Между какими-то там революциями

Евгения Басова
Этого парня, который идет по схваченному ветром, как парус, приморскому городу, зовут Гена Ююкин. Через плечо у него сумка, а там - штук шесть пирожных "эклер" и пачка размноженных на ксероксе листовок под заголовком "Слуги народа" в очередной раз обманули своих "хозяев". Потом есть еще "Голосуйте за Виктора Фокина" с портретом Виктора Фокина и "Каково же истинное лицо Карнаухова?", без портрета. И еще у него в сумке много разных вещей.
Он встречает на улице этого самого Виктора Фокина и говорит ему:
- Вижу, ты снова здесь?
А Фокин отвечает Ююкину:
- Я что-то не понял, Геннадий.
И потом еще спрашивает:
- Ты что, всю эту землю купил?
Тогда Ююкин строго так ему говорит:
- Ты что мне это демагогию разводишь? Тренируешься уже, кандидат в депутаты?
И добавляет:
- Смотри у меня. Хоть мы с тобой сейчас вроде как в одной упряжке. А еще раз увижу. На этой улице. Или где в окрестностях. Плохо будет.
И он уходит своей дорогой, надвинув капюшон "аляски" на глаза, оставив кандидата в депутаты Фокина в твердой уверенности, что он, Ююкин, форменный псих. Фокин знал, что Ююкин с приветом, но чтоб до такой вот степени...
Пока Фокин идет к автобусной остановке, он еще  будет размышлять о том, чем это он в Генкином представлении не вписался в окрестный пейзаж.  Потом забудет. С этим ненормальным приходится считаться. Ююкин может Фокину  очень здорово помочь. Выход у него есть на разные круги, куда если сам сунешься - только себе во вред. К тому же Ююкин был чемпионом области по боксу. Галка, вроде, хвасталась. Правда, она говорила, что десять лет назад. Или около того. Ююкин был чемпионом области среди юниоров. Да ну их всех к лешему. Спортсменов этих. Твердолобых. Галку туда же. От одной мысли о возможной драке Фокина тошнит. Он не трус, просто противно, и все. Почки у него отбиты в одной конторе еще с незапамятных времен. Левая отбита, правая ничего. Полгорода это знают. Фокин рассказывает знакомым девочкам, как все было, и говорит, что теперь он проживет только до тридцати лет. По девочкам не поймешь, верят они ему или нет, а сам он уже, точно, верит сам себе. Однажды заметил, как произнес "до тридцати пяти лет". Тридцать уже скоро, если прикинуть, а тридцать пять - в такой же неизвестной дали, как раньше было тридцать. Тридцать пять - это все-таки не так страшно.
             *         *         *
Девушку со шваброй и ведром зовут Галя Ююкина. Это Гены Ююкина жена. Галя моет полы целый день, а иногда моет под краном маленьких детей. Детям нравится, когда их берут на руки и подставляют под теплую воду, и, только  чуть-чуть   прикасаясь ладошкой, моют обкаканные спинки, и попки, и писюны. Галя разносит детям бутылочки. Задирает себе рукав и брызгает на руку чуть ниже локтя - проверяет температуру молочной смеси. Младенцы сходу ловят ротиками резиновые соски. Под донышки бутылок Галя подкладывает скатанные пеленки - для  наклона, чтоб удобней было сосать. Одного ребенка она берет из кроватки и кормит молочной смесью, держа на руках. Своего.
В "Комнате отдыха матерей", когда женщины не заняты уборкой и кормлениями, они сцеживают себе грудь. Никому из них не разрешено кормить грудью. Тем, у кого младенцы недоношенные, говорят, что дети еще слабенькие, им тяжело сосать. Остальным говорят, что от их молока у ребенка становится плохой стул. Грудь надо сцеживать очень тщательно. После каждого кормления, или вместо каждого кормления, в общем, шесть раз в сутки. А то у тебя будет мастит. Закрываешь глаза, чтобы поспать минут десять, когда полы уже вымыты, а за обедом идти время еще не наступило - и слышишь, как чье-то молоко брызгает на дно стакана, или банки, или крышки от мыльницы: дзыньк! дзыньк!
Галя моет полы, или доит сама себя, или гладит пеленки, а сама в это время думает, можно в нее влюбиться или нет. Ей хочется иметь красивую фигуру и такие ножки, чтобы стоило носить только мини-юбку. Но, поскольку одежда призвана подчеркивать наши достоинства и скрывать недостатки, а не наоборот, Галке сейчас пойдет скорей не мини, а макси. Ножки у нее тонкие, как палочки, вдобавок вывернутые малость коленками вовнутрь. Но макси ей тоже очень  нравится. Галка представляет, какое платье себе сошьет - хотя, конечно, пока еще смутно. Что-то такое приталенное и сильно широкое, может быть, вообще солнце-клеш. Какая разница, что будут носить этим летом, что нет. Пояс должен завязываться сзади на бант. И вот Галка идет в новом платье по красивому городу - солнце светит, высокие деревья с большими листьями. Галка сама красивая и везет красивую коляску. Ребенок в коляске красивый, само собой, и весь в кружевах. Рядом с Галкой парень - высокий, конечно, а так внешность она представляет смутно, внешность так ли важна? Парень говорит что-то, а что Галка ответит, она уже придумала и помнит наизусть:
- Все будет зависеть от твоих отношений с моим сыном.
Наверно, ей это снится временами, потому что иногда она говорит кому-то во сне:
- Все будет зависеть от твоих отношений с моим сыном.
Некоторые девки слышали. Над ней не смеются. А чего смеяться?

             *         *         *
Больница, где лежит Галка с сыном, стоит на той самой улице, по которой ее законный муж не разрешил ходить кандидату в депутаты Виктору Фокину.
Гена Ююкин входит в вестибюль под обстрелом. Все знают, что это муж той самой девчонки, которая лежит здесь  со здоровым младенцем, потому что им жить негде. Начала ее истории никто не знает. Все смотрят с середины, как какое-то бесконечное кино по телевизору. Спрашивают друг у друга подробности. Ждут, чем все кончится, если кончится когда-нибудь. Интересно.
Галка не сомневается, что они с Генкой разведутся.
- Зачем ты мне "эклеры" принес? - спрашивает она Генку. - Мне их совсем не хочется. Когда беременная была, хотелось, а сейчас не хочется.
- Сокамерниц угостишь, - говорит Генка.
- Сокамерницы похудеть хотят. Я одна такая.
- Куда я их дену? - он тихо бесится  под перекрестными взглядами каких-то медсестричек, гардеробщиц и нескольких девчонок-матерей, к которым тоже пришли. – Да, вот, еще листовки возьми.
- Зачем? Я эту читала. И вот эту.
-Сокамерницам отдай. Пускай просвещаются, за кого им голосовать.
- Сокамерницы листовок не читают. Плевать они хотели. У них детки больные
- Персоналу отдай. Я что, все обратно поволоку?
