Булочные лавры

БУЛОЧНЫЕ ЛАВРЫ.



I. АНТУАН.

 По траурной, черной одежде нерешительно и пугливо скользнул яркий лучик, вырывающийся из щели дверного проема. Легко пробежался он по грубой ткани на худеньком плечике и затерялся в золотистых локонах, вьющихся на концах. Когда-то не было черного цвета, который сейчас окутал мрачными объятиями тела людей, не было тяжелого воздуха, который, казалось, сырел с каждой минутой от проливаемых слез. Не было даже их самих, тех, кто плакали… Жизнь многих тогда только-только начиналась, не предвещая никаких бурь.
   Семейство Каплан, муж Антуан, жена Луизитта и годовалый Франциск, благодаря долгим трудам, наконец, выкупились у своего феодала. Когда семья Каплан вошла в Париж, весна как раз входила в свои права и, разливаясь серебристыми ручейками грязной талой воды, выгоняла морозную стужу из Парижских домов, в которых этой зимой замерзли даже подвальные крысы и чердачная моль. Они оглядывались по сторонам, как это делают, делали и будут делать сотни приезжих, наслаждаясь тем самым климатом, который Париж сам создает, смешивая ароматы сдобных булочек и терпкий запах вина, многоголосый говор с тихим журчанием Сены, заставляя внезапно поверить, что это совсем другой мир. А если входишь в этот мир в самом преддверии начала новой жизни, то все кажется прекрасным, безупречным, освещенным счастливым блеском твоих же глаз.
   Антуан Каплан был поваром у своего феодала, потому выкупившись и обретя свободу, он направился в Париж для того, чтобы устроить свой маленький цех, которые в то время только приобретали силу, и начать жить так, как живут свободные люди. Бывшему зависимому крестьянину как-то туманно и неясно представлялось то, как именно живут эти самые свободные люди, но он знал, что как-то по особенному хорошо, приятно и легко и верил, что именно так он вместе с семьей жить и будет.
  Да, некоторое время именно из-за нечеткости в определении своего дальнейшего положения семья голодала и жила на третьем этаже в самом бедном парижском квартале, что находился у самого берега Сены и будто специально одной стороной выходил на Лувр, как напоминание о том, чего можно достигнуть в этой жизни, подразнивая и подстегивая к действиям; а другой стороной на Бастилию, предостерегая своими мрачными, холодными стенами, что может случиться, если достигать желаемого неверными и нечестными путями. Впрочем, ничего не мешало живущим в этом доме в огромных количествах попадать именно за те предостерегающие стены, а не в манящий замок, освобождая невероятно быстро квартиры и, как и все в природе совершается благодаря естественным круговоротам, так и этот дом по улице Микадо не был исключением из правил Матушки Природы. Новые приезжие проживали в доме на улице Микадо определенные сроки, верили и надеялись в счастливое будущее, засыпали, глядя на Лувр, но срывались во время ледяной зимы, когда ветер дул со всех щелей, или когда хозяин переставал приносить свечи и обед по неуплате, а, может, когда осенью дожди доводили квартиру до образа бассеина, а живущего в ней до осознания, что он более похож на какую-нибудь рыбу, а не на человека. Когда вдруг метели, засуха, наводнения на пару с налоговыми приставами совершенно неожиданно из года в год ломали тысячи предприятий, цехов, и у большинства не оставалась средств к существованию, но все еще  хотелось даже не существовать, а жить, да еще так, чтобы все знали именно как живется, тогда под покровом ночи совершались отчаянные преступления, на которые возлагалась цель улучшить положение. Положение, обычно, улучшалось до тех пор, пока не жаловал очередной пристав и не сопровождал человека с его вполне естественными потребностями к деньгам, славе, власти в крепость за Сеной. И тогда квартира в доме на улице Микадо освобождалась, а потому, что платить надо было сравнительно мало, вновь заселялась очередными приезжими, надежда и вера которых стойко держалась до последнего, то есть до того, как неремонтируемый уже как двадцать лет дом сталкивался с очередной осенью или зимой.
