывая зависть.
- А ещё киновед придёт! Новые “Двенадцать стульев” будем смотреть! - выдала Вероника убийственное сообщение. - И ещё режиссёр какого-то нового театра!
Уж тут-то Светка, наконец, онемела. Но онемела как-то странно: с ехидно-выжидательным выражением лица.
- Н-ну-у? - после паузы протянула она таким тоном, каким задают дополнительный вопрос двоечнику.
- Чего “ну”?
- Я говорю, режиссёр придёт, а пьеса-то твоя до сих пор небось даже не напечатана? Название-то хоть придумала?
И тут онемела Вероника.


Слово “режиссёр” грянуло в школьном классе, как удар литавр в оркестровой яме перед началом спектакля. Забытая мечта юности - стать актрисой! - встрепенулась на дне каждой женской души.
Режиссёр был высок, тонок и юн, как показалось сразу всем. Правда, со второго взгляда ему можно было дать, скорей всего, за тридцать, а с третьего даже и под пятьдесят. Лицо его с равной искренностью выражало  две мысли:  что-то вроде «я весь перед вами душа нараспашку» - и одновременно нечто наподобие «ну уж нет, не проведёшь!» Остальные детали внешности как-то ускользнули из Вероникиного внимания. Вообще, с его приходом в классе как бы изменилась плотность воздуха и в пространстве образовались некие колебания, отчего фигура его  виделась то далёкой, как из последнего ряда партера, то прямо-таки угрожающе вырастала совсем рядом. То же самое  творилось и со звуками: слова, произносимые им, парили как-то по отдельности, с трудом связываясь во фразы и предложения. Впоследствии она не могла вразумительно объяснить Светке, о чём шла речь, хотя явственно слышала названия спектаклей и даже помнила, что несколько раз он повторил: “А в общем-то мы с вами делаем одно дело!”, причём сердце у неё каждый раз уходило в пятки при мысли, что это уже завершающая часть лекции и что вот сейчас, сейчас придётся... Но всё-таки самый конец она умудрилась прозевать и спохватилась только, когда режиссёр попрощался с аудиторией лёгким поклоном - и мгновенно скользнул в дверь!
И тогда пришлось  чуть не бегом кинуться к двери - и что только люди подумали? - потом буквально нестись по коридору - поскольку он через три шага был уже за поворотом! - и, наконец-то почти догнав его, обнаружить, что дар речи в очередной раз изменил ей!
Он совершенно остановился, повернулся к ней и слушал с вежливым вниманием и терпением (которое, впрочем,  конечно же имело пределы!) и почти не выказывая удивления (повидал человек разного люда - и сумасшедших с манией величия, и графоманов тоже!) РЕЖИССЁР  СЛУШАЛ  ЕЁ, а она несла невообразимый бред:
- Извините, я... вот здесь... понимаете, это как бы такое... ну, не то чтобы пьеса, конечно, а... даже не знаю, как... хотя, наверно, не в свои сани... и в смысле сюжета тоже... но если бы хоть посмотреть... может быть, когда-нибудь можно? хотя  у вас, я понимаю, время... извините...
С каждой изрекаемой глупостью она становилась всё мельче, всё ниже; он же взирал на неё с недосягаемых высот, где обитают небожители. Под конец речи смотреть на него было невозможно - кружилась голова.
И вдруг небожитель явил истинное чудо смекалки и милосердия. Он сказал:
- Пьесу принесли? Ну что ж, давайте! Почитаем... Телефон есть у вас?  Ну, тогда запишите мой в театре.
И Вероника, взяв  непослушными пальцами протянутую ей ручку, записала  на ладони шесть цифр - код высшего, недосягаемого мира.
- Извините... а ваше имя-отчество? - умоляюще крикнула она вслед небожителю.
- Виктор Юрьевич! - снова обернувшись, на ходу представился он и улыбнулся. На лице его было теперь только первое, простодушно-ясное выражение. И белая канцелярская папка с завязочками - а в ней пьеса “Портрет синьоры Вероники“ на тридцати семи страницах! - как-то удивительно подходила ему.
Остаток дня в памяти не сохранился, как, впрочем, и последующие “курсовые” дни. Помнилось только ощущение внезапной лёгкости и покоя. Почему-то  перестало вдруг волновать, что думает о ней Беспечное семейство, а заодно и завуч, директриса, психолог и весь белый свет. И хотя по-прежнему остались при ней бренное тело весом семьдесят два кило, корявый почерк и голос с признаками дестабилизированного тонзиллита,  душа  одним рывком перенеслась в Иные Сферы - туда, где отныне решалась её судьба. Впрочем, думать об этом было рискованно: посреди размышлений и воспоминаний случались с ней приступы запоздалого, но поистине  свирепого стыда. Мысль о какой-нибудь дурацкой реплике способна была буквально удушить, испепелить! Приходилось отвлекаться изо всех сил. Вероника перемыла весь кафель в кухне и в ванной, всю посуду в серванте, перегладила всё бельё. (Муж, застав её штопающей носок на лампочке, посоветовал сходить к невропатологу.) Пачки проверенных тетрадей леденяще-симметрично покоились на столе. Но надо было куда-то девать ещё и вечера! Детективы, перечитываемые по второму разу, шли туго. Вероника отодвигала книгу, подходила к окну. Но теперь никакие призрачные фигуры, сколько она ни вглядывалась,  не оживляли ночной пейзаж. Звёзды светили холодно. Ноябрь выдался без сантиментов: ни снега, ни дождя, ни солнца. Изредка срывались лёгкие белые хлопья, но, не достигнув земли, таяли на глазах.  Ожидание перемен с каждым днём нарастало, нависало в  воздухе над притихшими улицами, как диссонирующий аккорд, как стихотворная строфа без последнего слова...


