В час ночи, после отхода последнего пассажирского поезда с вокзала Находки, милиция всех выгоняет из зала ожидания, начинается уборка. Друзей я встретил случайно - проходя по перрону мимо стекол вокзала, заметил в глубине зала среди людских масс в проходе между скамейками знакомые ноги в клетчатых штанах, шлагбаум протянутые над заплеванным полом - ноги Толика, - а затем и понурую голову Варлама. «Судьба!» - Воскликнул Варлам, бросившись с пылом обниматься, Аврам же убрал ноги с противоположной скамьи, протянул вяло руку. Они без денег и без своих походных чемоданов, а расстались мы всего три дня назад. Познакомился с друзьями в транссибирском экспрессе «Россия», на долгом пути от Москвы до Владивостока. Когда встречаются второй раз случайные попутчики, можно подумать, что это действительно судьба, но судьба скорей не в том, что сводит людей, а в том, что люди повторяют судьбы друг друга - дорога у них одна.
В вагоне ночью в тупике на путях забиваю гвоздь, а верзила Аврам придерживает одной рукой шаткую пирамиду из ящиков тары, на которой я балансирую. Варлам прижимает плакат обеими руками к обшивке старого вагона. При тусклом свете коптилки из консервной банки и куска манильского каната, нелегко попасть камнем в ржавый гвоздь. Гвозди мы взяли из заросшего травой развалившегося ящика за вокзальным туалетом, где стояли под ясенем потемневшие от времени и обрызганные цементом грубые деревянные козлы. Я приколачиваю плакат, Аврам снял его в коридоре общежития заводоуправления, когда Варлама с Аврамом не пустили туда ночевать. Голова Аврама повернута к стене, и он в который раз читает нацарапанную кирпичом надпись:
- Вода не утоляет жажды,
я знаю - пил её однажды,
поможет нам лишь порт Находка,
где в магазинах - Russian vodka.
Плакат закрывал дыру, откуда тянуло сквозняком - изображенный на нем дядька с красным молотком и надпись «Соблюдай технику безопасности!» сурово смотрел из ночной сырость и холод. Я отшвырнул очередной согнутый гвоздь и Аврам несподручно подал другой. Потеряв равновесие и грохоча ящиками, я рухнул на Варлама, сбив банку с мазутом. Огонек погас. Варлам выругался в темноте по адресу слетевших с носа очков, а Толик засмеялся тонко, словно в пустом вагоне заржал жеребенок.
- Хи-и-и, хи-и-и. Я говорил, давай возьмем все ведро с топливом, а вы – «Зачем Аврам, это может возбудить неприятное отношение между честным Аврамом и местными аборигенами».
- Успокойся, Толик, ночевать нам здесь всего одну ночь.
- Чего ты его успокаиваешь, Стас - Аврам не побежит на причалы, а катер наверно ушел в Преображение. Нашел очки - у тебя под ногами.
Я чиркнул спичкой, высветились из темноты склоненное на огонь лицо Аврама со шрамом на верхней губе и очки Варлама, с двигающимися в них язычками пламени. Аврам прикурил папиросу.
- Хорошо, что ты нас нашел, а я уж подумал о веревке, - серьезный голос Варлама нарушил тишину.
- Представляю, Варлам болтается в дверях вагона, – Толик, раскашлявшись, рассмеялся своим жеребячьим смехом, а подумав над его словами, и я - тоже.
- А мимо идет милиционер «О-о? Неположено здесь», а потом машет рукой и говорит «впрочем, все равно бич!».
- Я не искал вас, на главпочтамте во Владивостоке вы не оставили карточки, где вы, что вы, и я сам убрался оттуда, закрытый город, погранзона, прописки нет, вот и добрался до свободного города Находки. Денег на автобус даже до Сучана на троих не хватит, купим концентраты, котелок и через тайгу тронемся на Восток.
- А я заведу путевой журнал «Уссурийская эпопея или минуты, за которые стоит жить», - с пафосом романтика произнес Толик, - о «текущих событиях дня», но сомневаюсь, хватит ли мне терпения.
- Аврам всегда сомневается, когда что-то нужно делать, и когда это надолго.
- Ах, Варлам, а что мы оставим на земле, когда вознесемся. Теперь, когда вся миссия нашего блага возложена на Стаса, на мои же худенькие плечи опускается тяжкий гранит заботы о памяти потомков, и я запечатлею сию летопись.
А теперь о том, кто они - Варламов Владимир и Авраменко Анатолий. Авраму и Варламу по девятнадцать лет, друзья с детства, вместе учились в школе в Волчевыйске, Толик, правда семь классов, а Варлам - десять. Толика забрали в армию, и он служил в Уфе, в стройбате. Так как он человек словомудрствующий и ленивый, грузины, которые служили вместе с ним, обещали его зарезать, но когда - не сказали. Толик не стал ждать исполнения угроз, и как был в фуфайке и без ремня, утек в Москву к сестре Варлама, которая работала на овощебазе карщицей и была прописана в Москве по лимиту. На радость на беду ли, в это время у нее гостил Варлам. «А добравшись до столицы, я понял, что дальше мне ходу нет», - так сказал Толик, и по прошествии месяц друг и подруга уговорили наконец его сдаться. Аврама повезли назад в Уфу два КГБешника. Командир части положил его в психбольницу, и после двух месяцев отсидки Толика комиссовали. Толик известил друга телеграммой: «Варлам встречаемся столице везу сенсационное известие бо буду иметь честь нанести визит твоей сестре». Они встретились и решили уехать на Дальний Восток «в моря», заработать денег и купить аппаратуру для своего несуществующего ансамбля «Виктория». В стране была «битломания», все пели - туристы, прибалты, комсомольцы, диссиденты.