Кончится это вечное раздражение, эта ненависть рядом с ней, думает Галка, вот не будет рядом этого человека, который точит и дырявит ее насквозь метиссовскими своими острыми глазами, как будто она - это  все наше бездарное правительство сразу, и все местные чиновники в одном лице. Галка уедет отсюда вместе с малышом, только  дождаться тепла, весной ехать не так страшно.  И надо, чтобы ребенок подрос. Чтобы хотя бы пупок зажил. Тогда ехать не так страшно. А Генка пусть делает революцию. И пусть сделает – такую, какая ему нужна. Галка никому плохого не желает. Пусть он станет президентом страны. И найдет себе новую жену. Такую, какой должна быть жена большого политического деятеля. За президента хоть кто пойдет… И все тяготы его борьбы против существующего порядка вещей примет на себя какая-то другая женщина, которую Галка и знать не захочет со всеми ее семейными проблемами. Галка уедет отсюда к маме. А лучше к бабушке. Бабушка ни о чем спрашивать не будет. Приехала - хорошо, сколько не виделись. Ребенок есть - тоже хорошо. До правнука дожила! Галка откормится на всем своем, отоспится. Малыш подрастет. Можно в нее влюбиться, или уже нет?
- Зачем ты ходишь ко мне? - спрашивает она Генку.
- У меня осталась еще совесть.
- Толку мне от твоей совести.
 
              *         *         *
Мирзаевна смотрит на Галку, как Галка моет полы, как склоняется над ведром, и в громадном вырезе халата видны ее разбухшие груди в каком-то дешевом рабоче-крестьянском бюстгальтере, твердом от вытекающего молока, и коричневый сморщенный живот, и дальше видны синие трусики в белый горошек, и даже видно, где начинаются ноги. В самом верху они тоже, оказывается, невероятно худые. Мирзаевна раньше думала, что так  не бывает. Вот Галка распрямилась неохотно, хмыкнула - и пошла, пошла, орудуя шваброй! "Е-ка-лэ-мэ-нэ, в чем только душа держится?" - так думает обрусевшая Мирзаевна. Но душа - ладно еще. Душа - это что-то такое воздушное, невесомое. Где там у нее дитя помещалось? Далее Мирзаевна переходит к мысли о том, что все хорошо в меру. Вот ведь куда ни плюнь, все хотят похудеть. Но такой, как Ююкина, быть - тоже ничего хорошего. В меру, кажется, никогда ничего не бывает. Или бывает, но очень редко. Мирзаевна съела соленой рыбы и запила чаем в служебной комнате, и от нее сильно пахнет рыбой. На всю палатку. Мирзаевна склоняется над одной кроваткой и начинает песенку, которую все уже знают наизусть.
- А твоя мамочка проститутка! - голосит Мирзаевна. - Зачем она только аборт не сделала? Сучка молодая, ложится со всеми подряд, такое она получила воспита-а-ание! Семья-то, семья: дед с бабкой научные работники, мать, даром что нелюдь, а все равно -  студентка, педагог будущий. А девочка моя золотая сироткою здесь лежит!
"Она что, не узнала меня?" - думает Галя Ююкина.
Каждую вновь поступившую мамашу Мирзаевна гонит мыть именно эту, крайнюю палату. Галку в таких случаях, чтоб никому не было обидно, отсылают мыть коридор. И пока недавняя роженица ворочает шваброй среди одинаковых проволочных кроваток, похожих на корзины в салоне самообслуживания, а Галка перед мытьем коридора еще пеленает младенцев, которые, как считается, привыкли именно к ее рукам, - Мирзаевна заводит это свое причитание, как бы спонтанно. Галка успела уже наизусть выучить. Так Мирзаенва дает всем понять, что эта палата особенная - для отказных детей - и в этой самой кроватке, над которой она всегда поет и плачет, лежит ее самая любимица.
Галкиного сына положили в палату для отказных, потому что у него тоже  все в порядке. Тьфу, тьфу, тьфу - три раза через левое плечо, и по дереву постучи, и по голове своей деревянной, чтобы не сглазить. Галка насмотрелась, что может быть не в порядке. Эта палата одна такая. Детки здоровые, но неблагополучные. У Галкиного сына одного-единственного записана не только фамилия, но еще и имя. У всех остальных только фамилии неудавшихся мамаш – да и это фамилии только на время, чтоб можно было как-то называть детей. Но потом, как выберет время, старшая медсестра сходит в загс и всем уже даст  настоящие имена, и фамилии, и отчества - от фонаря.
Любимицу Мирзаевны уже зовут - Любочкой. Есть мало имен, которые что-нибудь означают. Конечно, как-то  переводятся все имена, и у всех в переводе что-то красивое, но смысл спрятан очень уж глубоко. Любочка - это Любовь. Весь смысл лежит на поверхности. Сколько любви не получила она от своей семьи - той самой надежной любви, которая дается просто так, вместе с рождением - и Галка с Мирзаевной обе, похоже, думают суеверно, что говорящее имя будет притягивать к Любочке любовь, растворенную в окружающем пространстве. Как магнит. Или как нитка из школьного опыта, опущенная в раствор чего-то там, притягивает молекулы к себе, и на ней образуются кристаллы. Впрочем, для опыта для того какой раствор нужен был? Насыщенный...
Галка стоит и вертит головой. Кому-то же предназначается весь этот монолог о маме-проститутке? Но кроме них двоих в палате только грудные дети. Галка думает, что у нее бред. Память зачем-то прокручивает свою кассету. Может, никакой Мирзаевны и близко нет, может, она сегодня и вовсе не дежурит. В детской палате холодно. У Галки мерзнут плечи и спина. Глазам, наоборот, горячо. Но самое главное - это руки. Каждое движение руками вызывает у Галки жуткую боль. Болит под мышками, справа и слева. Слева сильней. Галка мусолит тряпку в ведре, хочет выжать ее как-нибудь одной рукой. "Как неживая," - думает Мирзаевна. Она собиралась еще что-то сказать, но потеряла нить и глядя на Ююкину, думает теперь, до чего же молодая мамка обленилась на всем готовом. Ясно, в больнице лежать  никому не понравится. Но надо же и совесть иметь
- Чего ты сегодня как неживая? - спрашивает Мирзаевна.
- Ничего, - отвечает Ююкина.
Мирзаевна  решает больше ничего не говорить. Галка испортила ей настроение. Да и не больно охота было разговаривать. Пить охота. Рыбка опять воды просит. Ююкина - она каждый день тут. Было бы желание - в любое дежурство с ней можно словечком перекинуться. Никаких перспектив нет у Галки отсюда выйти. До лета. По крайней мере, до весны. Весной полгорода отправляются в дорогу. В  отпуска, в экспедиции. Тогда полегче. А до весны квартиру никак не снять. Мирзаевне это хорошо известно.
Галка ложится в свою кровать и молчит. Девчонки думают, чего это она. Тоже нашлась несчастная! У всех остальных детки болеют. Мериновой, вдобавок, тоже некуда идти. Плюс у сына родовая травма. Не исключено, что всю жизнь будет парализованным. Или дебилом. Но развивать эту тему никому не хочется. На самом деле охота спать...
 Мирзаевна входит и врубает в палате свет. У Галки мастит. Это слово, которого все боятся. Мирзаевна вдоволь напилась чаю и прочла оставленный кем-то старый «Собеседник» с начала  до конца, а потом прилегла на диване в служебной комнате, и вдруг, сквозь полудрему, ей как будто кто-то сказал, что у Галки начался мастит.
- Терпи, ласточка моя, - говорит Мирзаевна. - Если не хочешь завтра в хирургию,  давай цедиться.
