Школа. Много маленьких, одинаково глупо выглядящих уродцев суетливо-бессмысленно передвигаются по загадочно задуманным коридорам большого дома. Их движением безуспешно пытаются управлять рослые, но такие же бестолковые тетки. По запруженному его подопечными проходу пробирается огромный и до ужаса нелепо сложенный физрук. Размер его кроссовка больше, чем жизнь любого отдельно взятого первоклассника. Но он хороший и не пошлый. Даже когда мы начали оформляться и нервно теребить влажными руками обрывки снов нашей отставшей в развитии мужской половины, он не мучил нас командой «Кругом!» дабы убедиться, что маленький город готовит достойную смену своим разжиревшим матронам – матерям примерно-пытающихся, умеренно-закладывающих и иногда-поднимающихся-до-высот-телесериалов семей. Физрук на самом деле страдает. Его кличут Лосем даже не за глаза. Он слишком высок. Иногда он падает – кровь не успевает добежать до пяток, когда сердце приказывает ей возвращаться, и тогда злые малыши гогочут, воображая себя дикими мустангами, скачущими по ярко-зеленым, старательно размеченным белыми полосами лугам спортивного зала. Однажды он плакал. В зале повисла мертвая тишина. Муха неистово билась в зарешеченное стекло, пытаясь скрыться от жгучей волны стыда и страха, исходившей от нас. Пришла директриса, спросила, почему так тихо, увела Лося, успокоила, сказала, что не выгонит, и погладила по светлой голове. Она его любила и уволила его жену.
Специалистка по английскому языку была странно человечна – качество это встречалось крайне редко в рядах старшего педагогического состава школы. В отношении же меня выражала явную и неисчерпаемую симпатию. Это грело.
И был диалог, и было чтение его.
- Читают Наташа и Сережа.
Сережа Цветков, невзирая на фамилию, был экземпляром абсолютно не способным к цветению. Был он прямолинейным донельзя, грубым откровенно и громкоголосым отменно. Сережа мыслил словами отца, типа с криминальным прошлым, настоящим и, по всей видимости, будущим. Никто бы не осмелился сказать, что ребенок этот был глуп, но умен он был каким-то известным только ему одному способом – Сереже не было равных в изобретении гадостей для назойливых взрослых, решении уравнений невообразимыми методами, приводившими к результатам, исторически даже близко не стоявшими с ответами в конце учебника, а также способности поставить в тупик любого учителя истории посредством преподнесения событий родной страны в свете минус первой буржуазной революции на северо-западе южной страны Зимбабве.(О, я смогла согласовать и закончить это предложение!)
Сережа был гениален также в чтении диалогов на английском языке. Он так непосредственно и храбро подходил к интерпретации системы данной идиомы, что учителю оставалось только задумываться над чем-нибудь бесконечно вечным, простирающимся за пределы преподаваемого им предмета. Сережа читает так же честно и старательно, как бьет по морде одноклассника, или любого, кто подвернется под его увесистый кулак. Фраза “Oh, yes!” приближается как первая весенняя гроза, оглушающая и ошарашивающая своей силой. В сознании Сережи не умещается тот факт, что какая-то буква легко и просто может не читаться, ему это так же недоступно, как и пролетарско-криминальному сознанию его отца, тщательно выполняющему свои семейные обязанности, которые, по его мнению, заключаются в ежедневной раздаче всем родным и близким, включая злобную овчарку, тумаков гераклова темперамента. Он все делает от души – пьет, матерится, дерется, ворует, свирепствует – все по полной. Сережа тоже делает все по полной. И по-английски читает от всей своей бездонной или, скорее всего, бездомной души.
- Ох, йес, - обрушилось на нас многотонной снежной лавиной, накрыло и понесло в неудержимых конвульсиях смеха под парты, на парты, друг на друга, на стены, на сложенные руки, на пол.
У англичанки каменное лицо:
- Сережа, еще раз. И правильно, пожалуйста.
Говорят, что над одной шуткой два раза не смеются, но мы были маленькими и не знали, кто там что говорит. Мы тряслись, как осиновые листья на ветру, мы утирали слезы восторга, мы пузырили сопли радости, мы ликовали: самый большой и тяжелый кулак школы не по-детски опростоволосился, более того, все знали, что он это сделает и сделает именно так.
Урок музыки наступил так же неожиданно, как закончился английский. Взбудораженные маленькие муравьи вытекали из кабинета тонкой неровной струйкой и так же плавно-неровно-струйно перетекали в полуамфитеатральную обитель музыкального кабинета, где со стен грозно взирали Григи, Бахи, Бетховены и прочие Моцарты, в глазах которых сквозил упрек нам, неверным, за неловкую попытку приобщиться к великому миру, ими созданному. Они упрекали нас за то, что, глядя на них, мы не испытывали присущего музичке трепета, волнения и восхищения, за то, что мы в неудобных позах царапали друг другу записки на обрывках линованой бумаги, извлеченных из тетрадей по великому могучему, за то, что мы, слушая их, не слышали, а может даже и не хотели, так как были поглощены мыслями о только что минувших событиях.
Учительница была уверена, что класс «Б», в отличие от «А» и «В», способен спеть «Березку» на четыре голоса, наверное потому что «Березка» тоже на «Б». Мы заразились ее уверенностью и ринулись в музыкальный бой кто в лес, кто по дрова. Но она, скорее всего, обладала недюжинным методическим талантом и на исходе двадцать третьей с половиной минуты добилась от нас желаемого результата. Однако что-то было не так. Она это чувствовала, и об этом наверняка знали мы.