Раннее утро, туман рассеивается, поблескивают мокрые рельсы многочисленных путей, дома за линией цепляются за сопки, гудки буксиров в тесной бухте - словом, мы покидаем этот город, торговую романтику периода поздней советской индустриальной истории.
Автобус за двадцать копеек довез нас по асфальту до поселка Унаши и вывалил на пыльную площадь на беду перед грязней столовкой. «Ба, какая удача!», - воскликнул Варлам, и мы проели наши последние звонкие деньги. Улица, обсаженная тополями с золотой проседью, с бегущими в школу детьми, уводила в сопки, на восток от просторной Сучанской долины.
На редкость жаркий выдался день. Гравийка идет меж полей картофеля, рощ вязов и старых чозений, по краям долины шеренги сопок. Аврам постоянно отстает, тащит еле-еле длинные ноги в парадных светлых штанах-клеш, туфли без шнурков покрыты пылью. Варлам, как самый глазастый, вышагивает впереди, размахивая руками, за спиной у него рюкзак. Белые камешки гравийки слепят глаза. Так и тень облаков тянется еле-еле и словно зонтиком на время прикрывает утомленную зноем голову, возвращая способность оценивать окружающее.
Место для ночевки выбрали неудачно, долго шли по дороге, и быстро стемнело. Сошли в лес, в темноте захрустели веточки под ногами, в просвет вышли как-будто на поляну. Наткнулись в темноте на осевшую капешку и натаскали под дерево сена. Я развел костер, пока друзья искали коряжины. Ночью пошел дождь, никто не захотел в темноте искать топлива для костра, и его трепещущее пламя скоро залило, ночь окунула нас под бесконечный душ. Так мы и просидели, прислонившись к ильму спинами, до утра, слушая порывы ветра в кроне огромного дерева, проваливаясь от темноты и шума воды в дрему - время, казалось, остановилось.
К утру дождь прекратился, но вся трава на поляне, все вмятины коровьих следов, кусты колючего боярышника с сочными яркими плодами, дикие яблоньки с корявыми мертвыми ветвями среди покрасневшей листвы - все мокрое. За водой, взявши котелок, отправился я, Аврам с Варламом должны были разжечь костер.
Обогнув кусты и выйдя на край поляны я увидел грязный ручей и ферму за изгородью, и ни одной живой души. «Вот хорошо, молочка можно раздобыть», - подумалось мне. Разбежался и перепрыгнул через ручеек на другой... Тут-то я и провалился сквозь тонкую засохшую корку, которую принял за твердую землю, и очутился по колено в жидком навозе. «Ну, что ж, обратного пути нет», - и я побрел, разгребая жижу, вверх к ограде загона, через который не рискнул перебраться, оттуда вниз тек свежий поток коровьего дерьма, а обошел стороной, - вот где начинаются авгиевы конюшни.
Попав под крышу фермы на склизкие доски настила, я вдруг обнаружил, что не один - в конце дощатого прохода женщина в белой халате мыла из шланга ведро. Пока осторожно шел к ней, она направилась в мою сторону.
- Иди, там помойся, - ничуть не удивилась она и прошла мимо, ловко переступая с доски на доску в резиновых сапогах.
Пока вымыл штаны и ботинки, подошел Толик в том же самом виде - он шел по моим следам.
- Ну что, последний из могикан, знаменитый следопыт, пошли за Варламом или подождем его здесь?
- Молочка бы…
- А вон и коровок гонят, - указал я в сторону сопок к реке, где из-за леса к дощатой времянке тянулись коровы, а затем показался и всадник с кнутом.
Сходили по дороге за Варламом, который все пытался воспламенить мокрый хворост, и скоро сидели около времянки у кострища, а подошедший пастух с кнутом все расспрашивал - да кто мы такие, да что тут делаем, да куда идем. Воспользовавшись его гостеприимством, сварили суп из концентратов, и решили остаться здесь на дневку. Мы постирали с Толиком штаны и вывесили на дверь сарая сушиться.
Выглянуло солнце из-за сопок, пригрело, разогнало тучки, заблестело на траве и листьях. Пастух сказал - что молока даже ему не дают, - и ушел, но вскоре вернулся с шофером, приехавшим с доярками. У шофера опухшая мрачная рожа, он ничего не спрашивал, а только сел на чурбачок и закурил папиросу. Пастух с лисьими наглыми глазами, подошед, потребовал три рубля, якобы надо выпить за знакомство, а когда узнал, что у нас нет денег, не поверил, но все же поинтересовался, что мы варим. Аврам попросил у молчащего шофера закурить, но тот сделал вид, что не слышит, второй раз Толик к нему подойти не решился. В довершении всему нашлась бутылка дешевой плодо-ягодной бормотухи, и так как мы отказались пить, двое аборигенов съели под закусь наш «обед». Потом у них снова был перекур, потом лисья рожа намекнул, что если мы хотим здесь остаться, то не мешало бы тем не менее дать на бутылку, мы снова повторили, что денег у нас нет. Наступило затянувшееся молчание, потом они ушли. Мы быстро собрались и покинули это гнилое место. Аврам шел тихий, а Варлам ругался. Дорога шла в сопки. Здесь уже начиналась территория тайги.
Под сводами леса на песке дороги яркие солнечные пятна играют, словно маленькие котята кувыркаются. В просвете кровавым водопадом виноград сползает на дорогу, среди его широких красных листьев мелкие черные кисти сочных ягод с сизым налетом. Скоро наелись так, что смотря на чуть обгоревшие на солнце радостные лица Аврама и Варлама, у самого сводит скулы в такую же улыбку.