Девчонки, все как одна, глядят со своих кроватей, как Мирзаевна  давит пальцами Галкины распухшие груди, проводит с силой от основания к соску, а Галка стонет, мотая во все стороны головой. Мирзаевна пробует отсосать застывшее молоко ртом - и смачно плюется в крышку от мыльницы. Иногда Галке дают отдохнуть – и Мирзаевне надо отдохнуть. Мирзаевна переваливается через соседнюю койку, на которой, поджав ноги, сидит Лариса Меринова. Сначала Мирзаевна плюхается рядом с Мериновой, потом свешивает ноги на другую сторону – и идет вылить в раковину содержимое крышки от мыльницы. Возвращается, лезет назад, к Галке. Пахнет соленой рыбой. Галка видит сблизи, что   Мирзаевна еще совсем не старая.  Толстая, вот и  кажется старухой. А по лицу  ей, может быть, 30 лет – от силы. Это не старость еще – 30 лет.
Отдохнув, Мирзаевна по новой начинает переминать Галкины груди, и у Галки куда-то пропадают мысли.
- Девочки, подойдите ко мне, доносится до нее слабый какой-то жалобный голос Мирзаевны. – Кто-нибудь в этом разбирается? Может, у кого уже вторые дети? Вот, гляньте, это у нее комок или уже не комок? Я ведь не понимаю…
          
                *           *          *
Галка идет по спокойному, белому, штилевому городу. Через полчаса одна знакомая скажет, что Галка никогда еще в своей жизни так плохо не выглядела. Как из концлагеря. Но сейчас к ней клеятся какие-то люди. Похоже, пэтэушники. В кино Галка с ними не идет, хотя у них лишний билет на дневной сеанс. Но договаривается вечером пойти в молодежный центр на дискотеку. Как же она выскочит из больницы - к восьми? Ясно, никак. А приятно.
Оживающая после болезни Галка топчется меховыми сапожками по снегу. Читает объявления. Где что сдается. Нигде ничего не сдается. Висят портреты кандидатов в депутаты.  Витя Фокин с плаката мечтательно смотрит мимо Гали Ююкиной, вдаль.
Девушку в прекрасном розовом костюме зовут Настя Сапрыкина. Настин костюм сшит из блестящей, легкой, шелестящей на сквозняке материи, и среди зимы это не выглядит глупо. Что ни наденет Настенька, все-то ей к лицу. Кто угодно признает, что у нее красивое лицо. Нос прямой, губки точеные, глаза большие, само собой, и щечки уж до чего  нежные, персикового цвета. Ни у кого в городе такого личика нет, хотя казалось бы  - у всех косметика с одной барахолки. Насте Сапрыкиной 35 лет. Но одна их с Галкой общая знакомая, помнится,  говорила, что всякий настоящий мужчина должен не раздумывая морду набить каждому, кто осмелится вслух сказать, сколько лет Насте Сапрыкиной. Потому что к Насте никоим образом не относятся все представления об усталости, бледности и ранних морщинах, которые связаны у нас со словами «35 лет». Настя Сапрыкина вне всяких представлений. Она сама по себе.
Мы видим Настеньку, когда она мечтательно застыла у окна в своем кабинете на втором этаже административного здания, покрашенного в нехороший желтый цвет. О чем думает Настя, трудно сказать, но вот она оборачивается на скрип двери и кричит, видя на пороге нечто лохматое с ног до головы – лохматая искусственная шуба, лохматые сапожки, а на голове – лохматая бесформенная шапка, кролик, выкрашенный в чернобурку.
- Привет, Настуся! – говорит с порога лохматая Галка Ююкина. - А я к тебе по делу. Мне хата нужна, перекантоваться...
- Зачем же тебе хата? – улыбаясь своему испугу, отвечает Настя. - Ты ведь, говорят, замуж вышла? За этого... К нашим ребятам приходил.
 Галка не поддерживает разговора. Вышла, не вышла...
- Квартира у него есть? Нет? Или выгнал тебя уже? - участливо расспрашивает Настя. - Ну, а я, Галочка, чем могу быть полезной тебе?
Тут уж у Галки никаких сомнений не остается: девчонки Настеньке все передали! Когда-то, в прошлом году, как в прошлой своей жизни, Галка смеялась с подружками  - как прыгает Настенька по камням на своих шпильках, придерживая улетающую юбочку двумя руками. Галка обматывала брошенные кем-то газеты вокруг бедер, сверху подпихивала под ремень джинсов и ходила, виляя тонкой попкой, пока весь ее невероятный бальный туалет не разлетался на морском ветру. Так здорово получалось у нее одной, хотя копировать Настусю пробовали все подряд. Так что одна Галка и виновата. Девчонок, которые животики надрывали над ее французской походкой, а после Настеньке все рассказали, нечего винить. Не плюй в колодец! А плюнула - стой и слушай, кто ты после этого есть. Тем более, Настя хочет отвести душу.  Не каждый день перед нами стоят и жуют свои губы те, кто прежде хихикал за нашей спиной.
- Ты знаешь, что бездомных больше, чем квартир, - сама слушая свой голос, говорит Настя. - И потом, я все-таки не пойму, что  это ты решила именно ко мне обратиться?
- Ну как  же, - прорывает на этом месте Галку, - ты  ведь в коммуналке живешь, где жила?  У вас там столько свободных комнат! Помнишь, мы заходили к тебе? У вас в этой комнате старуха жила, у нее муж надзирателем был, а сейчас помер, да? - Галка заглядывает в Настины глаза, надеясь увидеть там согласие с тем, что надзиратель помер, точно за этим согласием произойдет смягчение ее, Галкиной, участи. - В этой комнате жила неформальная молодая семья, а здесь ты. И больше никто не жил. Ты говорила, кто-то переехал и все увез, а комнату за собой держит, как запасной вариант. И еще один у вас был, он вещи пока оставил и ключи тебе передал, чтоб ты поливала... Вот это, олеандр! Он ведь больше не приезжал?
Настя улыбается.
- Все-то ты знаешь лучше меня.
 Нет никакого смысла кому-то из них что-то еще говорить. Но отчего-то Галка отводит в сторону глаза - и стоит, не уходит! И Настя снова открывает рот – и акрывает его, так ничего и не сказав. Точно по ошибке, в ее лице двигается какой-то не тот мускул, и против всей логики Галка видит удивление, растерянность и ожидание чего-то, и даже - сочувствие, как будто?  Настя говорит сквозь спрятанную улыбку:
- Ладно, побудь. Пойду спрошу у ребят.
И, крутнув шелестящей юбкой, как розовый лепесток, вылетает из кабинета.
На Галкином лице - ни следа проглоченного унижения, ни тени вопроса - с чего это Настенька вдруг так переменилась. Ни проблеска надежды. Кажется, ей все равно. Галка  бродит по кабинету от дверей к окну и время от времени выглядывает на площадь. Там   сквозь утихающий снегопад как на фотоснимке проявляется здание почтамта, на нем доска объявлений - ни в одном ничего не сдается. Прохожих в этот час мало. Размытые снегопадом тени, время от времени пересекающие площадь – это, похоже, силуэты людей, зачем-то с работы выскочивших. Им надо спешить, чтоб меньше было вечером отрабатывать. Сколько проходил по своим делам, на столько, будь любезен, задержись. Тем более надо спешить, если ни у кого не просился выйти и хочешь, чтобы твоя самоволка осталась незамеченной. Галке тоже надо спешить. Кормить младенцев, мыть в отделении полы… Дежурная медсестра увидит, что ее нет.