Не доверяя собственному голосу и памяти, она вызубрила наизусть фразу для звонка, как первоклашка - первое в жизни стихотворение: “Виктор Юрьевич? (Имя это, как и следовало ожидать, означало по словарю имён баловня судьбы!) Здравствуйте, вас беспокоит самозваный автор...” Ну а дальше - дальше воображение отказывало ей...
Ровно через  неделю она дрожащими пальцами набрала заветные шесть цифр.
- Помню, помню, здравствуйте, - отозвался бодрый голос деловито и без малейших признаков волнения. - Заходите, когда вам удобно! Завтра, в одиннадцать? Договорились!
Услышав короткие гудки, она ещё некоторое время держала трубку, чего-то ожидая. Но гудки так и продолжались.
...Оказалось, раньше театр был Домом Культуры, и она - подумать только! - занималась там в хореографическом кружке. Она приостановилась на минуту, вглядываясь в окно на третьем этаже - неужто тот же станок так и тянется вдоль стены? В этом тоже был как будто тайный знак, символ, пока что непонятный; и она решила как-нибудь ещё поразмыслить над ним.
Лестница была устлана ковром - а ведь скакали же здесь девчонками, скользя матерчатыми тапочками по холодному камню! Улыбаясь, она взошла на второй этаж. Но у двери с блестящей надписью “Приёмная” вдруг выросла внушительная женская фигура и холодно осведомилась: “Простите, вы приглашены?”
Вероника тотчас почувствовала себя самозванкой; жалкой графоманкой, вторгшейся в пределы Профессионалов. Здесь полным ходом шла чужая, недоступная для непосвящённых жизнь. И всё вокруг было совершенно другое, чужое: какие-то фрески с угловатыми цветными фигурками на стенах, шторы с тяжёлыми серебристыми кистями на окнах... Тем не менее она выпрямилась и постаралась ответить по возможности с достоинством:
- Я - да, к Юрию Викт... э-э... к Виктору Юрьевичу.
После чего секретарша, вместо того чтобы расхохотаться и указать Веронике её настоящее место,  на глазах уменьшилась в размерах: это из другой двери шагнул в коридор сам режиссёр и небожитель. Он молча кивнул, молча полупоклонился и молча же указал Веронике путь сквозь две двери в кабинет, и она очутилась у начала нескончаемого стола с рядами кресел по обе стороны. В  помещении этом, несомненно, присутствовала  чертовщинка: кресла  скрипели насмешливыми человеческими голосами, настенные светильники перемигивались в зеркале, и двойное выражение на лице сидящего напротив Вероники человека ежеминутно менялось то в сторону доверчивого простодушия, то, наоборот, в направлении едкого скепсиса.
- Ну что ж, о вашей пьесе... - молвил этот человек и цепким взглядом глянул в лицо Вероники. И она с ужасом ощутила невероятную силу и мощь этого незнакомого мужчины - тощего,  не первой молодости - невесть как заполучившего абсолютную власть над нею. Он мог убить её одним словом. Мог прекратить поступление кислорода из атмосферы в её лёгкие. И, похоже, ко всему впридачу он имел некоторые садистские наклонности! Он выжидал. Он явно наслаждался её беспомощностью, смаковал её позор. Как могла она собственными руками отдать ему проклятую папку?! Как посмела вообразить...
- ...можно сказать хорошие слова, - наконец закончил он фразу. Очевидно, он желал уничтожить её особо утончённым способом - издёвкой. Окаменев и вперив глаза в полированную поверхность стола, она ждала продолжения. Надо было вытерпеть всё это до конца. Назвался груздем... - Язык и речь персонажей, в общем, достаточно убедительны, я бы даже сказал, характерны... Да, в сущности, и сюжет, внутренняя динамика... А скажите, это уже не первая ваша  пьеса? - перебил он сам себя. И в первый раз посмотрел на Веронику внимательно и с любопытством.
- Н-нет... то есть... ну, я ещё писала сценки для школьных конкурсов, - удалось выдавить ей.
- Понятно, - кивнул он и обратил задумчивый взор к окну. В профиль он стал похож на математика, составляющего сложное уравнение. И пока он его составлял, прошла определённо целая вечность. После чего он вдруг  обернулся и улыбнулся заговорщицки, как школьник. - А ведь бывает, человек прыгает с места сразу на три метра -  просто ему не объяснили, что начинают обычно с двух!
В ответ она тоже попыталась изобразить улыбку.
- Правда, образ вашей синьоры Мореска несколько расплывчат, - с сожалением сообщил он, и сердце её упало. - Хотя аура слов Данте, безусловно, присутствует... - и сделал плавный жест в воздухе, после чего снова принялся за своё уравнение.
Минула ещё одна вечность. У Вероники уже не осталось сил ни думать,  ни чувствовать. Она тупо ждала конца процедуры.
- В общем-то мы уже обсудили это в кругу... так сказать, в коллективе, - заговорил он новым, бодрым голосом. - И хотя репертуар на будущий год уже практически утверждён, один вариант всё же есть! - и он опять заговорщицки улыбнулся. - Существует, скажем, такая форма работы - театр разыгрывает пьесу. РАЗЫГРЫВАЕТ, но не играет!  То есть он как бы представляет лучшее в ней, какие-то фрагменты, сцены. И как раз в этом сезоне у нас намечена презентация книги молодых авторов - тоже своего рода форма работы... Что бы вы сказали, если бы и вашу пьесу мы присоединили туда же?