Сопки раскрывают яркое осеннее лицо, хотя и преобладает зеленый цвет, но уже небесный художник выплеснул на них разнообразные краски. Дорога круче забирается вверх, пока не кончается на огромной поляне, из травы торчат по четыре вбитые колья, здесь была выездная пасека. Со всех сторон крутые сопки сомкнулись. За ключом, густо заросшим высокой травой, так что воду находишь только когда соскальзываешь с камня, обнаружили дорожку, исчезающую среди деревьев. Я пошел проверить тропу.
Под покровом леса прохладно, бродят по земле тени крон. Тропа изрыта корнями деревьев, с непривычки утомительно переступать их. Пересек весь лес до речки, где тропа идет под скалами, то отдаляясь от потока, то выходя на его шум к зарослям развесистых черемух. Снялись, хлопая крыльями, рябчики с ее ветвей, роняя в быструю воду последние желтые листья, запах черных плодов настоялся в пустом лесу. С увала почти рядом сорвались два немалых изюбря, рыжими хвостами тяжело замелькали над кустами, остановились, замерли, потом ветвистые рога дрогнули, и неслышным шагом олени удалились за склон. Я повернул обратно. На солнечной поляне ребята развели костер и уже вскипятили чай. Бросил туда гроздь красных душистых ягод лимонника, собранных с лианы в лесу.
Аврама большие карие глаза с длинными ресницами чуть не плачут, лицо страдальчески перекошено, он с ожесточением вырывает колючки из ладони. Заросли аралии, оплетенные лианами, поднимаются по осыпи языком из распадка и пересекаю тропу. Внизу прохладная зелень кедрачей с сизыми от смолы крупными шишками, а сверху склон навис над головой, словно раскаленная печь, и вершины не видно.
На перевале солнце слепит глаза, путь пройденный сливается с небом - все вдали в белесой дымке. Стелется по гребням жесткая густая трава, лица обдувает легким потоком воздуха, в низинах среди низкорослых серых стволов бархата и кудрявых дубков отцветают лиловые астры и красные лилии, или весь склон в белых зарослях чистейшей ромашки. Затески на редких деревьях теряются среди ободранных оленями стволов бобового акатника, в траве измятые лежки, рассыпаны оленьи катышки, к чистому воздуху примешивается густой запах мускуса. С перевала за вершиной спустились в хвойный лес, не продерешься сквозь засохшие сучья, но нашли тропу и затески на ней, весело перешагивая обросший мхом колодник по осыпавшейся хвое. На живописных полянках заросли потемневших папоротников, и редкие бабочки порхают. Голоса, неуловимо поет ветер в вершинах деревьев - «Слышать, слы-ша-ать», - так звучит лес.
На опушке кустарники, жимолость и калина красная. Среди низеньких вершин широко раскинулась плешь верхового болота, закачался дерн под ногами, выступила холодная вода. Всюду на кочках кустики болотной продолговатой голубики, а вокруг простор березовых релок и серебристых зарослей тростника.
Опять попали на тропу под покров леса на сухие увалы, исполосованные ручьями среди мшелых камней и густой травы, барбариса и красной смородины. Заросли кустарников и берез сменяют высокие стройные тополя, тропа по склону поднимается над падью.
Густой туман превратился в морось, она не столько капает, сколько мочит одежду. Клубится паром дыхание в мокром воздухе. Мы, уставшие, движемся по ущелью, с обеих сторон подпирают крутые сопки. И нет уже уверенности в правильности выбранного направления. Или это слабость от усталости в ногах. Не все ли равно куда идти, и есть ли правильное направление? Выйти, чтобы не теснили сопки. И снова ключ выводит к отвесной скале, бьет под него поток, задерживаясь на глубокой яме, где стоят, шевеля многочисленными плавниками пятнистые, цвета камней, рыбы. Громадные деревья, серые колонны ильмов загромождают ущелье и просветы между ними густо заплетены кустами и лианами, куда не протянешь руку. Отклонившись от русла ручья, переступает на черную мочажину копытцами олень, осторожно ступает, замешательство, и он так же осторожно выскакивает из черной прогалины, что бы исчезнуть в лесу.
Ключи в раздвинувшейся пади сливаются в одну речку. В кустах пахнет лежалой прелой шерстью, наверно прошли кабаны. Тропа пропадала, и мы начинаем прочесывать лес, порой попадаются настолько старые затесы, заплывшие корой, что они уже ничего не обозначают. Тогда напрямик, стараясь выбирать лес пореже, и обычно вновь натыкаемся на тропу. Но скоро стало трудно что-либо различать, стемнело. Ноги избили невидимым в траве колодником, хуже, когда попадали в заросли колючего элеутерокока или запутывались в лианах виноградника и актинидий. Исцарапанное лицо и руки горят, и каждая царапина кажется крупной раной.
- Все, сегодня никуда не дойдем и ничего не найдем.
Подошли к реке, остановились на галечной косе под обрывистым берегом, развели костер, приготовив каши и поев, уснули. Ночью пошел дождь.
Вода поднялась, подтопила галечную косу, речка шумит, несет поток цвета настоявшихся листьев. Клочья тумана над тайгой, моросит мелкий холодный дождь. Мокрые насквозь, быстрым шагом идем по тропе, со свистом рассекая высокую траву, словно ее косой косим. Роняют на нас потоки воды с глянцевых листьев низкие ветви деревьев, из сиплого промокшего горла вырывается клубами белесый туман, рубашки прилипли к телу, горят, словно горчичники, закоченели побелевшие пальцы рук.