  Стойкость, проявленная главой семейства во время на редкость морозной зимы, стоит похвалы. Упертости и уверенности его, казалось, нет конца. Антуан Каплан, не переставая, делал все, чтобы добиться своего и открыть цех по производству булочек с разными начинками.
  И когда, ровно год спустя, он шел по тем же узким улочкам Парижа, залитым звенящими весенними ручейками, он улыбался не весне, улыбки которой он встречал везде и на всем, не тому, что сумел прожить трудную зиму, когда ветки и стекла разбивали, и топить нечем было, и мешок муки промок, а обыкновенному, желтоватому листку, который будто радостно светился на солнце, освещая и лицо Антуана тем же радостным светом. Он нес его бережливо, огибая углы домов, на которых блестящими слезами плакали сосульки, старался не уронить, но не мог отвести глаз от шершавой поверхности.
   Он бежал домой, чтобы поделиться радостью, чтобы сообщить жене, как близко они подошли к исполнению их мечты. Но, вбежав в их узкую, низкую комнатку с неровным потолком под самой крышей, он увидел только разбросанные несколько курточек ребенка, самого Франциска, сидящего на полу без штанов, но никак не Луизитты.
    Как ему потом доложили всезнающие соседки, она сбежала с мясником, человеком, который просто-напросто раньше его на несколько дней получил ту же желтую бумагу, радостное получение которой Антуану так и не удалось отпраздновать в разрушенном семейном кругу.


I I. ФРАНЦИСК.

     Но все ж таки, Антуану Каплану, не смотря на свое душевное потрясение, удалось открыть цех по производству булочных изделий. Тогда стало особенно модно давать цехам разные названия, потому, не долго думая, он назвал его «Луизитта».
    Работа стала занимать его ум полностью, он ничего не видел и не слышал кроме того, что могло быть связано с ценой на муку, с постройкой более вместительных печей и вариантов для булочной начинки. Во снах ему снились ровные ряды круглых, розовых булочек, одежда его каждой ниткой пропахла сдобами так, что частенько по улицам за ним увязывались бездомные животные. А тело его росло так же пышно и быстро, как поднимаются дрожжи на горячей плите.
  Трудно было определить, что движет им больше – жажда ли только до денег и богатства или желание достигнуть такой славы, чтобы сбежавшая жена его однажды услышала о нем и его производстве, где бы она ни находилась. Тайною мечтою его была частая фантазия, как Луизитта давиться именно его булочкой. Согласитесь, вполне дурацкая мысль о вполне безобидном и глупом отмщении, потому можно смело сказать, что Антуан Каплан до последних дней своих, не смотря на разницу в количестве денег, бывшую в его кошельке на рассвете жизни и закате, оставался добрым, незлопамятным и таким же наивным, каким вступил в Париж.
  Да, был он хорошим мастером в своем деле, требовательным и взыскательным руководителем, добрым человеком, однако ж, никогда не умел он быть внимательным и заботливым отцом. Не потому, что сына не любил, а потому только, что не знал как к этому маленькому, с покрасневшим от слез личику подступиться и успокоить его. Он часто любовался на него издали, мечтал о его будущем, даже допускал шальную мысль о внуках, но лишь только Франциск начинал плакать, Антуан беспомощно оглядывался в поисках жены, которая обычно всегда являлась при первых нотках крика ребенка. А после внезапного ухода Луизитты неподготовленный к таким трудностям Антуан был вынужден, хоть и не имея достаточно денег, отдать сына в монастырь к иезуитам на воспитание, ухаживание и обучение.
   Планировалось забрать Франциска обратно в город по достижению им восемнадцатилетнего возраста, чтобы привить ему любовь к родительскому делу и передать в дальнейшем права на собственность.
   Как-то неожиданно быстро пролетели для Антуана эти шестнадцать лет, и вспомнил он только по прошествию двух дней о назначенной встрече с сыном. Сердце его застонало, душа засмущалась, и на лице уже немолодого мужчины выразилась гамма стыдливых чувств, пока он ехал в карете по ухабистым, сельским дорогам по направлению к монастырю.
