Девушка с папироской была отчетливая. Майка из жатого вишневого трикотажа уныло сползала с ее худого плеча, перечеркнутого черной лямкой. Неподвижная колючая жара ее не трогала. Дым вокруг нее висел кусками, давая тень.
Павлинка покачала головой: социально незащищенный слой. Мальчик Павлины сидел на поребрике и увядал. Павлинка пыталась его поливать колой, но толку не было. Он безучастно ждал, глядя коричневыми пленными глазами. Когда придет автобус неизвестно, но мамина авантюра уже надоела. Сорвалась куда-то прямо в один день. Природу ей какую-то надо…
Павлинка уехала в лесную глушь прямо со своего дня рождения. Только все приготовились три часа лопать жареных куриц и салаты в ассортименте, как поезд с Павлинкой уже ушел. «А день рожденья?» – возопили все. – «Больше нету», - уклончиво хмыкнула Павлинка, удаляясь в лесную глушь. Еще глуше их повез автобус, который полз среди сосновых горелых лесов, как жук в огороде. А чего она добивалась, она и сама не знала. Свободы?
- Ух ты, - сказал мальчик на черные стволы.
- Ух ты, - сказала Павлинка, вылезая из автобуса в вечернюю сверчковую тишь.
Она вспомнила, что в этих деревнях абсолютно нет улиц, и найти доброго дядю из лесничества, кажется, невозможно.
- Ээ, девушка, - обратилась она к отчетливой вишневой майке, - вы не знаете, как найти Бориса Иваныча ? Околышев Борис Иваныч…
- Ага, - оценивающе оглянулась отчетливая, - знаем, покажем.
Пока Павлинка собиралась с духом и с сумками, ободряла увядшее от усталости дитя, к отчетливой девушке подошла такая же, еще более четкая подружка, вся замурзанная, в красно-коричневой помаде рот. Тоже топик какой-то атласный. Тоже мужские сланцы на босу ногу… Девушки петляли в бурьяне и рассуждали, в чем пойдут на тусовку, и будет ли драка. Павлинка плелась за ними думала: «Куда я ехала, к кому?»
Борис Иваныч когда-то оказался с ней соседом на днях районной культуры, они сидели рядом, дегустировали местные вкусности и покупали буклеты. Павлинка должна была написать про событие и Борис Иваныч много подсказал, особенно про природу. Немногословный, улыбчивый, весь светящийся, он нечаянно сказал, что у него в деревне природа необычайная, и тогда же уронил - «Приезжайте, надо своими глазами увидеть». Конечно, это было легкомысленно - что Павлинка согласилась, но теперь, когда по дворам мычали коровы и в спину озверело кусали комары, было уже поздно решать…
Девицы подвели ее к какому-то бараку: «Вот вам Борис Иваныч». И, презрительно рахмахивая руками, ушли. У барака половина окон были забиты досками. Веранда тоже. Сквозь дыры виднелись кровати, также сложенные на них пружинные сетки, профсоюзные стенды, прислоненные к стене. Около крыльца стояла береза, с которой тянул шею вкадчивый Чеширский кот. А Павлина заглянула в черный квадрат двери и звонко крикнула:
- Вставайте! Гости приехали!
Грохнув чем-то, навстречу метнулся бледный Борис Иваныч.
- Как вы могли, - сказал он, - как вы в такую даль…
- Как могла? – она припечаталась к полу. – Но вы же разрешили! Хотя могу и обратно…Только завтра.
- Я не в этом… Я в другом смысле. Ребенка замучили…
Она страшно удивилась. Он видимо, недоволен, что она приехала с ребенком, так как это исключает…Постояли, помялись.
- Я в шоке! – сказал Павлина.
- И я! – сказал Борис Иваныч. – Но вы сумки сюда, а сами сюда. А ты, мальчик, если хочешь, то можешь воо-он туда.
Мальчик бесшумно ушел и вернувшись, тоже шепнул матери на ухо: «Я в шоке».