Не так был Сережа.
Он был до глубины души уверен, что петь хорошо - значит петь громко. Не просто громко, а очень громко. Так, как пел его папа, роняя физиономию в салат и ударяя богатырским кулаком по сто лет не мытым тарелкам, жалобно позвякивавшим своими осколками в помощь его песне. Так, как пел его папа, отвешивая хлесткую пощечину верной супруге своей, Сережиной маме, как он пел, заставляя холки всех собак в округе вздыматься от предчувствия явной, но непонятной тревоги.
И Сережа пел, и «Березка» послушно гнулась под раскатами его голоса, прижималась к грязному полу классной комнаты и глядела на наши нечищеные ботинки умоляющим взглядом. Березка просила их остановить это издевательство, иначе она не выдержит и сломается. Но наши ботинки не могли ничего сделать и молчали. Откликнулись только учительские:
- Сережа, ты не обижайся, но… Вот тебе книжка о жизни и творчестве Дунаевского… Пока мы поем, ты читай. В конце урока расскажешь, что ты узнал о великом композиторе.
Сережа не способен на обиду, только на ярость, агрессию, месть. Все что угодно, только не обида. Это настоящему мужчине (моему папе и мне) ни к чему. Это бабское. Кулаки его сжимаются, взгляд тяжелеет, но он все же берет книгу, мысленно обещая себе, что вон та рыжая вертихвостка, ее дочь, годика через три пожалеет, что родилась на свет, уж он-то поможет ей войти во взрослую жизнь с высоко опущенной головой. Сережа уже много знает о подробностях отношений между полами и технологии процесса из грязной отцовской матерщины за праздничным столом. Его большие пальцы плотно прижимаются к белоснежным страницам книги, оставляя на них в будущем ценный для местной милиции дактилоскопический материал.
Мы поем «Березку», и, как ни странно, это у нас получается.
Урок истории ворвался в нашу жизнь трогательной истерикой учительницы – она кричала, что не позволит изображать на лысине Горбачева ни Южную Америку, ни Северную, несмотря на то, что он развалил страну, а также не собирается терпеть в классной комнате запах горелых спичек, потому что у нее аллергия, и если тот, кто все это сделал, тотчас не признается, она устроит Варфоломеевскую ночь и Утро стрелецкой казни с нами в главных ролях. Класс выжидательно молчал. Внезапным решением проблемы явился опоздавший на урок - так как в столовой были очень вкусные пончики - последний пионер нашей школы с классической фамилией Петров, предложивший истеричке-историчке бумажную полоску – индикатор температуры тела в обмен на пятерку по параграфу 25. Идея бредом столетия повисла в тишине, но то ли в ее селе у народа была особая тяга к высоким технологиям, то ли она не видела другого выхода из ситуации – в общем, она согласилась. Цветков-младший взвизгивал внутри от удовольствия, чувствуя себя великим художником-портретистом современных политических деятелей, а также умелым скаутом-разжигателем праведного человеческого гнева. Класс вежливо молчал.
Сережа – светоч очей всех старших, а также обыкновенных пионервожатых, - был предусмотрительно посажен за первую парту дабы с успехом быть наблюдаемым любым наблюдателем, то бишь учителем. Но юного гения никогда не ограничивало в действиях местонахождение парты – он был способен устроить Великую Октябрьскую в пределах любого пространства. Обдумыванием подобной операции он и был занят первые пятнадцать минут урока.
Учительница истории, к слову сказать, также была особой, рождающей определенные подозрения по поводу традиционности устройства мыслительного аппарата. Часто она рассказывала историю о том, как рисовала систему английской транскрипции на полотне бумаги размером с приличный ковер. На это у нее ушла половина предэкзаменационной ночи, в течение же второй половины она освоила всю школьную программу по вышеупомянутому языку. Так как в ее селе не водились странные звери под названием «учитель иностранного», она и не имела представления, что можно изъясняться на каком-либо другом, помимо русского, языке. По окончании школы ей вдруг до коликов захотелось стать учителем истории, а одним из условий поступления в институт была сдача экзамена по английскому языку. Вот она и выучила его за одну ночь, а теперь, гляньте-ка, бабы, Райка-то наша в люди выбилась – детёв в школе историям обучает, ишь ты!
- Кстати, Сережа, Вы случайно не играете на форте пьяно? – так это и звучало. – У Вас музыкально длинные пальцы.
Мы скромно хихикнули в платочки, памятуя о реакции учителя музыки на способности Сережи в данной области.
Сережа с удивлением, как будто в первый раз, глянул на свои пальцы. Растопыренные, они мирно полеживали на парте в комбинации «веер» и являли всему свету смачные мазутно-земляные выпуклые дуги грязи под ногтями. Единственное, с чем могли управляться эти пальцы, был мопед «Дельта», изрядно потрепавший нервы всем, кто имел счастье слышать его звук, или созерцать его убогое устройство, разбросанное на газетке во дворе перед домом. Сережа, в позе какой-нибудь индийской буквы, пытался постичь замысел этого механизма. Вот уже примерно около двух лет. Столько же раз он ездил на данном агрегате.
- Нет, случайно не играю ни на форте, ни на, простите, пьяно.
Урок окончен. Все свободны. До завтра.
Вечер, садится солнце. Второй дом замирает до завтра.