- Извините, я не совсем... присоединить - это напечатать сцены в книге? - от звучания этих слов комната тихо тронулась с места и стала нежно возноситься под облака.
- Не в книге, - объяснил он терпеливо, как учитель начальной школы. Комната вздрогнула и остановилась. От толчка Вероника пришла в себя.
- Не в книге! А в пре-зен-та-ци-и. То есть у нас соберётся определённая публика - литераторы, театралы, критики, художники; мы представим им сначала книгу - авторы почитают стихи, прозу - а потом покажем одну-две сцены из вашего “Портрета”. Можно сказать, это своего рода рекламное шоу! Как вы относитесь к такой рекламе? - и прищурился не без лукавства.
Тут комната решительно снялась с места и рванулась в направлении седьмого неба. Лишь усилием воли Вероника заставила себя расслышать сквозь посвист ветра:
- ...думаю, где-то в конце ноября. Так что приглашайте своих коллег, друзей, близких...
И он подарил ей улыбку сказочного волшебника.


Из кабинета Веронику вынесли широкие и длинные белоснежные крылья. Легко, плавно и красиво она пронеслась к выходу, едва заметив внизу лестницу; и полетела далее над сетью проводов, над суетой машин, над мелкими и смешными проблемами - чужими и теми, которые некогда считала своими. Возможно ли было о чём-то беспокоиться ТЕПЕРЬ? Звёзды смотрели ей в лицо сияющим взглядом. Искрящиеся розовые и сиреневые облака плыли навстречу, и в каждом мерцали упоительные слова: “язык и речь достаточно убедительны... сюжет и внутренняя динамика... аура присутствует...”


- Вот это ни фига себе! - высказалась Светка с некоторым даже возмущением и обвела Веронику подозрительно-оценивающим взглядом, как будто стремясь обнаружить какой-то её тайный умысел; но, не найдя признаков такового, заключила разочарованно, - как говорится, судьба-индейка!.. Значит, говоришь, будут разыгрывать? Ну-ну... Повращаешься теперь, значит, в кругах! На презентацию эту хоть пригласишь, нет? А то, может, зазнаетесь теперь,                с и н ь о р а!
- Ну ты чего, Светик! - умоляюще воскликнула Вероника. - Ну как же я без тебя!
В некоторые моменты угрызения совести за нежданно свалившееся на неё счастье становились  прямо-таки мучительными.
- Даже не знаю, как это всё, - пробормотала она, - вот вспоминаю - и самой не верится!
- Ладно, ладно, не оправдывайся, - помягчела Светка. - лучше подумай, в чём людям покажешься! Главное, не вздумай в своём шкрабском костюмчике явиться.
- А в чём же? - опешила Вероника. - Может, в сером платье? Так оно вроде летнее...
- Ещё не хватало! - отмахнулась Светка и погрузилась в раздумье. Лицо её стало строгим и вдохновенным. - Угу... Когда это самое мероприятие, он сказал?
- Ой, а я даже как-то... вроде в конце ноября.
- Вроде! Ну, ты даёшь, подруга! - возмутилась Светка. - Конец ноября - это ж вот-вот уже! Не знаю, чего они там нарепетируют, но к приличной портнихе  ты опоздала! Значит, остаётся толчок… Пойдём в воскресенье, на вечерний. - Она наклонила голову, окинула Веронику оценивающим взором и выдала результат. - Брючный костюм! Пиджак длинный, приталенный. Туфли классические, безо всяких выкрутасов. Обойдётся всё долларов в пятьдесят.
- ДОЛЛАРОВ?!  П Я Т Ь Д Е С Я Т?!!
- Именно! - страшно зарычала Светка. - И ни цента меньше! Если, конечно, ты хочешь достичь хоть чего-то в этой жизни... Закрой рот и слушай: даю тебе беспроцентную ссуду. Отдавать будешь с каждой получки по сто пятьдесят, Колька твой не заметит.
- Как это не заме...
- Да так! Как все нормальные мужики! Он что, отчёт у тебя требует?.. Ну так вот! А ты, как все нормальные бабы, скажешь - приобрела, мол, в секондхэнде по знакомству за триста пятьдесят. Их отдашь сразу... Да, ещё же приличную сумку надо! Ну ладно, возьмёшь пока мою замшевую...
...Вечером в воскресенье Вероника возвращалась домой опять-таки в образе проигравшегося Николая Ростова. Пакет с покупками оттягивал руку преступно-сладкой тяжестью. Какой там секондхэнд?! Она и рот не успеет открыть - сразу по глазам догадаются!
- Коль! Это всё Светка меня с толку сбила... - пробормотала она, протягивая пакет и ненавидя себя от всей души.
Последовала минутная пауза - муж оценивал ситуацию.
- А ну, прикинь! - велел он, вынув пиджак и протянув ей. Затем отступил на шаг. Осмотрел её со строгим лицом, поправил лацкан и, взяв под руку, гаркнул:
- Девки, сюда! - и, переждав восторженный визг, осведомился: - Ну-ка говорите - кто у нас мать теперь?
- Мама писатель! - завопила Маришка и заплясала на месте.
- Ох и бестолковщина! Учишь-учишь вас... Ну-ка вспоминайте - пьесы пишет кто?
- Драматурки! - выпалила Туська.


...Но вскоре выяснилось, что счастье может быть грузом не менее увесистым, чем заботы или невзгоды.