   Его провели в широкий, скудно обставленный кабинет, где просили подождать. По пустым коридорам раздалось шуршание рясы, которое отчасти заглушало твердые, медленные шаги.
- Франциск, во имя всего святого, - слышался хриплый голос старика, который, очевидно, пытался говорить как можно тише, но эхо предательски донесло их речь до сидящего в кабинете Антуана.
- Отчего вы успокаиваете меня? – грубо, но, поддавшись тихим речам старика, сдавлено произнес голос юноши. – Ведь он забыл обо мне!
- Он твой отец, - настоятельно произнес старик, - и ты его сын.
 Возникло какое-то молчание в коридоре около дверей, а Антуан в это время, будучи совестливым человеком, готов был провалиться сквозь землю, чувствуя определенную вину за непосещения своего сына около десяти лет. Да еще вот взять и забыть день его выпуска.
   Когда дверь раскрылась, Антуан не повернул головы, лишь сильнее забился в кресло, уставив взгляд на трещины в полу. Вскоре перед ним появился монах, лицо которого расплывалось в беззаботной, чрезвычайно милой улыбке, от вида которой Антуану стала еще более не по себе.
- А вот и ваш сын, - ласково сказал монах, делая вид, что неприятного разговора в коридоре и не было, хотя Антуан безусловно мог его слышать.
  Честное слово, скажи он: «За вами сам Дьявол пришел», тогда Антуан с интересом, живо обернулся бы, но сейчас, втянув голову в плечи, только покосился одними глазами в сторону высокого силуэта в черном.
- Здравствуйте, отец, - раздался четкий, наполненный сарказмом и призрением голос молодого юноши.
- Здравствуй, сын, - прошептал Антуан, уже обернувшись всем телом, но по-прежнему не вставая.
 «И это мой отец!», - пренебрежительно думал Франциск, окидывая взглядом полного Антуана, с трудом влезшего в узкие кресла. «И это мой сын!», - пронеслась восхищенная мысль в голове Антуана, когда он увидел его высокую, статную фигуру, ровные черты лица и уверенность, светившуюся в глазах его. Франциск холодно отвечал на горячие отцовские объятия.
  Трудно стать лучшими друзьями с первым встречным. Вообще в обществе нового человека, с которым обязательно нужно быть на короткой ноге по разным причинам, сначала достаточно трудно найти даже темы для разговора, который был бы приятен и не состоял большей частью из тягостного молчания. Вы прекрасно избежите тишины, если вы являетесь одним из тех людей, которые любят говорить и которым практически не важны реплики собеседника. Вы все равно добьетесь успехов и некоторой дружбы, если до этого никаких чувств не связывало вас с этим человеком, то есть начинались отношения с белого листа и даже если вы сами немного стеснительны и неразговорчивы.
   Но если вы должны иметь отношения с кем-то из родственников, а в идеале эти отношения выглядят как разговоры до утра, смех, радость, объятия и жаркие поцелуи на прощание, то, стремясь быстрее достигнуть идеала, можно долгое время даже не знать, как подступиться к этому человеку. Да и не всегда выходит крепкая и истинная дружба лишь потому, что вы связаны одной кровью или фамилией. Вполне возможно оказаться совершенно разными, неприятными друг для друга людьми.
  Так Франциск пренебрежительно глядел на все попытки своего отца сблизиться и лишь презрительно усмехался, когда он прелагал пойти на утреннюю рыбалку, на лошадиные скачки, словом совершить вместе такое действие, которое по представлению Антуана, непременно вместе делали отец и сын. Но, сколько бы и чего бы он ни предлагал ему, Антуан оставался для Франциска таким же толстым, незнакомым человеком, который по странной воле случая оказался его отцом. Франциск же для Антуана, как и в первое мгновение их встречи, был также далек от него и в каждый раз, завидев его, он не преминул случая подивиться его прекрасному телосложению.
  Франциск не считал зазорным пользоваться и распоряжаться деньгами Антуана, ведь в такие моменты он вспоминал и четко знал, что тот его отец, но когда дело доходило до взаимной симпатии, душевной близости он видел перед собой лишь чужого человека, страстно желающего войти к нему в доверие. По природе своей Франциск и без того был довольно скрытным и тайным, даже в стенах монастыря мало кто сумел пробраться через непробиваемую завесу к его хрупкому сердцу. Но Антуан не знал характера своего сына, как не знал жизни его, потому принимал такие выходки на свой счет и беспрестанно винил себя в том, что лишил сына своей родительской любви.