Они еще постояли, и хозяин пробормотал , указывая вдаль через комнату: «Там есть кровать, можно спать…Все лишнее отодвинуть или бросить мне на диван». Он, кажется, оправился от шока. А Павлинка глянула в указанную комнатку и обмерла – там на длинной слеге через все стену висели пиджаки, брюки, куртки – так, чтобы скоро взять и уйти…
- Сейчас уйду на работу. А вы тут соображайте.
- Борис Иваныч, ну как же мы будем соображать без вас? Соображают обычно на троих. А потом, какая может быть работа по ночам? У меня, кстати, день рождения… Есть вот пиво медовое. – Она моментально открыла и плеснула в зашипевшие стаканы.
- А я не пью пиво, - отрезал Борис Иваныч. – Нет, ни за что. Пока.
Вечерело! Закатные золотые лучи ложились на оконные переплеты и на стены. А у окошка стояла простая русская женщина со стаканом пива в руке. Безответно так. Статуя вполне могла бы заменить колхозницу в статуе «Рабочий и колхозница», или, на худой конец, украсить витрину пиццерии. Мальчик подошел, заглянул на кухню и его проняло.
- Так и будешь стоять? – спросил он и отхлебнул длинный глоток из стакана.
- Но- но, - она отвела стакан в сторону. – Ты слишком –то не сочувствуй.
Потом они пошли гулять по странной квартире, где жилой была одна комната, то бишь Борин кабинет, а остальные три были в запасе. Особено большая оказалась на границе с той, что им досталась. Большое окно, тоже заколоченное, печурка с кованой дверцей, неизвестно откуда взявшийся тут тенисный стол… Эх-ма! Вынесли пиджаки и куртки. Подмели. Нашли подушку и матрас, в соседней комнате раскладушку. И еще одеяло. Комнатка- гардероб стала почти жилой, вот только заколоченное окно. Какое-то мрачное барачное впечатление…
- Где топор? –осенило Павлинку.
- Мама, не надо, - вежливо попросил мальчик, - дядя Боря будет в шоке. Наверно, ты с ним плохо договорилась. Так быстро слинял.
- Нормально я договорилась, главное бесплатно.
- Ты куда?
- Сейчас, сейчас, сынок, будет у нас свет в доме… - пробормотала Павлинка, идя к окну с улицы.
Но там оказалась крапива выше головы, и Павлинка, обхватывая тряпкой стебли, рубила и рубила ее, чтоб добраться до окошка. Ее бешено кусали всякие комариные мутанты, плевалась огнем крапива, но она, напевая и отмахиваясь от них топором, стала отламывать доски и рейки, залепившие окно.
Треск пошел по всей деревне! Вокруг стали высовываться головы в платочках и перешептываться. Но Павлинка ничего не замечала, рубилась себе и рубилась, только что коня на скаку не останавливала. Стряхнув с лица капельный пот, она нечаянно промазала и топор скользнул мимо доски. Посыпалось с отчаянным жалким звоном стекло. По двору пронесся эхом многоголосый стон. Но она ничего не хотела замечать. Главное – окно прорубила, фанера упала к забору и все. Можно отдыхать.
Утром она рано встала, сбегала до колодца, восторгаясь звяканьем цепи и воды в ведре. Какая вода чистая, тяжелая, как она поет и гудит в колодце, чудо! Бока кололодца внутри были ребристые, казалось даже, что они вот-вот гибко сложатся, как членистый шланг к душе. Такой огромный блестящий кран, пояший весь мир. Можно задуматься и увидеть колодец как шею дикого лебедя по горло в земле…
Когда Борис Иваныч встал, на кухне уже сидели веселые незнакомые люди и пили чай из его чашек.
- Садитесь, Борис Иваныч, - закричали они, тут же повскакав с табуреток, - пейте-ешьте, мы уже все!
Он хотел что-то сказать, но только беспомощно улыбнулся. Когда он вчера полол у матери огород, а потом побежал на ночное дежурство, ему техничка уже сообщила, что незнакомые люди крушат его дом, бьют окна, вся деревня на это смотрит , прямо кино никакое не надо. Он внутренне задрожал, но себя не выдал.