По ночам Вероника снова стала просыпаться. Сердце стучало, не хватало воздуха, и она плелась в кухню за валерьянкой, садилась у открытой форточки. Теперь её мучили не страхи и не чувство вины, а нетерпение. Хотелось сейчас же, сию минуту перенестись   т у д а - ну хотя бы на перекрёсток возле театра! О, как упоенно  следила бы она за игрой теней  на его стенах! Она дожидалась бы рассвета, когда вдруг бесшумно погаснут фонари; а вскоре откроется незаметная боковая дверь, пропуская первую человеческую фигурку - и тайная, но поистине волшебная жизнь закипит в его недрах! И неужто настанет наконец то мгновение, когда она войдёт в ту же дверцу - не как чужая и посторонняя, но как человек, Причастный к Искусству?! Неужто ей позволят присутствовать при таинстве таинств - р е п е т и ц и и ?! Она заранее приходила в восторг от каждого движения актёров, от каждой режиссёрской реплики; отныне они были близки, как кровные родственники, и театр был их общим домом. Да как же умудрилась она провести полжизни Бог знает где и даже не догадаться об этом?!
Мысли эти захватывали воображение, пьянили и вконец обессиливали Веронику. Как отуманенная плелась она обратно в постель и забывалась коротким сном; как во сне, полубессознательно двигалась утром по дому, механически исполняя необходимые дела, и машинально отправлялась на работу. Она не помнила, кто отвечал на уроке и какие получал оценки; глаза бесчувственно скользили по строчкам сочинений, автоматически отмечая ошибки. Лица учеников мелькали рядом, неотличимые друг от друга, и лишь лицо Беспечного выделялось на общем фоне, будя какое-то воспоминание - впрочем, смутное и неясное. В учительской собиралось какое-то совещание; что-то говорили завуч и директор, и что-то она отвечала им; но всё это исчезало из памяти в следующую же минуту, будто стёртое резинкой. Сознание её пробуждалось и работало с полной отдачей лишь два мгновения в сутки: когда по дороге на работу и с работы  она проезжала на троллейбусе мимо Него - мимо ТЕАТРА! Сердце замирало на миг, а потом начинало отчаянно стучать, и  хотелось  спрыгнуть со ступенек троллейбуса и, вбежав в заветную дверь, безо всяких формальностей остаться там навсегда!


Однако мешали дурацкие приличия. Приходилось дожидаться назначенного дня, изводиться сомнениями: не привиделось ли ей эта встреча, не                п р и с л ы ш а л с я  ли разговор с режиссёром? и что за сцены он выберет для        р а з ы г р ы в а  н и я? Некоторые реплики героев явно недодуманы; а ведь стоило добавить два-три слова - и картина была бы совершенно другая! А вдруг он передумает: перечитает и ужаснётся, увидев все промахи! Вдруг уже увидел?! А посягнуть на имя Великого Итальянца! Вдруг уже рассказывает кому-нибудь, усмехаясь: “У самой-то речь - ну, в общем, учительница! А туда же - Данте... Флоренция Дученто... Всё-таки могла бы сообразить: что позволено Юпитеру... хотя какая в школе латынь!”
При этих мыслях внутри всё холодело. Нет, такого не может быть! Он сам сказал ей про прыжки на три метра... И лицо у него было такое озорное, и приятная улыбка... Никто ведь его не заставлял! Да нет, он же сам, русским языком сказал: “в конце ноября”! А уже девятнадцатое число - значит, можно и даже пора позвонить?


- Конечно, помню, - отозвался он с лёгким раздражением; понятно, глупо было спрашивать “помните меня?” - Заходите, когда вам удобно...
Веронике удобно было, бросив всё, сию же минуту примчаться в театр; но она, проявляя чудеса терпения, довела до конца два бесконечных урока и высидела ещё пятнадцать минут в углу учительской, за шкафом, пока Светка со зверским выражением лица рисовала ей контур губ и наводила на веки тени, поминутно шипя: “Не дёргайся! Подождёт! Драматург ты или нет?!” И ещё двадцать две минуты кануло в вечность, пока она летела к остановке, металась взад-вперёд по краю тротуара в ожидании троллейбуса и тряслась у задней двери на пути к вожделенной цели. Разумеется, за это время он мог уйти на репетицию, переменить планы и вообще уехать из театра, и пришлось бы ждать ещё до завтра - хорошенькое дельце!
...Но кабинет - о счастье! - был открыт. Мимо неразличимо мелькнула секретарша, и вот Вероника уже стояла перед знакомым столом по стойке “смирно”, готовая выслушать любые замечания, исправить все грехи, ликвидировать малейшие недочёты...
- К сожалению, вынужден вас огорчить, - сказал режиссёр.
...работать без конца, довести пьесу до недосягаемого совершенства...
 Внезапно она  у с л ы ш а л а. В его голосе звучал приговор. В его лице выражалось холодность и отстранённость хирурга, отсекающего от тела кусок плоти.
- Пришлось изменить кое-какие планы, - сказал он.
Неужели?! Но этого не может быть! Её душа уже принадлежала театру, вот этому бывшему дому культуры! Призраки её героев уже поселились под этой крышей, уже незримо прохаживались по сцене! И теперь  донна Вероника...
- Да вы садитесь! - предложил он, и она послушно опустилась на стул.
Он заговорил несвязно. Впрочем, губы его шевелились не переставая, однако она улавливала лишь отдельные слова: “ассигнования”, “бюджет”, “значительное сокращение”, “не в моей власти”.