Она выходит в коридор, озирается и вдруг за одной дверью слышит звонкий Настин голосок:
- Да у меня она сидит, кроме шуток! Можешь пойти взглянуть. Как из концлагеря. Там и раньше-то было не на что смотреть!
Галка распахивает двери, Виктор смотрит на нее, подняв голову от своего стола. Какая-то контора. Он сидит спиной к окну и еще два стола стоят к его столу как будто бы впритык. Поэтому у Галки осталось впечатление, что Виктор просто перемахнул через стол. У Галки пока еще не в порядке мозги, как-никак, два дня температура была под сорок и боли она перенесла адские. И пока он идет к ней, в ее сознании возникает дикая мысль, что сейчас они будут целоваться. При всех, в этой огромной комнате с окнами на серую площадь. Она видит все как на размазанной акварели, она щурит на него свои от природы круглые глаза и говорит как можно небрежнее:
- Пошли поболтаем.
Он натыкается на ее голос и возвращается к своему столу искать сигареты, а потом вслед за ней выходит в коридор.
Она смотрит на него, длинного, под два метра, сантиметров на пятнадцать выше Гены Ююкина. Она выхватывает из общего плана детали. У Витьки под глазами круги. И у него теперь совсем бледное лицо. Волосы гладко зачесаны назад. У Галки под шапкой теперь косичка - все строго, без челки, без пробора. И в лице у нее теперь тоже ни кровинки, она каждый раз видит это в зеркале. Они и меняются в одну сторону. Вот так подходящая пара! Миллион лет назад кривлялись вдвоем перед какой-то зеркальной витриной. Не то, чтоб они были похожи, абсолютно нет. Но бывает так, что твой курносый нос до невозможности подходит к чьему-то идеально прямому, а твои светлые, "скандинавские", как все говорят, волосы - к чьим-нибудь черным, как смола. И твои почти круглые - тоже "скандинавские" глаза - к чьим-то миндалевидным.
- Ты глянь! Мы бы кучу денег заработали на рекламе, - сочиняла Галка. – Это же  суперфотокиногеничность. У нас бы ни одного конкурента не осталось
- Ни одной пары конкурентов! - говорил Витька. – Слушай,  а что бы мы рекламировали?
- Да все что хочешь! Представь, если бы мы жили в Америке? Хочешь, частные колледжи, хочешь - автомобили.  Хочешь, эти... коттеджи для молодых семей. Только не зубную пасту. Зубки у нас с тобой не американские.
Сколько не виделись? Не сосчитаешь - мысли путаются. Их бы не взяли теперь что-нибудь рекламировать. У него стало совсем худое, пятнистое какое-то лицо. Она вспоминает, как он ей однажды рассказал - ему делали операцию, пришивали на место отбитую почку. А после он набрался храбрости спросить у врача, сколько еще проживет. И доктор сказал ему: «Самое большее ты проживешь до тридцати лет». Это ему три года осталось? Даже можно сказать, два с половиной? Галке хочется  встать на цыпочки, обхватить его за шею, прижать к своей груди, как маленького. Закрыть от всего страшного, неизбежного. От всей этой жизни. Он обалдело смотрит, как она смотрит на него, и столько страдания, и нежности, и любви в ее взгляде, что ему становится не по себе. Он тревожно оглядывается по сторонам, как какие-то тетки пробегают по коридору мимо них из одной конторы в другую.
- Ты это, - говорит Виктор, - какими судьбами здесь?
-Я заходила к Сапрыкиной.
- Вы что, подружки?
- С кем? Скажешь тоже... Толку мне от вашей Сапрыкиной. Просто зашла.
- Гуляешь, значит? С кем ты, мамочка, свое дите оставила?
Она неопределенно машет рукой.
- Не, ты скажи. Где твое дите? С Генкой, да? Ой, не могу, папаша молодой!
Тут Галка начинает ему что-то объяснять. Зачем приходила. Вроде, все скучно, все уже сто раз рассказано кому-то. Что делать, если тебя тянут за язык?
- Ты был у нас? Ну, давно. Мы с тобой вместе к Генке заходили. Ты еще сказал: ни фига, как люди живут. Врач тоже пришла и говорит: «Ни фига!». После роддома всегда приходит врач. Но она нас только на восьмой день нашла. И сказала, чтоб я собиралась, приедет "скорая" и отвезет нас в больницу. В больнице надо лежать, пока пупок не заживет. Он у нас дома кровить начал. Только теперь он уже зажил. Но нам все равно в карточке пишут, что пупок кровит. Иначе как они смогут нас у себя держать...
- А-а... - растерянно говорит Виктор, глядя на нее безотрывно и не слыша, о чем она говорит. - Я тоже сейчас такой - бездомный. Сплю в зале, под телевизором. В детской сестренка, она большая уже, стесняется. Знаешь, бывают такие надувные матрасы? Голова - сюда, а ноги туда, под телевизор. И еще я это сейчас,,,  Как это сказать? - он усмехается деланно-небрежно. - К власти рвусь.
- Да я знаю. Листовку видела.
- А из рок-клуба я ушел.
- Совсем?
- Ну да. Поездил по гастролям с "Миссионерами". Им там совсем не такой человек нужен.
- А какой? - послушно выдыхает она вопрос, и тут же спохватывается. - Мне бежать надо. В два часа надо детей кормить. Бутылки сперва получаешь. Это… Знаешь ты, где больница?
- Какая, детская? Знаю. У меня сестра там лежала.
- Бедненькая.
- Но это было давно. Сейчас-то она уже здоровая кобыла. Скоро сама будет с дитем в больнице лежать.
- А что у нее с дитем?
- С каким дитем? Нет, ты что. Я не так выразился. Я только хотел сказать, что она уже здоровая кобыла.
- А-а...
Какая-то старушка подходит и стоит с ними рядом. Разглядывает их в упор. И наконец, говорит, что ей нужно. Какую-то контору. По пенсиям, или не ясно, по чему. По дровам. Галка тут же забыла, что старой женщине было надо. Слова про контору пролетели мимо, упали куда-то в лестничный пролет. Зато ударило по ушам то, что потом было сказано:
 - Только не говорите мне, что не знаете. Старого человека все отослать хотят. Обоих прокляну,  и до смерти  счастья своего не увидите, если не скажете мне сейчас, где контора... - по пенсиям или по дровам - Галка не помнит, по чему.
- Но я в самом деле не знаю, - говорит Виктор.
- А ты вспомни, - испуганно простит Галка.
Он начинает рыться в своей непроизвольной зрительной памяти - читал он, что ли, когда-нибудь бесконечные таблички на дверях? Потом, вроде, вспомнил – это должно быть в противоположном конце коридора, с левой стороны.
Женщина, однако, не сразу пошла в контору, а сначала, глядя на Галку в упор, стала говорить, что молодым человеку быть хорошо, а старым плохо. И что она лично в молодости была куда красивей и куда живей, чем Галка, и ее тоже любили. Все слова пролетают где-то у Галки над головой, и лишь одно словечко "тоже" вдруг тормозит, и застревает прочно, и распускается в ее сознании бенгальским огнем. Больше ей не нужны никакие слова, но старуха говорит их бесконечно много – старухе-то они нужны, и она рассказывает Галке, что всех любимых своих пережила - не дай Бог тебе, девка, всех пережить... Да ты вон какая бледная уже сейчас. Чем ты гробишь себя, а? И еще она говорит, что раньше все люди были красивые, и что теперь красивого человека, считай, не встретишь. У всех лица как та бумага, селедку заворачивать. И сквозь любую краску проглядывает этот цвет. Галка уже перебирает ножками на старте, и стоит старухе отвернуться, наконец, и  махнуть рукой - Галка уже летит вниз по лестнице.