- Борис Иваныч! Ты покажешь мне лавку, почту, пляж? И я отстану! – продекламировала Павлинка.
О, это было зрелище. Улица, дымящийся песочек под ногами. Сонные сосны, шелестя проволочно-маталлическими темными кронами, с достоинством отсутпали от дороги и крепких ярко крашеных домиков. Ротозейная Павлина в нарядной шифоновой блузке, улыбаясь всему вокруг. Ее черноглазенький мальчик в плащовых штанах и такой же строченой панаме. И чуть позади тихий, медленный как слон, едящий себя поедом Борис Иваныч. Солнце, праздничный чирикень птичий. И удивленный народ, выглядываюший из-за заборов. Это было кино. Они смотрели и думали – вот, вывел показать. Она думала – отчего это все выставились? Все здоровались с Борисом Иванычем. И с ней заодно, с поклоном.
А он – красный, он ничего не думал , только чертыхался. Завидели выездную палатку - свежий хлеб, рыбка, сардельки, окорочка, помидорки. И она его, конечно, потащила к этой машине, и очередь медленно так на них развернулась! И головами опять повела. А он - красный как те помидорки.
- Борис Иваныч, хочешь, я сделаю окорочка с орехами? – задорно спросила Павлинка.
Она хотела порадовать его, но он только нахмурился. Ну, все, что угодно, только бы не приставали!
На почте висело объявление: «Приглашаются люди и дачники на сенокос, оплата молоком либо поросятами, правление». А сама почта была такая: до одиннадцати двадцать человек ждали, а потом пришел грузовик их района с почтой, все ввалились. «Маша отдай в ваш конец письма». «А мне песку в ведро навешай». «А мне порошок, две пачки». Только один Борис Иваныч расплатился за книги почтой, две тысячи с чем-то, да маленькая старушка в цветастой панамке до подбородка пенсию хотела получить, но не удалось..
- Борис Иваныч, - смеялась Павлинка, - почта сегодня открылась только ради тебя. А ты идти не хотел!
Она не воображала, не ломалась, она просто такая была, непосредственная, открытая. Борис Иваныч, наоборот, косвенный, закрытый. Но изо всех сил старался как-то проявиться. Нашел тетю, которая согласилась продавать молоко. Павлина на другой день взяла банку и поплыла вдоль заборчиков и калиточек. Теперь она в упор смотрела на старушек, вперявшихся в нее из-за забора, шла вольно, вдруг приближая к ним лицо свое. Те отпрянывали в ужасе, приседали в укроп.
Молочница Анюся Иванна покосилась, тоже странно оглядела гостью, поджала губы.
- Как вам в госйечках?
- Хорошо, - ответила Павлина, любуясь бело-резиновой струей, туго ударившей в банку.
- К родителям-то не ходили еще?
- Зачем? – Павлина ошалела. – К чьим родителям?
- К нашим, Борискиным и моим. Положено поклониться.
- Да ну еще, Анюся Ивановна. Беспокоить –то их. А вы что, сестра Бориса?
- Неужели непохоже?
Павлинка натянуто улыбнулась. Она забыла, что в деревне все родственники.
Речка стеклянно пела среди камней и они на целый день там застряли. Вода правда, обжигала морозом, отнимались ноги-руки, но в жару-то! Сельские смотрели на них с жалостью. Почему? Может, в речку сбрасывали навоз? Да нет, вроде не сбрасывали.
Нарисованная речка – круглые камушки, каждый в зеленой обертке осоки, как конфеты в коробке, меж ними сине-льдяная водичка. А над крохотной в несколько метров речкой большой капитальный мост для случайных машин и постоянных драк на танцульках.
В лавке Павлинка взяла хлеба, сыру, две штуки нектарина, потом помедлив, еще одну штуку, побольше.
