ПРОТИВНЫЙ
Побежал за противозачаточным средством в аптеку на Якиманке. У Серафимы задержка. Мы познакомились в Коктебеле. Она привезла меня с собой в Москву. У неё маленькая однокомнатная квартира. И дочь – дурочка. Ну, не совсем, учится в школе для умственно отсталых. Ей пятнадцать, толстушка, щекастенькая, носик курносый, уже совершенно сложившаяся женщина. А Серафима… Куколка моя. Ей лет сорок, полная, но настоящая красотка, как выточенная из мягкого белого камня, вся округлая, лицо милое-милое, такая женственная, на щеках ямочки, волосы чёрные, длинные, всегда забирает в высокую причёску. Мужики оборачиваются, когда она цокает каблучками, заглядывая в витрины и поправляя причёску на ходу. Я хочу её всегда. У меня долго не было никого, я уже зарёкся, было, иметь дело с жестокими и глупыми бабами. И встретил Серафиму. Теперь не могу отпустить её от себя надолго. Ревную и томлюсь. А по ночам долго не даю ей уснуть, она уж грозится отправить меня обратно в Коктебель, не высыпается. Утром рано встаёт, работает поварихой в столовой. И белый колпачок с халатиком ей тоже чудо как идут. Одевать её - настоящее удовольствие. Я и балую подарками да нарядами, пока деньги не кончились. Дальше не загадываю.
Солнце моё, капризная и восхитительная, настоящая женщина! Когда она натягивает подаренные мной итальянские колготки на свои полные ноги, дух захватывает, - какое изящество и буйство плоти. Я буквально становлюсь хищником в такие мгновенья. Хочется растерзать и сожрать медленно, смакуя, по кусочкам. И я терзаю, тискаю ляжки, стянутые капроном, а грудям достаётся сполна, тут она уже начинает защищаться, бьёт меня по плечам, по щекам, а сама смеётся и стонет от удовольствия. Ей нравится моя необузданная страсть, ненасытная моя влюблённость. И я ей не даю пощады, пока не начнёт слишком уж сердиться. Я притворяюсь, что засыпаю, она доверчиво расслабляется и начинает уже посапывать мне в плечо. Тогда я, большой плут, начинаю потихоньку ласкаться, она уже не противится, засыпая, и я ебу её ещё раз, и потом лежу долго, прежде чем заснуть, вдыхая запах её волос.
А то вдруг заскрипит раскладушка, и Карина, спросонья постанывая, протопает в туалет, и мы замрём, пока она не протопает обратно. Уснёт она мгновенно, девочка здоровая, сон глубокий.
Утром Серафима уходит на работу, Кариша - в школу, а я валяюсь до полудня. Потом готовлю моим девочкам обед и ужин. Серафима очень хвалит мою кулинарию, хоть и критикует по мелочам, всё-таки профессионал. А я не налюбуюсь моей ненаглядной. Если она не слишком устала, тащу её в кино или театр, и меня ждёт награда, - ночь с прекраснейшей женщиной на свете. При одном прикосновении к её телу меня охватывает ни с чем не сравнимое сладострастие. Я целую пухлые губки бантиком и раздвигаю сладкие ноги, и вхожу в её лоно. Член мой стоит на неё как часовой у Мавзолея. И это её восхищает. Думаю, так как я, её ещё никто не ****. А по утрам, когда она откидывает одеяло, я ещё не проснулся, а член у меня твёрдо торчит вверх, горячий, наполненный кипучей южной кровью. Она проверяет всегда, тихонько смеётся, я хватаю её за руку, она вырывается и спешит в ванную. А я опять засыпаю с медленно опадающим, успокаивающимся ***м, мирно и крепко.
Серафима просит меня помочь Карине с уроками. Туго идёт учёба у бедняжки. Да и не этим занята её бестолковая головка. Всё норовит телевизор включить, да фильм какой-нибудь найти про любовь. Но заниматься со мной стала. Сидит рядом, головой кивает, а сама ничегошеньки не понимает. Решу я за неё задачки, да проверю ошибки в упражнениях по русскому, она и рада.
Так мы жили на протяжении трёх месяцев. Подумать только! Казалось мне, что это навсегда. У Кариши экзамены после восьмого класса. Пришлось сидеть с ней и по вечерам допоздна. Серафима не выдерживала, ложилась отдохнуть. А я после к ней залезал под одеяло, будил и целовал и мял её нежное тело до синяков и наслаждался, наслаждался...
Так же сидели мы с Кариной на кухне, готовились к сочинению, школьную программу повторяли. А на Каришу смех напал: я ей про душевную драму Катерины в пьесе Островского «Гроза», а она мне строит рожицы и хватает за нос, я ей про лирического героя поэзии Маяковского, она меня пытается пощекотать. Одёрну её, пальцем погрожу и разъясняю в чём конфликт Чацкого с окружающим его крепостническим рутинным обществом. А она мне лезет на коленки как маленькая, словно не шестидесятикилограммовая лошадка с крупными сиськами и пухлой жопкой. Я её отшлёпал для порядка, а ей хоть бы что, заливается смехом, еле спать отправил. Серафима сегодня меня к себе не подпустила, задержка кончилась, и у моей любименькой сильно болел животик.