Вышли на отмель, дождь непрерывной серой сеткой затянул пространство реки, висит над прибрежными тальниками, над голыми корягами плавника с кучами мокрого древесного мусора, над сопками и вершинами деревьев. Не останавливаясь, входим в воду, поток сразу обжимает штаны на коленях, выхватывает из-под ног мелкую гальку, ворочает камни, на которые ступишь, шумит по перекату. У другого берега река бежит под самыми ветвями ивы, кажется, что листья падают в стремительный поток в головокружительном прыжке, и бьется веточка в воде. Аврам с рюкзаком выбрался на берег, а Варлам сорвался и окунулся в воду, мелькнула рука, голова, но он быстро встал на ноги.
- Стоп!.., - в глинистый берег впечатан четырехпалый след громадной кошки, в блюдце пяточки еще не залилась вода.
- Ого, вот это да! Настроение у меня почему-то припоганейшее, что-то мне нынче не гуляется.
- А если еще и увидишь ее, Аврам, совсем невкусным станешь.
- Она смотрела, как мы переправлялись.
- Я первым был. А может, она шла по моим следам.
- Ага, расписаться в «красной книге».
- Давайте лучше покричим, пусть знает, что это люди.
Покричали и углубились в лес, снова тянется однообразная тропа. Толик позади горланит Высоцкого: «Смешно! Не правда - ли!! - Смешно, смешно!.. А он спешил, недоспешил!».
Пасмурно, сыро, бьется в стекло одинокая муха, за окном льет и льет дождь. Варлам в трусах возится у печки, Аврам валяется на нарах, задрав нога за ногу, листает старую подшивку «Здоровья». Одежда наша висит под закопченным низким потолком на проволоке, протянутой из угла в угол зимовья. Добрались мы сюда через распадки, где курится то ли туман, то ли рваные клочья облаков, через бесчисленные протоки реки.
Открыл глаза, ночная прохлада прошла по телу, потрескивает печь, горит огарочек свечи, напряженная тишина, потом что-то завозилось на земляном полу.
- Слышишь, - одними губами прошептал Варлам, над нарами поднялись очки с отсветами малюсенького пламени, - мышка.
В консервной банке шурудит маленькая мышь, рыжая с белым брюшком, с черными навыкате глазами на длинной мордочке, с маленькими лапками. Тоже живое - выбирает, пробует, умывается, боится, изучает все вокруг, возвращается в банку, становится на задние лапки, - только в другой форме, и жизнь покороче.
- Э-эх, - вздохнул Варлам на противоположных нарах, - что будет завтра, продукты кончаются.
Пыхнул огонек, фитиль упал в расплавленную лужицу, пламя погасло, запахло испарившимся парафином. В синеющем оконце проявились черные силуэты деревьев.
Проснулся, сел на лавку, в зимовье тишина. Проспал ночь, а голова чиста, словно и не ложился. Варлам и Аврам спят тесно, посапывая. Из оконца свет падает на маленький стол, где немытый котелок с ложками, закопченная кастрюля с компотом из лесных ягод: красной смородины, барбариса, дикого винограда, кишмиша и лимонника. Белеет острога, начищенная Толиком, а еще на оконце застывший парафин, стреляные гильзы, как бумажные, выцветшие, так и металлические, карабинные, клубки обесцветившихся веревочек и грязная катушка белых ниток с воткнутой ржавой иглой. Под потолком, свисают с вбитых в балку гвоздей башмаки попарно. В сером сумраке угла за печью, у порога двери, прислонен топор и стоят оставленные кем-то резиновые сапоги, один целый, а другой с порванным голенищем. Я замотал листами журналов ноги, сунул в сапоги и вышел из зимовья.
Холодное свежее утро. Солнце, играющее живое, поднялось над краем сопки, высветило лес и вырубку перед зимовьем. Облака растворяются в голубизне неба. Кричат в лесу кедровки, на траве переливаются крупные капли росы. С кончиков листьев клена, низко раскинувшегося красным шатром, падают капли, разбиваясь брызгами о край крыши, попали холодные за шиворот. Нашел свернутые удочки с короткой леской и маленькими крючками под низким коньком крыши. Вышел Варлам, потягиваясь, смотрит, что я делаю.
- А как Аврам?
- Спит, и это надолго.
- Ну что, пошли! Испытаем?
Продрались, осыпая капли на себя, сквозь кусты к ключу, бегущему между каменных плит. Варлам бросил камень в прозрачную воду, всплеск, глухой стук в дно сразу снесло потоком. Плывут вершины кедров вместе с белыми облаками в над черной скалой, в расщелинах сочится вода и прижались опавшие красные листья.
Под камнями ключа насобирали ручейников, нежное тело и жесткие лапки спрятаны в каменный домик, вырываешь их из длинного склепа, насаживаешь на крючок, опускаешь леску по течению. Крючок несет потоком, наживка попадает в яму, тонет, и ты чувствуешь, леску чуть-чуть потянуло вниз, дергаешь, удочка пружинит, изгибается, и на тебя летит трепещущая форель. Она падает в траву между камней, ты хватаешь бьющееся тельце, снимаешь с крючка и отбрасываешь подальше на берег. Снова кидаешь крючок - выхватываешь форель, холодную, всю в красных точках, с хищной пастью. Варлам восторженно вскрикивает, но у него и часто срывается.
Так вышли на тихий речной плес, где ключ впадает в речку. Вода несет листву и мелкие веточки, залиты водой речная галька и упавший могучий кедр, у излучины береговая трава затоплена. Горный кряж отодвинулся, открыв долину. Собрали на прутик ивовый рыбу, штук двадцать поймали, и вернулись к зимовью. Толик поднялся, сидит у окна, зашивает порванную рубаху.