Затем наступила пауза. Он смотрел на неё сочувственно, но вместе с тем и вежливо-выжидательно. Его ждали другие дела, другие люди и - ну конечно же! -  другие пьесы.  Десятки, сотни других пьес... Она поднялась, зацепив соседний стул.
- И значит, теперь... совсем никогда?.. - спросила она сдавленно.
В лице его вдруг выразилось проницательное “ну уж нет, не проведёшь!”
- Наш репертуар на будущий год в принципе утверждён... Собственно, и пьеса ваша имеет ряд...э-э... определённых недочётов.
- Каких?! - с последней каплей надежды вскрикнула она. - Может быть...
- ...скажем так, определённая недосказанность, присущая вашей манере, - продолжал он мимо её слов. - Не хватает цельности, законченности... Плюс спорная трактовка... Хотя собственно, сейчас это уже не имеет значения... к сожалению.
- А если бы... Если я исправлю?!
- Всё в руцех Божиих, - любезно отозвался он и тоже встал. Странно: теперь он был гораздо ниже. Максимум метр восемьдесят.- Но вы заходите, не забывайте нас! В общем-то мы с вами делаем одно и то же дело...


После этого надо было как-то жить дальше. Но она не знала, как. Обломки мечтаний загромождали дорогу, и не осталось сил даже на один шаг. Небо рухнуло на землю, и некуда стало устремлять взор.
Всё же она как-то очутилась в троллейбусе - правда, неизвестно, в каком. Кондукторша не обращала на неё внимания. Она сама подошла, протянула два рубля. Кондукторша не глядя cунула билет. Никому в целом мире она не была  нужна. Ни она, ни её пьеса, ни наряд за пятьдесят долларов... Какие там театры, режиссёры, презентации! Троллейбус свернул в направлении к дому, и то был, конечно, знак. Кухня, дети, церковь - вот истинный удел женщины! Или, как в её случае, - кухня, дети, школа.


- Не в его возможностях, значит? - перспросила Светка. - Значит, это так они твою пьесу  р а з ы г р а л и? Твою синьору Мореску?
Вероника мелко потрясла головой. Каждое Светкино слово, особенно “пьеса” и “синьора”, гулко отдавалось в мозгу, как под сводами концертного зала, и причиняло физическую боль. Немного полегчало после слов:
- Ну и лохи, значит! Такими пьесами разбрасываться - да  у них крыша, что ли, поехала?! Да к ним же никто как не ходил, так и ходить не будет!
После этого в душе что-то отпустило, и Вероника частично обрела способность реагировать на окружающие события.
В учительской было людно - большая перемена. Привычно жужжали голоса, и этот гул успокаивал.
- А я не понимаю:  чем хороший веник хуже пластмассовой щётки?
- Санэпидстанции виднее. Вот заменили же зубные щётки на новые, с синтетической щетиной - и ничего, привыкли.
- Так они ж ими дерутся!
- Ну правильно, а ты чего хотела? Пока ещё научатся подметать!
- Слушайте, приехал какой-то зооцирк. Никто ещё детей не водил? Говорят, жуткий террариум!
- Мне нужно четыре кашпо. Два в простенках, два вокруг доски. Цветы роскошные, а кашпо нет!
Что-то наивное и целительное было в этих голосах, в  словах, выговариваемых по-учительски чётко: “зубная щётка”, “зооцирк”, “кашпо”. И каждый старательно вёл свою партию, не забывая прислушиваться и к сидящим рядом, как в грузинском ансамбле.
- Веду их второй год - нормальные ребята! А вот не люблю. Верите? Душа не лежит.                               
- Потому что ты предыдущий  выпуск слишком любила.
- Тех - да-а! Вот рассказываю на уроке и чувствую - как будто золотые нити тянутся от них ко мне!
- Это один раз в жизни такой класс бывает. Совпадение биополей.
- Ну и несправедливо! А эти, бедные, чем виноваты?
- Глупость вы говорите. Любить надо родных детей, а учеников - учить!
- Сравнила! Своих видишь в день от силы два часа, а учеников - две смены!
- Беспечный, ты что?
- А вот и ваш любимчик, Вероника Захаровна!.. Здороваться надо, когда в учительскую входишь.
- Здрасьте! Вероника Захаровна! Можно на минутку?
Меньше всего хотелось ей в эту минуту куда-то  выходить. А ещё меньше - к Беспечному. Но, конечно, пришлось идти. И, конечно, тут же  вспомнилось  в с ё     т о...
- Что ты хотел? - чугунным голосом спросила она, глядя в сторону.
- Я... это... Вероника Захаровна... Ну, в общем, мама вас приглашает.
- Куда?!
- Ну, в гости... к нам.
Вероника отшатнулась в ужасе - издевается?! Но Беспечный смотрел как будто чистыми глазами. Прибавил почти что умоляюще:
- Она, это... рыбу “хе” специально сготовила! - и покраснел.
Вероника вздохнула, улыбнулась неуверенно.
- Спасибо, Лёша, конечно... и маме передай... Но я же на курсах была. Тут за это время дел навалилось - даже не запомню всего, в блокнот пишу, чтоб не забыть.
- У мамки тоже в голове ничего не держится, - доверительно сообщил Беспечный. - На базар идёт - пишет, чего купить!
- Ну вот и я... в общем, не могу пока, - заключила Вероника и опять вздохнула. - Может, потом как-нибудь... Ну ладно, иди в класс! Спасибо...
И неожиданно тоже решила пойти на базар.