   На тех же правах сына, которые Франциск, смотря по обстоятельства, решал принимать или нет, он начал изучать булочное дело, осматривать цех каждый раз перед закрытием, развозить выпечку, порой, даже считать заработанные деньги. Именно после того, как он убедился, что цех приносит довольно-таки большие доходы, Франциск решил признать родство с Антуаном и стал называть его отцом. Еще больше убедился он в том, что поступил правильно тогда, когда Антуан, услышав впервые слово «отец» из его уст, прослезившись, счастливо произнес, что оставит ему цех в наследство. Потому, пробыв возле Антуана около месяца, Франциск решил, что, пожалуй, можно стать и остаться сыном этого человека, к которому вначале он не чувствовал никакой любви. Вряд ли и сейчас любовь особенно пребывала в его душе, однако заманчивая идея заполучить цех, а затем даже стать богатым и преуспевающим человеком покорила его сердце, заполонив то часть, которое у преданных детей отдано своим родителям.


I I I. ЖЕНЕВЬЕВА.

  А в цехе к тому времени уже работало пять человек, но для Франциска рабочие отцовского цеха не представляли особого интереса, как для Антуана, например. Антуан знал их имена, даты рождения, семейных праздников и одну-две мелочи, которые были важны для них.
  В одно майское утро у дверей пристройки, которая заменяла отцу кабинет, Франциск, услышав плач, остановился и с любопытством прислушался.
- Право, - говорил быстро голос отца, слегка дрожа, - не стоит так убиваться.
 В ответ на это рыдания усилились.
- Ну, перестань, перестаньте, - бормотал Антуан. – Хорошо, я возьму вас на работу.
 Услышав, что это не какое-то щекотливое дело, а всего лишь очередной плач какой-нибудь бедной девушки, которая должна кормить детей-сирот, как это случалось и не раз прежде, Франциск, ничуть не смутившись тому, что его могли заподозрить в подслушивании, оттолкнув дверь, вошел внутрь. Вид Антуана показался ему до крайностей смешным, в особенности его стыдливые, робкие глаза, которые он не смел поднять на заплаканную девушку, впрочем, добившуюся своего и уже переставшую лить слезы.
- Франциск, - прозвучал хрипло голос старика, - это наша новая работница. Ее зову Женевьева.
 Кивнув, юноша оборотился к девице, вскочившей и присевшей в поклоне. Он с трудом сдержал саркастическую улыбку, когда Антуан начал рассказывать, что у нее очень тяжелое положение, больная мать, где-то далеко отец, ведь все его предположения оправдывались. Женевьева, все еще державшая поклон, нерешительно подняла глаза и, встретившись в высокомерным, ярким блеском глаз Франциска, тут же испуганно опустила их вновь.
- Женевьева, можешь идти, - докончив трогательную историю, не произведшую на Франциска никакого впечатления, сказал Антуан.
- Нам не хватало рабочих рук? – с сарказмом произнес Франциск, как только она вышла.
 Он знал слабость отца верить всем сказкам о бедных родственниках, несчастных сиротах, обездоленных молодоженах, а потому любил подтрунивать над его доверчивостью. Сам же он, пребывая в монастыре, наслушался подобных историй от приходивших просить подаяние и милостыню столько, что перестал им верить.
  Антуан почувствовал в его тоне неодобрение, потому еще более смешался, взгляд его забегал по полу, словно напуганный таракан, ищущий куда бы быстрей забиться.
- Ты несправедлив, Франциск, по отношению к этим людям. Они бедны! И, наверняка, беднее самих церковных крыс!
- Покажи мне хоть одну бедную церковь и тогда, возможно, я поверю, что там голодают крысы, - с теми же шутливо-острыми нотками отвечал Франциск. – Поверь, ни церковнослужители, ни монахи в монастырях не живут настолько жалко, как о них говорит молва. Что до этих людей… На свет все мы приходим с одинаковы возможностями, кто-то ими пользуется и достигает вершин, а кто-то надеется на помощь других.