«Сапрыкина-то наша в него влюблена!» - подумала и рассмеялась, прыгая на ходу в какой-то автобус.
В Галкиной палате новенькие. Крошку Олега Меринова вдруг перевели к здоровым детям. Теперь это Галкина с Ларисой палата на двоих. Олега можно трогать и можно пеленать, можно мыть его над раковиной, а раньше нельзя было, потому что у него была родовая травма. Теперь Лорка сама будет ухаживать за своим ребенком. Их выписывают из больницы – в любое время, как только она скажет, что готова отсюда уйти. Ее мама уже звонила по междугородке в отделение. Плакала в трубку, и Лорка насилу поняла, что мама обещает примчаться за ними из своего поселка в ближайший выходной.
Меринова дозналась у дежурной медсестры, что крошка сынок ее совсем не обязательно станет расти дебилом. О чем и сообщила "сокамерницам" за обедом. Галка весь обед где-то прогуляла - как будто не хочет есть! И это значит, что можно еще кому-то все рассказать. Видишь удивление того, кто тебя слушает - и сама как будто только что узнаешь ошеломляюще-радостную новость. То ли врачи сотворили чудо, то ли здоровье новорожденного Олежки с самого начала было не так уж плохо. То ли заведующая отделением Татьяна Юрьевна просто так, на всякий случай, говорила Мериновой, что надо готовиться к самому худшему. То ли на Татьяну Юрьевну Мериновой надлежит теперь всю жизнь молиться. Кто знает? Меринова только улыбается, когда девчонки спрашивают у нее, как она сама-то думает. Она вообще не думает про то, что было раньше. Главное - то, что сейчас.
Галка вполуха слушает Мериновские новости, склонившись над своим сыночком. На шейке у ребенка складочки, их надо смазывать стерильным подсолнечным маслом. Она трогает эти складочки, прижимается к затылочку щекой и шепчет: "Я твоя мама". Ребенок смотрит спокойными и мудрыми, как ей кажется, глазами. Он знает что-то, чего не знает она. И никто не знает - из тех, кто мог бы свое знание объяснить. Из недоступного никому здесь мира младенцы приносят это знание с собой - чтобы его растерять. Раньше, чем скажешь первое слово. Так думает Галка. Но она ненормальная, многие замечали. Вот и  Олежка - мерещится ей - смотрит со значением, и все отказные - три мальчика и девочка Гриценко, вес при рождении кило сто. Она и сейчас похожа скорей на обезьянку, чем на человеческое дитя. Вроде, человек всякие стадии проходит в своем внутриутробном развитии, от простого к сложному, как в учебнике зоологии. Вот на обезьяньей стадии некая женщина по фамилии Гриценко свою ненужную дочь и выкинула. Никто не знает, что будет с малой потом. Сестры до сих пор кормят ее через зонд. За два месяца своей жизни соску сосать не научилась. Но зато она знает что-то про себя и про всех, и это видно по ее узеньким мутноватым глазкам, когда она их изредка открывает. И только большая трехмесячная Люба не знает уже ничего. То, что она принесла с собой, успело уйти, и в глазах у Любочки теперь только страх. Совершенно земной - страх человека, осознавшего свою зависимость от всех подряд. Ей надо, чтобы взрослые подходили и разговаривали с ней - на своем маловыразительном затертом языке, о своих скучных повседневных делах, все равно о чем. И когда Галка берет на руки своего первенца-сыночка, Люба уже отчаянно ревнует - и крики при этом издает неописуемые. Похоже на какую-нибудь птицу в зоопарке. Живущую в холоде и неволе. 
- Я тебе на Любочке покажу, как их правильно обрабатывать, - Говорит Галка Мериновой. - Сначала поднимаешь малому ногу и смазываешь вот тут, а потом поднимаешь вторую ногу и мажешь вот эти складки. Умница Любочка, да? Мало кто спокойно лежит. У меня сын вообще так не раскладывается. Когда его обрабатываю, всегда орет. А с Любой хоть что делай, такая умница.
- Так девка же, - простодушно говорит Меринова. Галка не понимая, смотрит на нее, а через секунду обе мамочки начинают грубо хохотать. Ну просто животики надрывают! Дежурная медсестра Марина Борисовна кричит на них. Закончили с младенцами  - пора за швабры! Как первый день в больнице лежат. Они моют каждая свою половину, все еще прыская то и дело. Меринова сделает все, что положено, и убежит. Галка останется - и снова будет смотреть на свое дитя - не насмотрелась еще! - как дитя перебирает ручками и ножками на пеленальном столе. Стоит и шепчет своему ребенку совсем уж какую-то ерунду: "Я лялька Агуська. Скажи своей маме так. Я мамина лялька Агуська." Марина Борисовна смотрит через стекло, стараясь оставаться спокойной. Вспомнит Ююкина или нет, что надо совесть иметь. Сколько раз говорено было: вымыла полы - до свидания! Не вспомнит. Будет миловать свою ляльку, как у себя дома, пока Марина Борисовна не кинется в кабинет заведующей отделением, на ходу, еще в коридоре, крича:
- Ну, я не знаю, что с этой Ююкиной делать! Такой мамочки у нас ни разу не было!
Врач вызовет Ююкину к себе. Вроде, все скучно, а Татьяна Юрьевна повторяет одну и ту же процедуру снова и снова. Наверно, видит во всем какой-то смысл. Спросит у Ююкиной, как дела с жильем. Ясно, никак. Но она все же спросит, а потом скажет про сына Ююкиной, что не надо было его рожать, если никак. Что существует еще  аборт, и  - для тех, кто не успел - искусственные роды. Ребенок сразу появляется на свет мертвым, ни матери, ни государству никаких забот. И все это специально для таких,  как Ююкина, придумано было - у которых с жильем никак.
 Ююкина после реветь будет. Под лестницей - днем или в своей кровати, когда все уснут. Накроет голову тяжелым одеялом и будет сквозь слезы, шепотом, ругаться матом. Складывая одно неприличное слово с другим, как бусы нанизывая на нитку. От этого в самом деле становится легче. Или еще с Мериновой поделится горем. Обидели ее. Бедненькая. Меринова не хочет слушать и поддакивать, чтобы не гневить судьбу. Если это Татьяна Юрьевна спасла Олежку, значит, Лариске и слушать о ней плохое - грех. В Татьяне Юрьевне все, все должно быть хорошо. Грубая, конечно, бывает, что целый день от нее проплачешь. Татьяна Юрьевна говорила Мериновой про Олежку, что он нагулянный, поэтому получился такой. У развратниц детки всегда родятся дебильными. Но Меринова-то знает, что это не так. Иначе было бы слишком просто. Делать всем незамужним аборт в обязательном порядке, и никаких проблем. Но у всех девчонок в палате, кроме Лариски, есть мужья. И у всех детки родились больные. Кроме этой Ююкиной, которая сама, кажется, малость не в себе. А мальчику от этого - хоть бы что. Так что не поймешь, от чего это зависит. Галке, кстати, вообще глупо обижаться. Держат ее тут из милости, в самом деле. Еда бесплатная и постель, а говорят, в инфекционной больнице мамочки спят вообще на полу.