...Вечером  она кормила домашних ужином из трёх блюд: картошка с грибами и луком, салат «мимоза», пудинг морковный. На десерт подавался пирог.
Восторги Вероника принимала скромно, объясняя: «Лук надо было бы туда попозже, чтоб не сгорел. И в салат консервы порезать, а то рыба с хвостами…» Но её никто не слушал.
- Так вот, значит, где у нас настоящий талант! Глубоко, однако, зарыла! - повторял муж.
- Мам,  можно мне ещё серединку? Где цветочек из вишенок! - эстетствовала Маришка.
- А Туське? Поделитесь! - распоряжалась Вероника, нарезая пирог с  симметричностью, поражающей её самое.
И вдруг раздался детский голос:
- Мамочка! Возьмёшь меня завтра на своё представление? Я в садике  первее всех всё съела!
Вопрос грянул над столом, как выстрел. Вероника замерла на месте, как бы оглохнув и даже зажмурившись. Потом осторожно открыла глаза, подняла голову. Муж и Маришка тоже застыли, как в детской игре «Море волнуется раз».
- На представление? - переспросила она. - Ну конечно, обязательно! Только, может, не завтра, а чуть попозже. Как только в театре крышу починят!
И, одарив всех рассеянной светской улыбкой, двинулась в комнату - к письменному столу.


В полдень мраморные горные уступы Луниджаны  отбрасывали короткие резкие тени, похожие на неловкие чёрные стежки по светлому холсту. Чахлые кустарники, умудрившиеся пустить корни в здешнюю неласковую каменистую почву, не способны были укрыть от солнца даже птицу, и только солёный ветер с моря немного смягчал зной.
Тем удивительнее было в этот час увидеть  человека, спускавшегося по тропе к берегу с быстротой мальчишки-акробата либо с беспечностью слабоумного, не ведающего опасности. Меж тем зрелый возраст его явно опровергал первое предположение, а лицо с печально-сосредоточенным выражением  противоречило второму.
Миновав последний поворот тропы, он сошёл на берег и приблизился к самой воде. Морской горизонт был пустынен, не оживлённый ни четырёхугольным парусом торгового судна, ни лёгким силуэтом боевой галеры; однако человек на берегу вглядывался вдаль так упорно и пристально, точно различал среди волн иероглифы, значение которых страстно силился понять. По-видимому, послание стихии опечалило его, ибо  человек  побрёл затем в тень скалистого уступа, ссутулившись и опустив голову, причём каждый шаг будто прибавлял ему год жизни. Добравшись до углубления в скале и  опустившись на гладкий валун, он погрузился в суровое раздумье - в точности подобно старцу, готовящегося вскоре представить Всевышнему отчёт о своём земном пути.
Однако суетные помыслы, похоже, ещё гнездились в его душе: из груди его временами вырывался невнятный звук, а руки закрывали лицо, будто в порыве нестерпимого стыда.
- Ничтожные! - вдруг горестно вскрикнул он, вскочив с места так проворно, точно камень жёг его тело сквозь потрёпанный плащ. - О Господи, в милосердии своём не лиши справедливого возмездия тех, что прожили, не исполнив Твоей воли и не свершив достойного!
           И он принялся большими шагами мерять полоску берега между двумя скалистыми уступами.
- Мессер Данте! - послышалось в это время из-за гребня скалы. Человек остановился и повернулся.
Ещё одна фигура показалась на тропе, ведущей вниз. Скупая неловкость движений выдавала в ней человека несомненно почтенных лет, а достоинство осанки и пышность костюма - состоятельного синьора.
  В ту же минуту Данте вновь обрёл молодое проворство и устремился навстречу старцу, чтобы помочь тому преодолеть  спуск. Молча  осторожно подвёл он престарелого спутника к валуну, с которого недавно вскочил сам,  и почтительно отступил в сторону.
- Вы осунулись и похудели, друг мой, - промолвил синьор, вглядываясь в лицо собеседника, - даже мои слабые глаза замечают это. Не приказать ли  Джованни подать к обеду старого тосканского вина? Говорят, оно оживляет кровь и прогоняет заботы.
- Благодарю вас, синьор маркиз, - отвечал Данте, - но я вполне здоров; заботы же и печали поистине не способны ужиться под вашим гостеприимным кровом!
- И потому вы каждый день покидаете его, чтобы до ночи пробыть в обществе безжизненных камней? - лукаво прищурился маркиз; но, не дождавшись ответа, со вздохом перевёл взгляд на море.
- Говорят, флорентийский караван купцов-суконщиков проходил здесь вчера на рассвете, - негромко проговорил он, словно бы обращаясь к самому себе. - В нашу бухту они не зашли.
Лицо Данте вспыхнуло сквозь загар, но он тут же опустил голову, не вымолвив ни слова.
- То были не истинные флорентийцы, потомки славных римлян, - продолжал маркиз, обернувшись и гневно глядя прямо в лицо Данте, - а  грязные торгаши, пасынки великой Фьоренцы! Ибо нет на свете такой матери, которая не гордилась бы доблестями собственного сына!
- Но я вовсе не... - начал было Данте, но старик перебил его, сурово возвысив голос:
- Ваше слово, мессер Данте, вы скажете в тот день, когда достойнейшие из граждан великого города  явятся сюда с бумагой, украшенной гербовой печатью Флоренции! Когда они будут молить вас о прощении от имени всех земляков, в ком жива ещё гражданская доблесть! Только тогда вы, быть может, найдёте в душе столько великодушия, чтобы простить их и вернуться на родину, а уж там принять все те почести, которых достойна ваша божественная  - да-да, божественная поэзия!