 В его циничных словах Антуан тем не менее умудрился найти некую похвалу себе самому, потому, вместо того, чтобы выбить эту гордую дурь из его головы как строгий родитель, он, ослепленный якобы скрытой сыновней любовью, ответил совершенно невозможное.
- Если они надеются, то мы должны помогать им.
 Лицо Франциска, наслушавшегося достаточно за шестнадцать лет о взаимопомощи и всеобъемлющей любви ко всему живому, теперь перекосилось, словно от зубной боли. Так внезапно вырвавшись из стен монастыря, где в нем бы и воспитали, пожалуй, терпение и благочестие, останься он там дольше, он сейчас не ощущал к  святым законам ничего, кроме как иронии и отвращения. Он видел, какие столы накрывались в праздники, и они не укладывались в его слабом, но восприимчивом детском уме с теми черствыми корками хлеба, которые обычно выносили просящим еды. Проповедавшие о помощи ближнему на его же глазах не осуществляли эту помощь в полной мере, в какой были способны. Ему вообще все это казалось игрой, где одни сочиняли трагические речи, чтобы разжалобить тех, которые обладали нужными им вещами, продуктами. Те вторые, словно режиссеры прохаживались широкой походкой, пока на сцене, заломив руки, актер произносил доводящие порой до слез речи. Но хотя режиссер никогда не заплачет, первым иногда удавалось дотронуться до струн некоторых душ. И тогда, получив желаемое, они удалясь, но затем появлялись другие и другие, снова и снова, вот только речи их были неизменны. Куда именно удалялись эти бедняки, Франциск не знал. Ему казалось, что это настолько прибыльно просить что-то у кого-то и ничего самому не делать, что он верил глупой мысли о том, что, поднабрав денег и вещей, они начинали жить, как все нормальные люди. В его представлении не было смертей от изнеможения, болезней, голода и мороза.
   От этого своего восприятия в первые дни Франциск пренебрежительно относился к Женевьеве. Его глаза смеялись, когда она благодарно кидалась в ноги Антуана или целовала его руку. А Женевьева же не могла понять, что плохого она сделала сыну хозяина, потому каждым вечером решала вести себя с ним на следующее утро еще более почтительно, дабы из-за его какой-нибудь обиды не потерять место.
  Среди работающих в цехе был юноша, двадцати лет, высокий, худощавый, с острым подбородком и покорными синими глазами. Звали его Жан, но не иначе как Пьером его никто не называл, уверяя, что это имя ему очень идет. Потому вскоре он сам стал именовать себя Жан-Пьером, чтобы и свое имя не потерять, и других не обидеть.
- Знаешь, - как-то за ужином сказал Антуан, когда был весел, и общение с сыном в тот вечер давалось ему особенно легко, - по-моему, мы скоро будем играть свадьбу!
- Чью же? – холодно осведомился Франциск, уже определяя, как лучше отговориться.
- Проследи за Жан-Пьером и Женевьевой! – ухмыльнулся отец.
 Право, следить было даже бессмысленно. Когда Жан-Пьер подходил к Женевьеве, она вся светилась и опускала глаза; стоило ему лишь увидеть ее, глаза его теряли свою покорность и блистали решительным огнем. Франциску вскоре надоело смотреть на них, но живость и яркость лица Женевьевы необычайно привлекла его.
  Он заново взглянул на нее, будто не зная прежде. Его восприятие ее после сцены в кабинете отца таяло на глазах, и он, сам того не осознавая, поддавался магическому очарованию счастливого света в ее темных очах. Он больше не видел в ней актера, который выпросил роль, а теперь исполняет ее изо дня в день, стараясь, чтоб его не выгнали. Он заметил девушку, необычайно худую, но выносливую, веселую, но сдержанную. Он обратил внимание на тонкость ее запястий и белизну кожи. Словом, неделю спустя после разговора с отцом за столом, он уже бредил ею.