Река все круче забирает на север, горный кряж, закрывавший горизонт, подступил к самому берегу, теснит в сузившуюся долину исполинские ильмы с треснувшими вдоль стволами и дуплами от корней в рост человека. Старые кедры высоко шумят кронами, увы, с недосягаемыми крупными шишками в ветвях, камни, брошенные, не долетают до них, рвут листву на соседних деревьях. Черемуховые заросли оголились совсем, вся их желтая листва, словно пестрое платье, лежит на земле. Зеленокорый клен с гладкой, словно мраморной корой, весь пурпурный, редкие опавшие резные его листочки лежат поверх травы, не шелохнувшись.
Тени протянулись через речку. Разбили лагерь у подножия сопки в тополиной роще. Длинноногого Толика оставили внизу, очень уж он притомился за день, а мы с Варламом полезли вверх по склону.
- На рекогносцировку, - сказал Варлам.
- До побачанья, а я порыбачу, – помахал нам рукой Аврам.
Уступы круче, а мы лезем выше и выше. Горный кряж отодвигается, растет, раскрывая простор мелких увалов внизу, опуская в новые пади свои отроги. Зашелестели золотые березы, словно с отпотевшими на черных прутьях мелкими листочками. Горные цепи встали со всех сторон, открыв глубокие распадки.
Выбрались на каменные россыпи, среди пустоты которых краснеют круглыми вершинами осины. Узкий гребень перешел в рухнувшие скалы с низкорослыми кедрами и изогнутыми ветрами стволами. Удобные каменные площадки заняты пахучим рододендроном, цветущим второй раз, приходится продираться, осыпая розовые лепестки, сквозь заросли, и уклоняться от упругих метелок ветвей кедров с крупными смолистыми шишками, или обходить скалы по коварным осыпям, того и гляди, скатишься вместе с обвалом.
Пахнуло в лицо ветерком, и мы выбрались на вершину сопки. Волны гор до горизонта. Сердце словно сжимается и срывается вниз в немом падении, взгляд летит над горными цепями и провалами низких долин. Солнце садится в дымку гор, алое в прозрачном воздухе.
Назад спускались быстро. Нарвали за пазуху кедровых шишек. Дымок у подножья, затем светлое пламя среди сумеречных деревьев и длинная фигура Аврама, колдующего над котелком. Скоро сытые и усталые лежим у ровно потрескивающего костра, выковыриваем орехи из горелых шишек и слушаем звон ключа. Вдруг из тишины возник далекий затихающий рев, за ним еще один, ближе.
- Тигра, - Аврам поднялся с земли.
- Похоже, что изюбри трубят.
- Варлам, потеснись и вытащи лицо из костра, у тебя стекла плавятся.
Никто не рассмеялся. Все вздрогнули, за ключом, совсем рядом заревел еще один.
- Надо же, а ночь такая темная, безлунная,- расхрабрился Аврам.
- А ты сходи, может это - и тигра.
Развели костер поярче, все отодвинулись друг от друга. Долго не спали, вглядываясь в темноту, где в отблесках пламени пляшущие стволы деревьев. Тот, все ходил, шуршала галька, и один раз слышали плеск воды. Потом была полная тишина. Ушел.
Рано утром проснулся от холода, костер прогорел, Толик и Варлам спят, уткнувшись друг в друга прямо на пепелище. Небо светлое, таинственно вокруг, стоят деревья манджурского ореха, неожиданно, с треском роняя перистые сплошь желтые листья себе под корни, словно их обламывает невидимый таежный дух.
Собрал из мокрой от белой росы травы грязные ложки и котелок и пошел к ключу, мыть. На колючках барбариса, как слезы на ресницах капли, они тяжело падают в пляшущую воду, сведенные холодом пальцы еле ворочают звякающее о камни железо. Проснулись Варлам с Аврамом, поднялись, разговаривают - такие разные люди.
С речки прибежал возбужденный Толик.
- Вже костер развели, а там …рыбины - во! - показал руками.
На речке утренние тени кустов ложатся на воду, в яме поначалу ничего не заметили, пока не забрались на колодины речного завала и не заглянули под него, где крутится мелкий сор и грязная пена. В темной глубине стоят, шевеля хвостами и плавниками, действительно большие рыбы для такой маленькой речки, спины их от головы цвета отблесков темного пламени, а когда одна из них уходила под бурелом, то сверкала боком в красных пятнах, как у леопарда.
Вырубили длинную тяжелую палку, насадили острогу, и началась охота, такого рода рыбалку нельзя назвать иначе. Но на этой яме нас постигла неудача, мы замутили сором из бурелома воду, вся рыба исчезла, то ли ушла глубже под завал, то ли прикрывшись мутной завесой, проскочила ниже по течению. И лишь одна выскочила на перекат, быстро-быстро, словно глиссер, помчалась вверх, но и эту упустили. Наученные неудачей, пошли вдоль берега по воде, вглядываясь особенно внимательно в воду на ямах, вымытых стремительным потоком в гальке на поворотах речки или под завалами, и вскоре снова увидели рыбину.
Первую заколол Аврам, он с острогою в руках гонялся за ней по длинному перекату, разбрызгивая фонтаны воды, а мы с Варламом, вооружившись палками, не давали ей уйти в глубину. Толик торжествовал, сняв с остроги и еле удерживая в руках еще живую рыбину. Он промок с ног до головы, да и мы по пояс побывали в ледяной, как показалось поначалу, воде.
Охота продолжалась, вторую достали под завалом, я осторожно подвел острогу к голове и резким движением пригвоздил ее ко дну, палка в моих руках так и ходила ходуном, рыба сорвалась, окрашивая воду кровью, но скоро снова попала на острогу.