Долгая речь утомила старика, и он сделал Данте знак подойти поближе, чтобы помочь ему сесть поудобнее.
И никто из них не обратил внимания на третью человеческую - впрочем, человеческую ли? - фигуру, появившуюся на тропе.
Маленькое существо в длинном сером плаще с капюшоном, полностью скрывавшем лицо, и в огромных деревянных башмаках смахивало больше на балаганную куклу, изготовленную неумелым мастером. Да и неуклюжие движения этого создания, когда, потеряв равновесие, оно взмахивало руками в широких рукавах, приводили на память ярмарочных марионеток.
Беседующие заметили фигуру, лишь когда она, уже в самом низу тропы, поскользнулась на камнях и с криком ухватилась за ближайший чахлый кустик, по счастью легко выдержавший маловесную ношу.
- Это ты, Карлито? - сердито  окликнул синьор Моруэлло. - Что за новые проказы! Сейчас же отправляйся на кухню, не то я прикажу Джованни...
Однако на середине фразы маркиз остановился и в недоумении оглянулся на Данте.
- Нет, это не поварёнок! - подтвердил тот, не менее удивленно разглядывая приближающегося, и в свою очередь окликнул его. - Доброго пути, синьор! Вы кого-то ищете?
- Слава Всевышнему! Неужто и в этом краю встречаются учтивые люди! - воскликнул пришелец, откинул капюшон - и слушающие его изумились во второй раз: перед ними стояла женщина! Точнее, такого названия она наверняка заслуживала десятка три лет назад; теперь же это была крохотная старушонка, с лицом, сплошь изрезанным морщинами,  глядевшая снизу вверх с забавной важностью.
- Так не скажете ли мне, добрые синьоры, где в этих местах можно найти досточтимого мессера Дуранте Алигьери? - выговорила она, возвысив голос,  старательно и отчётливо.
- Мессера Алигьери? - живо отозвался маркиз. - Я хорошо его знаю и могу  сам отвести тебя к нему - если, конечно, ты сначала расскажешь мне, зачем он тебе понадобился!
- Дело  срочное, ваша милость! Моя госпожа прислала ему важные бумаги. Сама снарядила меня в дорогу, наказала кучеру поспешать что есть духу - да ведь путь-то из Флоренции неблизкий!
- Из Флоренции! - воскликнул маркиз  и оглянулся на Данте, казалось, окаменевшего на месте. - Так давай же скорее свои бумаги! Ведь вот же он, мессер Алигьери, - стоит перед тобой!
- Мессер Дуранте Алигьери? - с сомнением повторила старуха, недоверчиво оглядывая плащ Данте. - Но моя госпожа сказала - мессер Алигьери молодой, красивый и достойный синьор!
Лёгкая краска проступила на лице Данте, в то время как маркиз Моруэлло закричал в гневе:
- Поистине лишь скудоумные флорентийцы могут судить о достоинстве человека по его наружности! Так знай же, глупая гусыня, что перед тобой поэт, достойнее и славнее которого нет во всей Италии! И никакие извинительные бумаги с гербами и печатями не загладят тот позор, которым навеки покрыла себя твоя неблагодарная отчизна!
От его исступлённого крика, казалось, содрогнулись скалы; старуха же, оробев, отступила на шаг и поспешно вытащила из-за пазухи объёмистый запечатанный свёрток, который затем протянула Данте с неуклюжим подобием поклона.
- Что это... кто... тебя прислал? - прошептал поэт, приняв свёрток и пытаясь сломать печать дрожащими руками. На помощь ему пришёл маркиз. В нетерпении он выхватил маленький кинжал и, сверкнув в воздухе синеватой сталью, освободил содержимое свёртка. В руках его оказалось несколько потрёпанных тетрадей.
- Так это и есть твои бумаги? - в полном недоумении вымолвил маркиз, разглядывая неровно исписанные, кое-где потёртые страницы. - А где же приглашение? Где обращение к мессеру Данте от имени Совета коммуны, скреплённое гербовой печетью?
- Я ничего этого не знаю... Ни про какую печать  и разговору не было... - в страхе забормотала старуха. - Грех вам, синьор, думать на меня... Донна Вероника сказала  только: “Франческа, передай эти бумаги мессеру Алигьери, да не забудь поклониться от меня!”
- Донна Вероника Мореска! - воскликнул Данте. – Значит, это - та самая рукопись, которую я не захватил с собой и к которой мечтал вернуться на родине!.. Но если мудрая донна Мореска прислала её сюда - значит, даже она не верит больше в моё возвращение...
- Стоит ли принимать близко к сердцу женские причуды, мой друг! - поспешил возразить маркиз. - Пусть лучше эти листы помогут вам скоротать  время до возвращения на берега Арно!  Я вижу, вы назвали своё творение “комедией”? Прекрасное имя! Я так и слышу в нём  отзвуки грядущей славы...
- Ваши слова - слова истинного друга, и я навсегда сохраню их в сердце, - тихо молвил Данте. - Но даже неопытному стихотворцу знакомо слово “конец”. И что-то подсказывает мне, что настала пора вписать  это слово в повести о моей судьбе...

- А вот конец как-то не получился, - пожаловалась Вероника и плюхнулась на Светкин диван, прямо на горку пёстрых подушек. – А конец – он всё-таки, как говорится, делу венец! Ещё Чехов что-то такое сказал…
- Да ладно тебе! - отмахнулась Светка. - Расслабься. Давай вот кофе сварю! Или, может, чайку?