В "Комнате отдыха матерей" всегда нечем дышать. Есть форточка под потолком, но девчонки говорят: "Ты что, Галка, с ума сошла? Тебе мало, что у тебя был мастит?" - и чтоб хотя бы какое-то подобие вентиляции создать, распахивают в коридор двери. Из коридора всю ночь бьет яркий свет. Галка накрывается одеялом с головой - а говорила, дышать ей нечем - и шепчет, в подушку зарывшись: "Ви-тя! Все теперь будет  хорошо". Что - будет? Уже все хорошо! Поплакала - и вышла из тебя обида. Здесь, под ватным одеялом, до половины шестого утра, твой мир, и никто не помешает тебе думать о чем угодно. Ну, там о человеке, который сегодня перемахнул через стол навстречу тебе. Или о том, как однажды на берегу кто-то незнакомый, приезжий, с иностранной камерой, снимал их для чего-то вдвоем. Как они просто идут у кромки воды. Какое лицо было у того приезжего человека, когда он надумал их снять, и как незнакомым жестом руки он отстранил всю прочую компанию. И как потом забрели в кафетерий, играла музыка, почему-то ранний "Аквариум",  совсем уж ретро, и Виктор сказал ей - повторил вслед за молодым БГ на кассете: "Я мог бы признаться тебе в любви. Но разве ты этого хочешь?" Она сделала вид, что не слышала ничего. Но все-таки испугалась на секунду. Ничто не мешает ей вспоминать. И где бы ни был вот в эту секунду человек, о котором она думает... Ну там, на хате у каких-нибудь друзей, где все давно перепились, но еще цепляются за общую нить разговора, и нить слабо вихляется туда-сюда... Или в постели с какой-нибудь девчонкой, не значащей в его жизни ровно ничего. Или вдруг дома, в чистенькой двухкомнатной "хрущевке" у своих добропорядочных родителей. Добропорядочный геологический папа, добропорядочная учительница-мама. Виктор говорил, что когда ночует у родителей, всегда спит под телевизором. Телевизор у них на таких высоких тонких ножках, а Виктор спит на надувном матрасе. Голова - сюда, а ноги - туда, под телевизор... В общем, где бы ни был сейчас Виктор Фокин, он должен вспомнить, что есть такая  Галка Ююкина. В одном с ним городе, считай, рядом. Или он должен увидеть ее во сне.
- Чтобы ее разорвало в сию же секунду! Нелюдь! Как только такие живут?
Это Мирзаевна приветствует Лариску с сыном на новом месте. Можно сказать, поздравляет с новосельем. Сегодня первый раз после Галкиного мастита дежурит Фируза Мирзаевна. Ей радостно, что Олежка лежит теперь со здоровыми детьми. А также – что его мамочка тоже здесь. Свежий человек, будет перед кем отвести душу.
- Любочка, доченька моя! Зачем она родила тебя? Куда такие детей рожают?
Конечно, Лорка уже месяц лежит с сыном в больнице - и знает Любину историю наизусть, как все. Но не попросит же она Мирзаевну помолчать!
- Я ходила, смотрела на нее. Мне показали. Вот как вас двоих близко видела. В институт к ней ходила. Она пальто надевает, а я стою, смотрю. Думаю: хоть бы тебя в эту секунду разорвало! А она что что? Пальто застегнула - и на улицу!
Мирзаевна проходит из бокса в бокс, качая на руках Любочку, и отдает распоряжения, кому что делать. И все путает. Лариску отсылает мыть коридор, а Галку оставляет в двухсотый раз слушать про ту, которая неясно для чего Любашу родила. Все-таки верно говорят больничные мамаши - немного Фируза Мирзаевна не в себе. Хоть капельку, а есть у нее сдвиг.
Мирзаевна, вроде, не узнает Ююкину. Не спрашивает, как здоровье, не болят ли груди, помогло ли ей то, что Фируза полночи с ней промучилась. Творог из ее грудей отсасывала. Наверно, Галка сама должна сказать: «Вы знаете, Фируза Мирзаевна, вы меня просто спасли! У меня сейчас снова все в порядке. Спасибо вам огромное. Вы очень добрый человек».  Будь Галка воспитана как следует, она бы сейчас так и сказала. Но отчего-то она и рта не может раскрыть. Неловко ей, стыдно – и все.
Мирзаевна, вроде, и не ждет благодарностей. Она вся во власти своего гнева.
- Скажи, гадюка, - обращается она к Галке. - Что ты молчишь?
- Гадюка, Фируза Мирзаевна.
- А девка-то какая хороша получилась. У такой дряни - цветочек, а не ребенок! Скажи!
- Цветочек.
- Нравится тебе девочка Любочка?
- Нравится, Фируза Мирзаевна.
- Ну, так забирай себе, а?
Галкапо инерции еще водит шваброй, потом останавливается, вопросительно смотрит. Мирзаевна быстро-быстро начинает говорить:
- Не всю жизнь в больнице пролежишь. Рано или поздно барак снесут, квартиру получите. А пока муж снимет что-нибудь. Дорого, так ведь люди кругом. Я вот, хотя бы, помочь могу....
Мирзаевне кажется, что Галка сейчас улыбнется, как не улыбалась никогда, и скажет: "Да вы рехнулись, я погляжу?"
-Я  к тебе заходить буду, нянчить, - торопится, глотает слова Мирзаевна. - Сразу двое, понятно, тяжело. Я и стирать на них буду. Мне что, сутки отработала - и гуляй. А скажешь не надо - не буду приходить. Как скажешь. А, Галя? Я ведь Любашу бы никому по своей воле не отдала. А тебе говорю: бери! Руки у тебя... Детки у тебя на руках успокаиваются... Ей же отсюда в детский дом, Любе. Зачем в детский дом? Бери себе.Со старшей сама договорюсь. Она знает. Оформим все как положено. Все вместе пойдем и оформим, как она сегодня придет. Я ведь, Галя, сама хотела себе дочку взять. Но мне не дадут. Я узнавала. Квартиры у меня нет, в общежитии живу. В комнате еще две девчонки молодые. А самое главное, мне сказали, - что я не замужем. У ребенка должна быть полная семья. Самое главное полная семья, а квартиру когда-нибудь получите. Смотри, как тебе хорошо будет: сразу сынок и дочка. Или невестка. Сама себе невестку воспитаешь, какую захочешь...
Мирзаевна запинается, думает, какой еще довод привести.
- Мы с Геной разводимся, - говорит, наконец, Галка. – Так что у меня тоже будет неполная семья.
- Вот как? - переспрашивает Мирзаевна и чувствует, что с этим вопросом она  становится другой, спокойной, и ее толстые щеки сами собой ползут вверх, потому что губы уже расплылись в неуместной, не зависящей от нее улыбке.
- Полы вымоешь, как всегда. Детей на ночь оставишь сухими. Да смотри, долго в палате не задерживайся.