Закололи три штуки, когда солнце уже стояло в зените. Как быстро летит время в азарте охоты. Сидим на корточках вокруг костра, на жердях сушится одежда, башмаки и сапоги Аврама, ждем и смотрим на подернутые пеплом угли, когда зажарится завернутая в листья лопуха рыба. Раскрыли обгоревшие листья, и ноздри защекотал вкусный аромат, заставляя сглатывать слюну. Одной рыбины вполне хватило - досыта наесться нам троим. Две рыбины, переложив жесткой крапивой, понесли с собой.
За кряжем неожиданно распахнулась новая долина, сопки расступились, выпустив пологую луговину с грядой невысоких холмов, заросших дубняками, на один из них взбиралась колея заброшенной дороги. Дорога уходила на восток в пестрые сопки. Открылся простор, мы зашагали легче, мягкий ландшафт, высокое небо, дорога ведет по гребням увалов. Безлюдье, тишина, легкий прохладный ветерок шевелит волосы на голове.
В пойме реки показалась копна сена, вскоре потянуло запахом печного дыма, где-то жилье. На взгорке обнаружилось несколько домов, в вечерних лучах закатного солнца струился дымок над одним. Дорога уходила к реке, а ее отворот взбирался к деревне. Подошли ближе и поняли, что это всего три дома; один с дымком во дворе, другой полуразрушенный нежилой, и выше с многочисленными окнами барак.
Во дворе возились у вкопанного в землю стола трое - бородатый коренастый мужчина и два парня, - вокруг них вертелись собаки. За ними летняя кухонька с распахнутой дверью, из тонкой трубы поднимается дымок. Собаки злобно залаяли и бросились к калитке, закрытой вертушкой, парни подняли головы, а бородач с закатанными рукавами рубашки подошел к забору, руки его были в крови.
- Здравствуете, можно ли где здесь заночевать?
- Конечно, - бородач показал на полуразрушенный дом, - вон, там располагайтесь.
Повернулся к нам спиной и пошел назад, собаки проводили нас лаем.
Варлам и Толик пошли таскать с речки хворост, а я занялся разрушенной печкой, пытаясь собрать кирпичи. Уже начало смеркаться. За соседним домом где-то затарахтел движок, когда на дворе послышалась громкая ругань: «Ты, старый, совсем из ума вышел. Совесть потерял. Люди с дороги». К нам направилась высокая, худощавая женщина, одетая в старенький коротенький халат, трико и тапочки с меховой оторочкой.
- Заканчивай тетешкаться, пошлите в дом.
Мы не заставили себя уговаривать и последовали за ней к дому. Варлам с Толиком остались посреди просторного двора, а я зашел на веранду, где стоял стол и лавки вдоль окна и стены.
- Бросай мешок в угол.
- Тут две рыбы, - я развязал рюкзак и показал.
- Отдай Гале, она разделает.
Я переступил порог дома, в единственную просторную комнату, освещенную под потолком лампочкой без абажура. В одном углу высокая широкая кровать, другой угол занимал развесистый фикус в кадке с землей, стоящий на низком табурете, за ним старая радиола и громоздкие сухие батареи для нее. Сбоку вынырнула молоденькая девушка, я ее сразу не заметил, она занималась печкой.
Когда я вышел во двор, Аврам уже дымил папиросой, а Варлам с оживлением разговаривал с парнями своим быстрым, взлетающим до фальцета голосом. У калитки бородач стоял, беседуя с высоким красивым корейцем с обвязанной красной косынкой головой, тот улыбался, показывая крепкие белые зубы и попыхивал длинной трубкой. Двое других азиатов, малорослых, о чем-то оживленно цокали на своем языке. Один держал на весу кровоточащую печень, корейцы отрезают маленькие кусочки ножами и глотают, жестикуляцией выражая восхищение едой. Варлам объяснил, что корейцы едят печень барсука и что она лечебная, барсука убил Александр Александрович, Степан и Виталя, когда ходили сегодня за женьшенем.
Из кухоньки прошла хозяйка с большой дымящейся кастрюлей в руках, не обращая внимания на корейцев, громко сказала бородачу:
- Зови, хозяин гостей к столу, - и скрылась на веранде.
Корейцы раскланялись и унесли с собой кровавый подарок в верхний барак. Варлам, Степан, Виталя и Александр Александрович отправились на веранду. Верзила Аврам, до этого галантно разговаривавший с Галей, ловко пластовавшей кунжу, оставил ее - она пошла кормить кур за сетку загородки внутренностями рыбы, - и направился к дому с видом утомленного аристократа, развевая полы расстегнутой на белой груди рубашки. Небо начало темнеть, только там, откуда мы пришли, светил закат, алый свет рассеивая за дымчатыми сопками. Ворочает у сарая цепью собака и глухо рычит издали на меня. Из-за сетки вылезла девушка, вокруг нее начал было прыгать здоровенный щенок, но она отмахнулось от него.
- Пошли в дом.
После принятия пищи за широким столом шел неторопливый разговор с шуточками. Стояли пустые миски, хотя в кастрюле еще томилась пареная картошка с жирными кусками барсучатины – все были сыты.
- Ажно голова кружится. Так вот, - продолжает Аврам свой рассказ, как он уходил в армию. - Вообще эта история с проводами дала неприятный осадок на органы внутреннего сгорания, как в физическом смысле, так и в моральном. И в самый последний момент я опаскудился, полез на крышу вагона речь толкать про нашу совецку армию. А меня оттуда стаскивают, а я кричу: «Други, мы еще вернемся!». Варлам даже слезу пустил, машет носовым платком.
- Вот уж да, такого пьяного Аврама я не лицезрел еще.
- Очнулся уже в Уфе. Такие-то дела.