- Боре? - радостно подсказала продавщица. Та самая, четкая, в вишневой майке и с папироской.
- Дочка , - позвала вошедшая старушка. - Подь сбды! Мне двк и одну.
О чнем это она? А когда Павлина спросила об этом, продавшица с готовностью ответила: две пачки сигарет и одну бутылу. Дескать всегда одинаково.
Вечером Павлинка спросила, будет ли Борис Иваныч кушать борщ. Посмотрела на него, большого, в черной широченной футболке, полноватого, застенчивого до ужаса, с переливающимися в окулярах серыми глазами. Видела: он колебался, потом зажмурился и сказал, что да. Вообще-то он не ест тяжелую пищу, мясо там, щи жирные, он только салаты любит на завтрак на обед и на ужин. А Павлине - лишь бы все были накормлены. Кастрюля вот только мала. На троих уже надо двухлитровую, а не эту мелочь на два стакана.
- Иваныч, ты бы попросил у матери сковородку, что-ли, я блинов бы навела…
- Что?.. - он так и вскинулся в ответ. – Зачем? Я не ем блинов.
- Ну и что?! - удивилась Павлинка. – Другие едят. Что станется со сковородкой, если я на ней попеку блинов? Верну же я! И вообще мне надо кастрюлю. Большую такую, просторную, эмалированную. Борщок завернуть, компотик. Мало ли…
- Что—ооо? – Борис Иваныч аж подпрыгнул. – И зачем это мне столько борща? Я что, Гаргантюа? Или Пантагрюэль? Вы вообще думаете, что говорите? Ннннаглая какая!
И убежал.
На крылечке перед сном растомленно сверчали сверчки и с речки долетало разноголосье молодежной тусовки. Павлинка сидела с просторном своем балахоне, положивши локти на коленки, а подбородок на локти. Она думала – а где все его друзья, почему не приходят? Все здороваются, все уважают, а как зайти , так шиш. А может, у него есть женщина, и я ему испортила всю малину. Как он не понимает, я его старше на десять-пятнадцать лет…
А в это время, явно не понимая про возраст, позади неслышно стоял Борис и несмело протягивал руку к ее плечу. Он тянул ее робко и медленно, а как только Павлинка качнулась, мигом убрал ее, спрятав на спину. Как дитя. Потом еще раз. А когда она с крыльца встала, его узрела, он тихо сказал «добрый вечер». И в дверном проеме исчез.
Ночью Павлинка проснулась от рокота голосов. «Неужели гости по ночам уже ходят?» Она на цыпочках прошла по направлению к местам… Что увидела она! За занавеской на кухне, прямо у окошка стоял спиной Борис Иваныч и гладил руки высокому длинноволосому парню. У парня на лице с закрытыми глазами было непонятно что – то ли улыбка, то ли мука. Так вот оно что, он боится ее, скрывает своего друга. Она прокралась обратно, забыв, что шла по нужде. Лежала впотьмах на раскладушке и стучала сердцем на всю комнату. От сердечного стука проснулся сын: «Мам, ты что?» - «Я в шоке, сынок».
Наутро прежде всех речек и гуляний под соснами Павлина пошла в лавку и купила большую голубую кастрюлю. Денег, конечно, слишком мало, чтобы бросать их на ветер, но что делать. Холостяцкая кухня Бориса Иваныча приобретала другой вид и размах. Но он, хоть и не отказывался теперь от общих трапез, делался все тише и молчаливее. Он ей ни в чем не мешал. Только иногда, засыпая, она слышала за стенокой его голос: “…И вот новая публикация ее биографии – неужели не читали? Вы же ее любите, так я завтра найду вам. И про князя Вяземского найду. Что вы, как можно. А Липскерова? Нееет, я не люблю такое, это мертвая литература…» Cын выразительно вздыхал: «Началось…» Но ей хорошо засыпалось под глуховатый голос за стенокой, она чувствовала себя так безопасно, так уютно и тепло, что да, да, она оценила все это…
И Павлинка его больше не трогала. Она теперь почти не говорила, только несколько слов про очередную книгу из Бориной библиотеки. У них стали длинные мирные чаи, однажды даже перечеркнутые баночкой «Балтики-Лимон». Борис Иваныч сидел на диване с сыночком, решал кроссворды, говорил смешное, а ребенок хохотал. А она на кухне, хозяюшка…Кино.