Следующим вечером мне предстояло «Мёртвые души» этой глупышке по полочкам разложить. А она заявляет: «Буду слушать только у тебя на коленках!» Меня уговорить нетрудно, я её жалею: и ума бог не дал, и отца почти не видала, - вот и тянет к взрослому мужчине. Взгромоздилась она мне на колени, а я начал нудить по школьной программе. Так долго спокойно она сидеть не может, тут же ёрзать начала, за нос хватать, после угомонилась, руками за шею обняла, головку на плечо опустила и затихла. Я ей про Чичикова бубню, а сам уже Серафиму представляю: как она разлеглась там на нашем диване, как поднимается и опускается её грудь, как раскинуты руки и ноги, только приди и бери её тёпленькую. Истома пошла по моим членам, а тут ещё жар от девичьего тела сверху прёт. А проказница как почувствовала, а может, и действительно я уж слишком напрягся под ней, - взяла мою руку и сунула себе под майку, я инстинктивно сжал попавшую в ладонь грудь, совсем женская, большая. А Карина застонала и держит, не пускает мою руку. Я и сам не в силах оторваться. Слаб я по женской части, - думаю, ну приласкаю чуть-чуть девчонку, вреда никому не будет. Так сижу, поглаживаю да пощипываю сосочки, по животику ладонью провожу, и снова тереблю грудки. Тут уж она смирнёхонько сидела, послушная ученица.
Той ночью я Серафиме покою не давал, хотя и ворчала она, что ещё не может, и заливала мой неистовый *** выплесками крови.
Теперь уж проказница сразу забиралась мне на колени, я играл с её грудками, а она из благодарности целовала меня в шею и в щетину на подбородке. Я так сильно возбуждался, что еле дожидался возможности выебать Серафиму. Чего я так легко поддался на простенькие заигрывания, - или не понимал, чем это кончится, - как затуманило рассудок, слишком уж счастливо я жил тогда. Конечно, девчонка чувствовала, как упруго топорщится под её попкой мужское естество, а голова её отнюдь не была занята стихами Жуковского или Пушкина. Это я понял вполне, когда толстушка соскочила с моих колен и стала нагло разглядывать мои смятые брюки. «Дядя Алик! Пожалуйста, дай я посмотрю! Только одним глазком, мне так интересно. Ну, пожа-а-алуйста!» Отчего я не мог отказать этой любопытной? Наверное, её умственная неполноценность заставляла меня быть к ней слишком снисходительным. Да ещё мелькнула лживая мыслишка, что лучше уж она удовлетворит своё любопытство здесь, дома, чем с кем-нибудь чужим, а она бы это сделала непременно, можно было не сомневаться. Я сидел неподвижно как болван, а Карина дрожащими пальчиками шарила по моим штанам, отстегнула пуговку, опустила молнию, и из ширинки выпер хер, обтянутый синими хлопчатобумажными трусами. Озорница затаила дыханье. Я закрыл глаза, стараясь думать о Серафиме, которая мирно посапывала за дверью. Почувствовал, как женские пальчики потянули резинку трусов, я помог ей движением жопы, и *** во всей своей красе возник перед глазами глупой моей толстушки. «Какой противный!!» - восторженно прошептала девчонка. Она долго разглядывала его, я почувствовал прикосновение, открыл глаза и понял, что Карина целует меня в самый конец хуя. Я был как парализованный. Бесстыдница! Я смотрел, как она это делает, чувствовал сильнейшее возбуждение и не мог пошевелиться и воспрепятствовать этому сексуальному акту. Девчонка так нежно прижималась пухлыми губами к самым чувствительным местам моего тела, что я только благодарно гладил её по голове и томился, чувствуя новые и новые прикосновения. И зверь проснулся во мне, вдруг почувствовал я прилив животной ярости. Мне надо было ****ь, ебать и насиловать самку. Я сильно прижал бедовую головушку Карины к хую и совал ей в рот грубо, не отпуская девичий затылок, всаживая ей до тех пор, пока не кончил. Кариша, отпущенная на волю, сидела передо мной на полу, хрипло дыша, из углов рта у неё текла вместо слюней сперма, из носа – сопли, она таращила глаза на толстую палку, только что выебавшую незадачливую исследовательницу мужских гениталий. Я поднял её, умыл под краном и нежно расцеловал пунцовые щёки и припухшие губки, затем отправил спать, а сам курил на кухне, пока воспоминания обо всём происшедшем не воспламенили снова мои чресла. Я налёг на сонную Серафиму и, не обращая внимания на недовольное мычанье, вертел её то передом, то задом, то боком, пока она не ожила в моих руках и не стала отвечать мне с тем же пылом и стихийным порывом, так что с треском отлетела боковая планка от старенькой софы.