- Что мы видели в жизни, завод, танцплощадку.
- Сейчас бы гитару в руки и…, песню Варлам вспомни.
- Напрасно ищет ты в себе любви крупицы
- все сожжено давно в огне губительном,
не пышут живостью уста
- лишь крутит пепел сизый,
и голова в бессонницу пуста,
- все памяти мосты разбиты.
- Любовь, ах - первая любовь Варлама, и моя с краю немножко. Как сейчас помню, - продолжает Аврам. – Скамейка. Она - говорит: «Морожено хочу». Варлам засуетился, убежал из сквера, а я сижу, нога на ногу, обнимаю одной рукой подругу, вдыхаю аромат весны, вслушиваюсь в чириканье пташек. А тут вижу, по аллее компания парней, и моя - точнее наша подруга, - знакомых увидала. «Ребята!» кричит, те подходят, один как врежет ногой в зубы, губа и отвисла, а они берут «нашу» подругу подмышки и в кусты. - Шишнадцать лет тогда нам было. Варлам тогда и придумал эту песню. - Аврам закончил рассказ, жуя разбитую губу.
Тетя Вера сидит, положив руки на колени, улыбается.
- Водку он любит. Ты расскажи, как по прошлой весне отпился.
- Ну а кто ее не любит? - Улыбочку прячет в бороду, хитрит Ляксандр Александрович, он не такой старый, как показался поначалу. - Приезжает по весне как-то «Урал» с тремя парнями, в кузове заставлено ящиками с водкой. Пили-пили, пили-пили, вот холера, а ее еще много. Неделю пили.
- Это ты не помнишь, - тетя Вера вставляет, - три дни.
- Потом приехала милиция и солдаты, повязали нас тепленьких. Что оказалось? Сбежали те трое с зоны в Чугуевке, взяли магазин, угнали машину - и в тайгу. Задери его черт, попали те зеки прямо ко мне. Ну а я человек простой, документов не спрашиваю. Люди бывают редко, всем рад. - Особ конечно с водкою, - добавил он Витале, посмотрев в его рябое лицо.
- Дочка иногда бывает из Сучана, так одна, как сейчас.
- А что те парни? Так воли давно не знали. Их как-то учат? Ну, сделал что плохого, сажают в тюрьму, заставляют работать тяжелую работу - лес валить. Будешь хорошо работать, да при хорошем поведении, так и выпустят до срока. Так вот дурак я, не понимаю, в голову нейдет - закон в нехороших условиях требует хорошей работы и образцово-показательного поведения, - да при таких условиях и случайный человек сломается, найдет у себя вину. Может, этого от них требуют? Так я как-то не успел справиться ребят.
- Ну, ты загнул, Ляксандра Александрович, - говорит Виталя, - для того и каталажка, чтобы работать в плохих обстановках, отсидят свое и на свободе будут вкалывать славно. Воспитание это трудом, дураков учить надобно.
- Ага, тоже, что и ты, говорил мне генерал.
- Сызнова отчего-то загибаешь?
- Прилетал как-то генерал на вертолете, - тетя Вера, усмехаясь, говорит, - к этому всякие едут. Бодренький еще, ласковый, с животиком, как и положено генералу, да при нем два молодчаги докучно. Расскажи, старый.
- А что рассказывать? «В дурдом дураков-то надо» - вот что говорил генерал. Так я умишком то своим ничего не разумею. Ну, посажен, посажен в стены с окнами-решетками за высокий забор, врачи, санитары опять же. Что от него хотят? Чтоб правильно мнил, не нервировал на иных дураков по ерунде. Чтоб хандры не было, ипохондрия - тоже немочь. Измышления всякие, так всякого посади, и пусть он обоснует в этих обстоятельствах, что он не дурак. Так человек сломается, найдет у себя поверты, и наверное будет считать себя увечным. Не о том всё - он то, что думал? Отдохнуть, потешиться, меня ласково «Александрычем» величал, так я моложе его. Коньяк тянули. Так и своих ребят-то по имени называл - «Ваня» - то да се, «Алеша» – сюда-туда. «Свобода у тебя»,- говорил, - «Иди - куда глаза глядят». Правда, дальше забора не ходили, да то и не нужно было, кругом сопки, тайга, - куда сходишь? А ребята его вконец расслабли, чины запамятовали.
- А все ж сурово-то поглядывали. На кухню ко мне даже нос совали, пройдохи такие, особ, когда на охоту гуляли.
- Понятно, генерал, охрана, - говорит Степан.
- Жить то тут кто согласится? Разве что Виталя.
- А что? Так ты ж, Ляксандра Александрович, будешь уходить, всего зверя перебьешь. Сам - в город, вот там свобода. Или в Москву.
- В Москве жить можно, особенно с деньгами, - говорит Аврам. - И в магазинах всего полно, и народ столичный по улицам гуляет, культура.
- Москва. А, что - Москва? - взял слово Варлам. - Сестра у меня прельстилась столицей, на Сетуни живет в обшаге двенадцатиэтажной гостиничного типа. Работает карщицей в подвалах овощехранилище, получает сто двадцать «рэ». А на кой они ей нужны эти деньги, когда выходит из пыльного подвала и плюет грязью на снег, и руки, я видел, дрожат, когда держит ложку за обедом в столовке, поверти смену за маленькую баранку кары. Живет в Москве, по лимиту прописана, то есть, пока работает, до тех пор в общежитии, как только уволится - выматывайся из Москвы. Долго еще Варлам ругал свою сестру.