Анюся продавала чудесное молоко, густое, как сливки. Наливая очередную банку, поинтересовалась, надо ли на следующий месяц, а то приедет племянница и будет напряг.
- Да мне пора уж ехать, не надо.
- Как ехать? И кастрюлю купили…
- Что вы, Анюсь! Просто не захотел Борис Иваныч у матери попросить.
- Да дурачок. Думает мать не узнает, а как нет-то. Вся деревня уже знает.
- Чего знает?
- Что женщину привез. Только что мать очень плакала…
- Плакала? – закричала в испуге Павлинка. – Почему?
- Что старая да с ребенком. Ведь Борьке –то и тридцать пять не накатило.
Павлина так засмеялась, что брызги из глаз.
- Я в шоке, - сказала она, отсмеявшись, - я знаю, что у него зазноба есть.
Они опять ушли на реку студеную, и наверно, дико смотрелась полная Павлинка в длинных юбках, шляпе, с книжками посреди всей деревни. Мальчик бегал по камышам, а она типа читала, отгоняя оводов. Ну о чем, о чем тут страдать? У людей все нормально, у них отношения не первый день, а она тут приехала, понимаешь. Все-таки нет, нет в ней никакой деликатности. Нет бы отблагодарить Бориса, устроить вечерушку с музыкой, посидеть втроем, попить «Балтики-Лимон», ведь им тоже хочется общества… Она бы держалась как надо, она теперь поумнела…
Через три дня Борис Иваныч заказал газик везти гостей на поезд. Он стоял лицом в окно, крутил посудное полотенце и то говорил что-то про Парамонова, про его статью «Солдатка», то просил увезти крупу и масло и кастрюлю… А что было в глазах – разглядеть невозможно, очки же толстые.
- Да ладно, Борис Иваныч, - перебила его Павлина. – Я же понимаю, что создала тебе проблему. Мальчик очень красивый, ты не смущайся, я человек взрослый. Прости меня.
Думала – раз позвали, так все и можно… Доходит доменя, как до жирафа на седьмые сутки. И кастрюлю не возьму!
- Как вам не стыдно, - прошептал, обернувшись, Борис Иваныч, - Темка пришел после драки, я просто перевязывал его. Они же дерутся село на село. Без всякой причины… Он не мог к матери такой, в крови …
- Но почему он не мог прийти днем, просто так?
- Мешать не хотел.
Тут вошел Тема и посмотрел. Дуррррацкая сцена. Он смотрел на нее, на него. Она смотрела на его забинтованные руки, рваную желтую футболку, на коричневую кожу, русые волосы, рот еще был, неописуемый вообще…
- Какая маза? – Темка вытращил глазищи. – Вы что как недоделанные?
- А-аа, - заговорил Борис, жестоко крутя полотенце, - вот, Павлина Пална, Артем, знакомьтесь. Павлина Пална, вы очень понравились Теме, он видел вас на речке и захотел познакомиться…
Нет, это было кино. Они сели, наконец, как люди, пить «Балтику», другого в лавке не было. Пора поговорить, все выяснить…Мальчик, хохоча, уже сидел у Темы на шее, а Тема четко банки открывал. Рассказывал, как дрались, с кем, сколько человек. У кого переломы. Кто так отлеживается.
- А за кого, за кого? – все спрашивала Павлинка. - Такая дикость, ужас!
- Как же. За Ольку из лавки. Она живет в Липкове, а работает тут. Такая маза!
А теперь, если вы останетесь, так за вас. Борис Иваныч тутошний, а я липковский…
Подъехал газик, стал сигналить. Долго сигналил, потом уехал. Остались только сверчки.
Шок продолжался.