В служебной комнате за стаканом чая Мирзаевна очень старается почувствовать, что улыбнулась по ошибке. Что это было подобие истерического смеха, который иногда более сильное  огорчение выдает, чем слезы. Только облегчения смех не несет, а слезы несут. Ей хочется заплакать теперь. Когда никто не видит. Самое время дать волю чувствам, которые на самом деле охватили ее. Ведь не от радости же она  улыбнулась, нет? Дать волю чувству жалости к  Любаше - что вот, не  удалось-таки  устроить ее судьбу. И чувству боли за непутевую женщину Ююкину - бездомную, а теперь и безмужнюю вдобавок. Успевшую родить младенца, лежащего  теперь в больнице вместе с отказными детьми. И чувству боли за всех отказных. Ведь каждый раз, когда входишь в палату к ним, сердце сжимается. Сколько раз сожмется на дню - не сосчитать. Надо бы поплакать сейчас, надо плакать время от времени, чтоб становилось легче. Так Мирзаевна говорит себе, но заплакать никак не удается. Не может она никуда деться от этого чувства облегчения, которое пришло к ней вдруг. Ну, что ты сделаешь, если действительно полегчало, когда узнала, что молодая семья Ююкиных разваливается, не выдержав первых житейских испытаний. Другие люди не так счастливы, как это тебе кажется со стороны - вот открытие, которое она сделала сегодня. Ты - такая же, как все, ничуть не больше судьбой обиженная. И это приятно вдруг осознать. А то ведь до чего дошла! Она понимает вдруг, что завидовала - и кому? Да всем подряд! Даже этой убогой, которая живет со своим ребенком в больнице. Скилетине ходячей, которая говорит, что всегда такая была, всю жизнь. И даже роды не превратили ее в нормальную женщину. Кому такая нужна? Ясно же, муж в любом случае бросил бы ее рано или поздно. Нашел бы себе какую-нибудь... в теле. Не сейчас, так когда-нибудь потом, когда они нашли бы, где им жить. Но пока Фируза не узнала, что Галку именно сейчас бросает муж, она все же считала ее счастливее себя. Даже в ту ночь, когда подпрыгнув  от какого-то толчка, не то внутри, не то снаружи, она побежала к Ююкиной - доить ее. Отсасывать из ее грудей молоко, отравленное микрофлорой, от которой у младенцев становится плохой стул и они перестают прибавлять в весе. Фируза трудилась, Галина корчилась и ножками сучила от боли. Получается, Фируза и тогда знала, что ей самой еще хуже, чем вот этой страдающей молодой женщине? Они только теперь где-то как-то сравнялись?
Слезы, которые она заметила не сразу, текут по лицу. Наконец-то становится совсем легко. И нет никакой нужды придумывать, отчего плачешь. Она знает - не жестокость этого мира так ее допекла, и плачет она сейчас не по всяким там сирым да убогим. Плачет-то она сама по себе. По отличнице девочке Фирузе, группкомсоргу медучилища. Все, кто знал ее, говорили: "Никуда ты отсюда не уедешь. Придется три года отрабатывать. Красного диплома тебе не видать. Кому какое дело, как ты учишься? Выпускные экзамены все переиграют." Красные дипломы получили другие девочки. Выпускные экзамены все переиграли. Кто кроме самой Фирузы сомневался, что будет так? Она как миленькая отрабатывала три года. Такой порядок был. Все в городке ей говорили: "Выйдешь замуж. Останешься у нас на всю жизнь. Смотри-ка, все при тебе, красавица. За три года как можно замуж не выйти?" Боялась, что все так и будет. Даже слушать боялась про то, что осядет в южном городе навсегда. Зачем уезжать собиралась – уже не помнит. Мир, что ли, хотела посмотреть?
В палате для недоношенных начинает пищать ребенок. Это у него врожденный рефлекс. Кричи как можно громче, тогда к тебе кто-нибудь да подойдет. Мирзаевна раньше думала, что уже потеряла эту врожденную надежду. Что к тебе кто-нибудь придет. К ней, вроде, некому приходить. Но почему она тогда плачет? Она же учила: плач - это врожденный безусловный рефлекс. Зов о помощи. Если природа оставила ей этот рефлекс, значит, время ее еще не ушло? И что-то может произойти?
К Галке Гена Ююкин пришел. Может, обсудить подробности развода. Девчонки видели, как они стоят под лестницей и напряженно смотрят друг на друга. Оба молчат – девчонкам надоедает следить. Она смотрит на него исподлобья. Он оглядывается по сторонам, потом изображает, как она смотрит исподлобья. Она громко фыркает. Он спрашивает:
- Пупок зажил?
- Чего?
- У Игната пупок зажил?
Когда-то Гена Ююкин пытался сам собрать телевизор. Черно-белый, зато с огромным экраном. Потом говорил, что каких-то деталей не смог добыть. Не исключено, что мозгов ему не хватило, а не деталей. Сейчас уже все равно. Что успел добыть, горкой лежало в углу комнаты, а купленный в комиссионке добротный ящик, теперь уже без экрана и без своих всех внутренностей пригодился Генкиному сыну. Ящик промыли с хлоркой, проветрили на воздухе. Сделали дощатое дно. На дно положили матрасик и все, что ребенку нужно. Галка согласилась, что это идеальное место для детского сна, когда в доме крысы. Чтобы ни одна не забралась к младенцу, на ящик сделали крышку из частой металлической сетки.
Выдрессированный в больнице Игнат Ююкин спит в ящике, сколько положено ему - и между кормлениями, днем, и ночью - с вечернего кормления до утреннего - спит, как взрослый, умаявшийся за день человек.
Галя моет в доме полы и стирает пеленки, купает крошку Игната, варит ему молочные смеси, а себе с Генкой - суп. Но это все внешняя сторона. Галка чувствует, что на самом деле она только и делает дома, что ест и спит. Да еще играет с ребенком. Приходит  в себя. Наконец пропало ее отравленное молоко - а вместе с ним последние воспоминания о тех страшных болях. Галка чувствует каждую минуту, как все плохое мутнеет в ее памяти, стирается, уходит в никуда. Татьяна Юрьевна  уходит в никуда. Щуря подведенные глаза, открывая и закрывая рот, как перед зеркалом. "Ююкина, что вы кривитесь? Вам не нравится, как с вами говорят? Вы что, так себя уважаете? Не верю. Женщина, которая себя уважает, всегда вовремя делает аборт. Мне в свое время тоже было некуда принести, вот как вам. И я его ни-ку-да не принесла". Скоро Галка совсем забудет Татьяну Юрьевну и перестанет желать ей плохого. Всего плохого, что только есть на свете. Вроде, желать плохое грех. Кому угодно, все равно грех. Если с Игнатом и дальше все будет хорошо, то скоро  больница для грудничков совсем сотрется из Галкиной памяти. Дольше всего, конечно, продержится Любочкин плач. Только впустили тебя, только склонилась над своим ребенком - и сразу нечеловеческие, зоопарковые крики: "Меня, меня на руки бери!" Конечно, Галка будет помнить всю свою жизнь, что Люба кричала как-то жутко. На сам крик обязательно сотрется - у нее не такая цепкая слуховая память.