 -Как хочешь... Знаешь, Светик, я одному только удивляюсь – с чего это я всё затеяла вообще? С ума, что ли, сошла? Мало что бумаги, времени извела, так ещё и к режиссёру приставала! Светик, ну ты ж меня знаешь – вроде сроду никому в глаза не лезла…
- Ну, все мы с возрастом... изменяемся, - неопределённо заметила Светка. - Я вот тоже - веришь? - раньше не материлась. Но -  жизнь! она ж кого хочешь достанет!
- Угу... теперь опять дурные мысли полезут среди ночи...
- Ты, подруга, знаешь что? Давай начинай пить что-нибудь, пока не поздно! Вот новопассит многие советуют. Натуральный, говорят, препарат от депрессивных состояний.
- Не знаю, неохота как-то... я бы лучше  чего-нибудь народное - может, бег трусцой или  обливание по утрам... Или вот ещё слышала: каждое утро немного оливкового масла запивать любым фруктовым соком - и пойдёт постепенная очистка организма! Вязание тоже хорошо успокаивает. Знаешь, хочу попробовать ажурное платье...
- Верка, молчи! Вот что меня в тебе бесит - так это твои идеи! Ну почём сейчас оливковое масло, ты хоть видела? А туда же, пишет про оливковые рощи! И когда это ты собираешься ещё платье вязать? Ты свой свитер сколько мучаешь, третий год? Тут фронтальная проверка вот-вот!
- Какая проверка, когда? А я не слышала...
- Здрасьте! Совещание ж было! Возьмут планы поурочные, календарные, факультативов, дополнительных занятий, воспитательной работы! А протоколы родительских собраний хоть есть у тебя?               
- Н-н... не всех.
- Ну вот, значит, и пиши сейчас же! Займись литературным творчеством. Сказали, у кого не в порядке текущая документация - тому конец, готовьте заявления!
- А может быть, конец строки - стиха грядущего начало!
- Чего? Ты с ума сошла, что ли?
- Да не бойся, это так... из роли.
- А роли свои бросай, пока не задвинулась совсем. Всё хорошо в своё время,  в пределах разумного. Вот мы в школе с подружкой тоже, помню, роман сочиняли. Напьёмся кофе и пишем, даже начало помню: “Море ревело и стонало. Рваные клочья туч проносились над верхушками кокосовых пальм...” Вот точно как ты со своими  оливами. Это ж детство! А у нас с тобой, Верка, не та пора в жизни! Нам если не о душе время думать, то хоть о здоровье...
- Вероника, - сказала Вероника.
- Что?
- Я сказала - меня зовут Вероника.


Не дожидаясь троллейбуса, Вероника шла домой пешком. Точнее, домой привычным маршрутом несли её ноги; взгляд же беззаботно разгуливал по сторонам, а мысли свободно скользили вслед за взглядом. Да и кто мог приказать им двигаться в определённом направлении?! Нелепость! Она была свободна - свободна выбирать маршрут пути домой и фасон для вязаного платья; расставаться с подругами и находить новых; увольняться с работы или увлекаться ею; писать новогодние сценки или новые пьесы; совершать глупости или великие дела! И разве случайно была она названа старинным именем - Вероника?!
Знаки свободы, новизны и неожиданности открывались ей повсюду. Ранний зимний вечер, как фокусник, припас сюрприз на каждом шагу. В витринах уже сверкала разноцветная новогодняя мишура, переливались огоньки на ёлках, а в воздухе разливалась томная, неподвижная, по-весеннему душистая оттепель. Люди шли с непокрытыми головами, чётко слышались оживлённые голоса, перестук каблуков; доносилась музыка из кафе, перед которым сидели за столиками прямо на улице - улыбались, разговаривали, ничем не отделённые  от случайных прохожих, и было в этом что-то доверчивое и трогательное. Одна пара вдруг приковала взгляд: мужчина и женщина за крайним столиком. Они как будто молчали - губы не двигались; как будто не смотрели даже друг на друга; но было что-то в их молчании и в неподвижных позах - он сидел облокотившись о стол одной рукой, она - прямая, как балерина, с опущенными ресницами - от чего хотелось отвести взгляд - и опять тянуло посмотреть на них. Пожалуй, об этой паре интересно было бы поразмыслить, представить себе... но как-нибудь потом, её уже влекло дальше -  мимо универсама, вдоль площади, газона, аптеки, новых витрин; потом попалась на глаза поликлиника, где проходили обследование - с Маришкой перед школой, с Туськой  перед садиком. А за поворотом, в старом сквере, жили на деревьях белки! Однажды из кабинета - кажется, окулиста - выбежала врач, замахала руками, подзывая  детей - и, прижав палец к губам, поманила в кабинет. Вероника тоже прокралась следом и замерла на пороге: по подоконнику прыгала  белка! Вся аккуратная, чистенькая - белое тельце просвечивало сквозь пушистую серую шерсть,  а длинный хвост живым огоньком порхал вокруг - она как будто ничуть не смущалась близостью людей и отважно разглядывала их чёрными глазёнками, поворачивая игрушечную головку. И что за мысли, что за образы и предчувствия таились в ней?!
...Бросить пьесу! Вообще бросить писать! Забыть и не позориться! Но кто же расскажет людям хотя бы про эту белку?!
“Да! Кто расскажет про белку?” - спросила себя Вероника с таким негодующим облегчением, как будто это и было ответом на самый важный, мучительный и главнейший в её жизни вопрос.