Я боялся, конечно, боялся, не выдаст ли девочка своим поведением нашу с ней запретную связь. Но чувствовал, что тут сработают инстинкты, развитые в этом создании гораздо сильнее, чем мыслительные способности. Полная невежда абсолютно во всех школьных науках, здесь она блеснула талантом понимать всё с первого раза, и совершенствовалась на глазах. Страсть её к моему хую была такова, что она едва дожидалась, когда мать уйдёт спать, и сразу стягивала с меня штаны и сосала жадно, реагируя на любые мои замечания и поправки с усердием золотой медалистки. Мне бы позавидовал любой развратник. Я настолько разбаловался, что стал с ней даже строг, добиваясь более высокого уровня профессионализма в области, где она действительно могла достичь высоких результатов, и грозил прекратить наши игры, если у неё не будет получаться всё как надо. Так что теперь я мог управлять ею, регулируя быстроту или замедление эрекции, остроту переживаемых ощущений или же заставляя долго ласкать яйца и живот и бёдра, не касаясь ствола, доводя меня до жгучего вожделения, и затем разрешая выпить любовный напиток, уже поднимающийся по жерлу вулкана.
Все были счастливы. И мы потеряли всякую осторожность. Не знаю с чего, но Серафиму стали настораживать наши долгие сидения на кухне. Однажды ей не спалось. Она ждала меня, прислушиваясь к нашим разговорам. Не выдержав долгого ожидания, заснула. Но беспокойство заставило её вскочить через некоторое время. Она прислушалась, сидя на диване. С кухни не доносилось ни звука. Серафима встала и осторожно подошла к двери. Распахнув её, она с ужасом увидела быстро отпрянувшую Карину с красным лицом и сильно распухшими губами, и меня, прячущим под одежду быстро слабеющий от страха член.
Серафима кричала так, что у меня тряслись поджилки, а Карина, оттолкнув мать, юркнула с головой в свою постельку и там подвывала, ожидая какого-нибудь страшного наказания. Изо всей обвинительной речи я отчётливо слышал лишь часто повторяющееся слово «противный», сложное выражение «профанировал лучшие чувства», и, наконец, на меня обрушился град пощёчин. Затем Серафима ушла рыдать в комнату, Карина со страху уснула, а я сидел и ждал своей участи, понимая, что мне нужно бежать, куда глаза глядят, и не двигался с места. Было три часа ночи, когда Серафима появилась на пороге кухни. В домашнем халате и тапочках она, тем не менее, выглядела совершенно по-прокурорски. «Вот что я решила, мой дорогой! Все данные твоего паспорта у меня переписаны, я слишком много о тебе знаю, не скроешься. Я предупредила только что по телефону сестру. Даю тебе неделю сроку, принесёшь три тысячи долларов или сядешь в тюрьму. А теперь проваливай!»
Она бы могла потребовать и больше. Но нищенская зарплата не позволяла воображению оперировать более значительными суммами. Однако, мне пришлось побегать, закрывая счета с потерей процентов, занимая у друзей и даже продавая кое-какой товар по дешёвке на толкучке. Через три дня я позвонил, и мы договорились о встрече. Я всё-таки надеялся, что деньги и наши недавние такие близкие отношения ещё могут что-то поправить. Я хотел упасть на колени, расцеловать ей ноги и вымолить прощенье. Но на пороге её квартиры меня встретил мужик в милицейской форме, схватил за грудки и втащил внутрь. Это был муж её сестры, который быстро отобрал у меня требуемую сумму и съездил в челюсть и два раза по башке. Я лежал, обхватив голову руками. «Пошёл вон!» - скомандовал мужик. Я поднялся и пошёл вон. «Стой!» Я остановился. «Какая мне выгода с тобой тут валандаться, как ты думаешь? Деньги я отдам Серафиме. Ну, поставит она мне бутылку. Может, лучше всё-таки тебя в тюрьму оформить?» Я стоял как вкопанный. «Ладно, иди сюда. Уважишь меня, – отпущу, - он расстегнул ремень на форменных брюках, - Вот поработай-ка язычком. Не всё наших девочек пользовать. Иди, иди, смелее! На зоне тебе бы пришлось делать это каждый день!» Он спустил трусы и показал пальцем на свой зад. Потом схватил меня за горло, так что я стал хватать воздух как рыба на суше, поставил на колени и развернулся ко мне жопой: «Начинай!» И я стал лизать его плохо вытертый зад. Работал я вяло, без особого усердия. Но мой мучитель крякал и похваливал: «Ещё давай! Вот так! Молодца! А ну кончиком, кончиком внутрь давай, прочисти мне дырку!» Я толкал язык в задний проход, плохо соображая, на каком свете я нахожусь. «Ну, всё, хватит! Уважил. Запомнишь урок! А может, ещё в жизни пригодится?» И он заржал, оправляя одежду, разглядывая мою отупевшую рожу. Я поднялся с колен, развернулся и, как робот, медленно направился в коридор. Проходя мимо вешалки, я опустил глаза и увидел ящик с инструментами, который достал из кладовки в тот проклятый день, собираясь отремонтировать старый шифоньер для Серафимы. Сверху торчал молоток. Я нагнулся, сжал рукоять и резко дёрнул. Ящик с грохотом опрокинулся. Мои мышцы налились дикой силищей. Я успел произнести только одно слово: «П-противный…»
Номинация Э3 «На грани и за»
14 092 зн