- Так вот, я к ним зашел, как свой среди чужих, чужой среди своих, - говорит вечером Генка, и ей трудно сообразить, пересказывает ли он в самом деле какой-то старый фильм или события собственного сегодняшнего дня. - Они в том здании собираются, возле больницы, где ты лежала. Я уже забыл, как там у них. Сколько не был. Со ступенек чуть вниз не полетел. Подвальчик там у них. Ты бы ни за что не подумала. Дом как дом. Кто там живет - и то не догадываются. Фоменко говорил, у них на всех "независимых" свинца хватит. Должен же я был выяснить, чего они в самом деле хотят? А они в политику вообще не лезут, им и без того хватает, чем заниматься. "Что, говорят, здорово наш Фоменко вас зашебуршил? Он у нас забавник! К нам тут  уже прибегали от вас". - "А кто был?" - спрашиваю. "Да, этот, - говорят, - фотомодель ваша. "Сегодня равнодушный - завтра раб". Они Витьку по плакату запомнили. "Думали, - говорят, - что с ним делать, да ладно уж, отпустили. Предупредили, само собой". Я Витьку встретил, спрашиваю: "Чего к ним один полез?"  А он отвечает? "Надо же было выяснить, что у них на уме?" Один полез выяснять, что у них на уме! Скажи, недоумок!"
 И в одно-единственное только слово "недоумок" Генка  ухитряется вместить бездну восхищения. Потом спохватывается, делает кислую гримасу. - Только с девчонками своими он мне уже надоел. Ты представь, на каждое собрание с девчонкой приходит!
- Ну и что?
- Ла что? Подводит ее ко мне и говорит: "Вот, Гена, не помню, знакомил я вас или нет. Моя подруга". Светочка или Валечка, не помню уж. "Ну как, - спрашивает, - Хорошая мы пара?" Мне надоело, я говорю: "Откуда я знаю, какая вы там пара? Я что, сваха тебе или сексопатолог?"
- А девочка у него всегда одна или разные? - спрашивает Галка и думает, как хорошо, как спокойно, что за вопросом ее уже ничего не стоит кроме нормального желания посплетничать.
- Да что я, рассматривал, что ли, его девочек? Мне этот вид девочек - все на одно лицо.
- Может, это Сапрыкина с ним везде ходит? – задумчиво говорит Галка. Генка смеется:
- Да ты ехидина!
- А ты что, знаешь Сапрыкину?
- Кто ее не знает! Наша городская эта... Главная красавица, мисс. Еще в самый первый раз, когда выбирали главную мисс...
- Ну да! Она, главная мисс. А что Витька?
- Витька еще не совсем мозгами поехал! Так только, слегка. Вот как свихнется окончательно, так и будет гулять с Сапрыкиной!
- Почему – только когда свихнется? Потому, что ей уже 35 лет?
- А ей правда уже 35 лет? Ну так молодец баба! Как держится... Но все равно. Ты что, Сапрыкину эту, что ли, ни разу не видела?
Вот и пойми их - мужчин!
*           *           *
Глухая, космическая ночь над приморским городом. Все люди давно спят. Спит Витя  Фокин в родительской "хрущевке" раскинув свои длинные ноги среди тонких ножек телевизора аж до самой батареи. Спит у себя в телевизоре крошка Игнат Ююкин. Спят младенцы в корзинах из проволоки, спят мамочки в Комнате отдыха матерей.  Спит городской глава Иван Карнаухов, названный в одной из листовок "независимых" политическим трупом. Спят кандидаты в депутаты и члены общества "Независимый избиратель"  Только в одном бараке на окраине города не спят двое людей. Когда еще можно побыть вдвоем, как не сейчас, когда листовки уже в темноте расклеены по столбам, по заборам, и пеленки постираны, сохнуть развешены поперек кухни, и посуда вымыта, и косточки общим знакомым перемыты, так, между делом, и крошка Игнат накормлен уже и спит, спит, крепко, и до утра осталось совсем чуть-чуть. И потом, когда  он думает, что она уже спит, и сам он почти уснул, она, оказывается, еще не спит, и вдруг она говорит ему в темноте:
- Гена, знаешь, давай Шурыгину к себе заберем?
- Что, мы? Кого заберем?
- Ну, Любочку. Помнишь, я рассказывала тебе? С Игнатом в палате девочка лежала. Надо ее удочерить. Мне обещали. Оформим все как положено.
- Что, нам? - Генка устал и  ничего не понимает.  – Нам девочку, да? Ты же говорила, пусть у нас хоть кто родится. И ты хоть кого будешь любить. Вот Игнат родился, а ты говоришь...
- Что говорю? Ну, будет у нас два ребенка! Сынок и дочка...
- А где она будет спать?
- В комоде. Я верхний ящик освободила. Мы его на столе поставим, вон там. И сетка есть еще, как у  Игната. Еще одну крышку сделаешь...- и она добавляет, чтобы уж окончательно его убедить:
- Мне мама говорила, что я тоже в ящике от комода спала. А еще раньше - на чертежной доске!
- Поэтому ты такая и получилась, - говорит Ганка слова, которые сами просятся на язык, если  слышишь подобные откровения. Но получается у него отчего-то не смешно, и даже обидно как-то для Галки у него получается. А дальше он говорит, что Галка ничего еще в своей жизни не сделала. Только родила. Животные тоже рожают, и все рожают кругом. И что это физиология, природа, а вовсе никакая  не заслуга ее. Что же она вообразила о себе теперь? А дальше он уже не может остановиться и говорит – я понял, тебе вредно, что я к тебе так хорошо отношусь. Не захотела вовремя  сделать аборт, и я теперь крутись вокруг вас двоих, и весь город на нас пальцем показывает. Все знают, что ты в больнице лежала не потому, что с Игнатом что-то было неладно, а потому что мы нищие. Самая убогая в городе, а теперь хочешь стать еще и самой доброй? Хочешь еще одного ребенка на меня повесить? Да я стану теперь домой еще позже приходить, чтобы у тебя таких мыслей не было, и к Игнату больше вообще не подойду. Хоть изорется. Крутись сама. А то тебе очень легко живется, если второй ребенок понадобился...
В окна  барака вливается яркий свет. Что-то шумит, пол вибрирует, побелка сыплется на Генкино лицо. Шум становится грохотом. "Уже, - думает Генка. - Вот сейчас? Почему так реано?" Он сам не знает, что - "уже" Все слышанные, виденные, читанные, представленные когда-нибудь страхи встают в эту секунду перед ним, заходят слева, справа и сзади. Космическая катастрофа, бомбежка, землетрясение. Танки идут сквозь барачный поселок - чьи танки? Дома рушатся, как декорации в кино, и не верится, что под обломками там и здесь должны быть мягкие непроснувшиеся люди… Но грохот становится все тише, свет уходит - и  снова наступает кромешная мгла. Генка фыркает, ему стыдно себя самого.  Если на каждый тяжеловоз так дергаться,,, Ночью они проезжают с грохотом, какого никогда не услышишь днем. Но ты знаешь это, сколько помнишь себя. Дом стоит у самой дороги, и дорога  неровная, плохая. Разбитая тяжеловозами... Спать. А то, кажется, ты уже себя загонял. Нервы никуда стали.
- Ну, я просто вымотался сегодня, - говорит он вслух. Галка не отвечает, он обнимает ее, она не двигается. Он говорит:
- Ну, ее же все равно тебе не дадут, Девчонку эту. Шурыгину, да, так ее зовут? Там же комиссия сначала. Они ходят, смотрят, кто как живет. Все проверяют. Это своего ребенка можно положить в комод. Или на чертежную доску. Никто тебе слова не скажет.  А если ты чужого берешь, то там же всегда сначала такая комиссия, и они ходят, смотрят.  Ты же сама это знаешь не хуже меня. А, Галя?
Но Галя уже крепко спит.