А я вспоминал мастерскую отца-скульптора на «Багратионовской», брошенный Юридический факультет, недолгую учебу в Театральном училище, утомительный развод с женой Людмилой. Москва нахлынула, как потоп - и я, утомленный и осоловевший от еды, ушел в дом, где всем мужикам постелили на шкурах и тулупах, на полу под фикусом. Комната плыла мягким теплом. Дверь на веранду была открыта. И приснился мне сон:
«…Старая Москва, узкие улочки с двухэтажными домами. На первых этажах «Цветы», «Вино», «Хлеб», «Галантерея»», - двери магазинчиков утопают в тротуары. Кругом тишина, все покрыто девственным снегом, жилые окна вторых этажей занавешены. Не сон, а сама действительность сошла на Москву. Неожиданно на улице попадается мертвый лесной зверь, потом еще один, еще и еще... Я бреду в безмолвии и тревожном ожидании, всюду натыкаясь на мертвых лосей, лежащих поперек мостовой, глаза их с длинными ресницами закрыты. Но вот, впереди показывается фигура человека, он в белом фартуке с жетоном на груди, машет веником. Это дворник. Он приближается и смотрит на меня.
«Что это? Никого нет в городе, где все?»
«Спят, рано еще».
«А это что?» - Испуганно спрашиваю я, озираясь.
«Лоси это, дикие», - равнодушно отвечает он. А потом добавляет, пристально вглядываясь в меня. – «Да ты, парень, никак и сам лось?».
Я чувствую, что я - действительно лось, и бегу по улице, а метла у дворника превращается в ружье и он метит мне в сердце».
Над сопками слабая заря скрыта хмурыми облаками, как тяжелый занавес, сквозь который снизу пробивается свет. Широкий двор замусорен старой щепкой, по нему бродят куры во главе с красным петухом. Умывальник в огороде, комья вскопанной земли под ногами рассыпаются в прах. Вода в умывальнике холодна и мертва. Подошел Толик, омочил кончиками пальцев глаза, щеки – «Бр-р», - и побежал снова в дом. Звякнуло ведро на крыльце, и из-за угла выглянул Варлам.
- Я тоже стать хочу охотником, чтобы жить вот так, в тайге, - радостно сообщил он. - У ключа спугнул косуль, они как загавкали и прочь, вот кусты затрещали!
На веранде в углу, развернув берестяные короба на полу, где во мху лежат множество корешков, Степан, Виталий и Александр Александрович делят женьшень. Сидит на табурете Аврам, курит, Варлам на пороге закрытой в дом двери, прислонившись к косяку, поглядывает на дележ.
- Ляксандра Александрович, и нам клади крупные корешки, - говорит, облизывая верхнюю губу, Виталя. Степан молчит.
- Эх, такую мелкоту, - хитрит Александр Александрович, повернув лицо к безучастному Толику, - здесь и десяти грамм нету, а выкапываю. Исчезает корень из тайги, - а потом добавляет, глядя на Виталю. - А план триста грамм на год.
- За грамм корня - грамм золота, - возражает Виталя.
Потом все садимся за стол. Хозяйка ставит эмалированный таз крупных и сочных пельменей, совсем не сибирских, похожих скорее на казахские манты, из кунжи и репы-лобы. Разбрасываем их по мискам, поднимается жирный пар, пельмени щедро проперчены и очень вкусны. На десерт приносятся с огорода небольшие арбузики, похожие на детские мячи, все в каплях измороси и с прилипшей землей.
Стали собираться в дорогу, тетя Вера, взяв большую корзину за спину, и прихватив мелкашку, крикнув собаку, ушла в тайгу за кишмишом. Мы попрощались с гостеприимными хозяевами, вышли за калитку вслед за парнями. Совсем рассвело, облака выцвели, стали легкими и белыми.
На спуске террасы в пойму реки, вдоль плетня, ограждающего поле с гаоляном, увидели склоненные в работе спины, а потом выпрямилась высокая фигура старшины в красном платке, и тут же подняли головы остальные корейцы, кто в белых повязках, кто в шляпах.
- Эти корейцы живут общиной, сезон работают, платят половину государству вениками, в виде натурального налога, а деньги, полученные от выручки остатка, делят поровну, - Степан рассказывает.
Аврам игриво поднял руку в приветствии, и старшина в черной рубахе тоже в ответ взмахнул рукой.
- Вот так и будут работать, пока солнце не сядет. - Виталя повернул ко мне рябое лицо, усмехнувшись.
Парни провели нас напрямую через сопки по телефонной линии погранцов до трассы, где и расстались с нами, им - в Беневское, а мы вышли на дорогу и поймали попутку до Преображения.
Желтая дорога летит с сопки на сопку среди запыленных дубняков. Едем уже часа два, когда с перевала увидели в одном из распадков блеснувшее море, потом за поворотом на спуске показался залив. Проехали под скалой по щебню вдоль прибойной зоны, на крупных камнях, обрушенных при прокладке дороги, разбивалось пеной и брызгами море, и теперь уже не оставляло нас из виду.
Дорога шла по прибрежным сопкам, приближаясь к поселку в глубине залива, где толпились за мысом суда. Машина выскочила на широкий берег залива в деревню. Пронеслась сквозь нее в тучах пыли, прогрохотала по деревянному мосту и выскочила снова на щебень у мыса с прибоем. На последнем подъеме открылся амфитеатром поселок по сопкам и суда у причалов.
Аврам и Варлам пошли в милицию, узнать о пропуске в погранзону, а я пешком обратно в деревню Соколовка за мысом, где было лесничество заповедника.
Оказалось, что надо ехать назад в центральную контору в районный центр Лазо, чтобы устроиться лесником в заповедник. Вернулся в Преображение к гостинице, где ждали озабоченные Аврам с Варламом. В милиции им посоветовали убраться из поселка в двадцать четыре часа.