Опять наползает на меня моя больница, снова вата и блестящий пинцет. Вот она психиатрия, вооруженная транквилизаторами с сеансами групповой психотерапии. Вот он я на узкой железной койке. Тяжелое, невыносимое место, но и там была любовь. Мне думается, что там ее было гораздо больше, чем здесь, на пляже. Здесь она подается пропитанной едким потом со следами от веревочек трусиков, а там, в палатах ее назначают строго стерильно, в мензурке тонкого стекла. Любовь в чистом виде.
Был там один парень лет двадцати трех, красивый был спортсмен. Чем мучался, не знаю, но было что-то в его глазах, усталость что ли. Андреем звали. Девушка к нему приходила, через день приносила еду и сигареты. Тихая такая, тихая как и он. Почему не лежала вместе с ним, - непонятно, глаза у нее той же тяжестью полны были. Так вот сидели они в курилке, тихо–тихо шептались. В палату к нему не ходила, стеснялась, палаты-то на шестерых были. Целый час могли так сидеть, посмотришь на них, - курят прижавшись, и так скверно на душе делается, слезы наворачиваются. Это так мы себя жалеем, не их, себя до слез.
Еще был совершенный неформал моих годов, волосы носил и очки чудовищных диоптрий. Хороший был парень, знал кто правый. Настоящий был псих, дергался всегда неподдельно. И баба к нему приходила по всему видно также свободная от предрассудков. На этих приятно было смотреть, натворят ребята еще делов, ой натворят! Я всегда им радовался и шутил с ними.
Это что касаемо любви наружной, а ведь была и внутренняя, когда двое больных участвуют. Когда только лег я в первую свою палату, лежал там этот человек. Я сразу решил, что он здесь знает все, что не первый день здесь. Стал с ним общаться, получать от него информацию о больничных порядках. Как-то привез я кулек cannabis, предложил ему, обрадовал. Пошли в туалет. Дунули, разговорились. Наркоманом он оказался прожженным, печенью мучался и думами злыми, а так неплохой человек, добрый. С женщиной одной постоянно общался. Красивая и приятная. В женской палате она лежала, через коридор. Не то жена ему была, не то просто подруга. Как заботились друг о друге, как волновались! Через две недели после моего появления ее выкинули из больницы, сказали, что подозрение на гепатит, что место ей в Боткинских бараках. Но дело было не в этом. Чем-то другим не угодила она людям в белых халатах, и все отделение об этом знало. Парень отпросился с горя «до магазина», купил себе heroin и заторчал с новой силой. Еще пару дней я видел его в курилке едва живого, потом он исчез. Врачи сказали, что он выписался. Наверное, к ней ушел, в город. Сдохнет с ней вместе, но лучше уж так, чем одному в курилке. Совсем еще молодые ребята.
Врачей и так-то никто не любил, а тут еще и врачи – убийцы любви. Просто озлобились на них психи. И таблетки не те дают, и мало, и обед тухлый, и лекарство дорогое. Короче власть в очередной раз утратила всякое к себе доверие. Начала создаваться Группа Душевнобольного Гнева. Заседания проходили «на местах», - в палатах, и «всеобщие», - в комнате отдыха. Но дальше пустых разговоров дело так и не пошло, отваги не хватило. Но ненависть затаили, и доктора начали замечать ухудшение состояния пациентов. И сделали они то, что должны были сделать, - увеличили дозы психотропных препаратов, погасив тем самым волну недовольства. Так революция не состоялась. Больные продолжили любить здоровых, больных, умерших, и несуществующих вовсе.
Появилась одна медсестра. Практикантка, мастер спорта по плаванию. Ох, хороша же была молодая! Старухи сплетничали, у мужиков поднимались давно атрофированные половые органы. Мужские палаты ожили и стали посещать комнату лечебной гимнастики. Она оставалась сидеть с нами на ночь, дежурила, а под халатом, - загорелое голое тело. Спали тогда плохо, все нервничали. Один бандит из нашей палаты все грозился ее «отжучить», и ходил к ней мерить давление. Живот у него был прострелен, да и за нож он часто хватался, - не дала. Жестоко поступила, кружевные красные трусики и ее запах излечили бы его враз. Так я ей и сказал, а она только рассмеялась. Да и ее можно понять, что приятного в сексе с инвалидом? Всех можно понять, а парень-то здорово мучался, стонал по ночам, его койка была рядом. Не умерла в нем еще любовь.
Много еще трагичных и забавных эпизодов произошло там, на моих глазах. Там, среди окровавленных ваток и гнутых острых иголок, среди ночных истерик и жестоких диагнозов, жива любовь, нежность, надежда. Жива она там и сейчас, и сейчас молодой парень с усталыми глазами зарывается головой в одеяло и думает: «Чего же она не приехала?», и с трудом сдерживает рыдания, - в палате-то еще пятеро. Еще пятеро хороших, любящих парней. Держитесь, ребята, а если станет совсем тяжело, то у окна, в разломанной тумбочке, лежит стопка отличных порножурналов, или лучше сходите к той самой медсестре и попросите ее измерить ваше неугомонное кровяное давление. Держитесь, парни и помните: «Блаженны страждущие, ибо они утешатся».
Илья Лыков
июль 2001 года