  В каждом обществе, остающимся неизменным долгое время, всегда заметно перемена отношения одного к другому, но еще более это заметно в узком кругу. Разве могли в цехе не заметить состояние Франциска старые кумушки, такие как вдова Липпецвайген и пожилая Элен из семьи, которая обанкротилась еще в ее далеком детстве, но пропавшие миллионы которой до сих пор не давали ей покоя? Они перешептывались, перемигивались и взволнованно ждали развязки.

I V. ЖАН-ПЬЕР.

   Женевьева была предупреждена вдовой Липпецвайген и Элен, что своими хоть и старушечьими, но зоркими глазами они видят в стремлениях Франциска лишь похоть и ничего более. А в сердце Жан-Пьера, безусловно, только чистую и искреннюю любовь. Что оставалось Женевьеве? Так же безотчетно, со страхом ждать развязки.
   Вечером, возвращаясь в одиночестве, поскольку Жан-Пьер не смог ее проводить, Женевьева загляделась на отражающуюся в колеблющихся водах Сены луну. Она сняла башмачки и прошлась по холодному, влажному песку, наслаждаясь тишиной и слегка морща носик от испускающих кислый запах водорослей, лежащих плоскими горками тут и там. Неожиданно сзади послышались тяжелые, медленные шаги.
   Она не сразу обернулась, будто заведомо знала, кто идет. Она с наслаждением прислушалась к тревожному биению сердца, вздохнула полной грудью и вальяжно шла вдоль реки. Все же, не смотря на внешнее спокойствие, она чувствовала где-то внутри себя твердую уверенность, что после того, как шаги смолкнут, после того, как он приблизиться, жизнь ее измениться полностью, да и она сама станет другой.
- Женни, - тихо, будто ветер, отозвался его голос.
 И Франциск оказался рядом с ней, сразу же схватив за руку, и будто проткнув насквозь своими взволнованными глазами, отчего у нее перехватило дыхание и она не нашлась, что ответить.
- Можно, - нерешительно проговорил он, - можно я погуляю вместе с вами?
 Она кивнула и пошла дальше, а он, не отпуская ее руки, шел подле. И хотя ей хотелось смеяться оттого, как беззащитно и растерянно выглядит его лицо, хотелось понестись бегом от радости, что рядом с ней идет сам сын хозяина, она все же шла так же спокойно, не отрывая глаз от мокрого песка под ногами. Он не произносил не слова, но она знала, что ничего спрашивать и не нужно, что если он пришел, то для себя он все уже давно решил, а ей оставалось только подождать, когда же он откинет всякое волнение и начнет говорить уже без стеснения.
   Они дошли до большого, на сваях, голубятника, где Франциск остановился и взглянул в ее лицо.
- Как ты прекрасна! – прошептал он, вызвав довольную улыбку на тонких губах ее, которую она посчитала нужной быстро скрыть.
- Я сделал то, что ты просила, - прошептал Франциск, проводя рукой по щеке и спускаясь к шее. – Все будет так, как ты захочешь. А пока я хочу слышать твой голос… Не молчи, Женни…
 Женевьева улыбнулась той улыбкой, которая, порой, может сказать о многом лучше всяких слов, но беда ее в том, что каждый разумеет ее по-своему.
  Да, она так ничего и не сказала ему за тот вечер, даже по возвращению, когда он провел ее до дома. Она была бы рада сказать ему хоть слово на прощание, но он овладел губами ее, обнимая с новой силой. Яркий свет их счастливого взора мог соперничать только с ярким, почти сумасшедшим блеском двух синих глаз, следивших за ними с самого заката.
  На следующее утро Франциск не явился в назначенное время в цех. Работа валилась из рук Женевьевы, предательский румянец заливал щеки каждый раз, когда работники удивлялись отсутствию сына хозяина в привычное для него рабочее время. Благо ее поведение не было замечено лишь оттого, что Антуан сразу же заперся в своем кабинете и никого не желал видеть даже со столь важными для него отчетами. Старые кумушки рассудили, что вчера у отца с сыном случилась ссора, что и посчитали нужным передать Женевьеве. Та, наполовину ушедшая в себя, не расслышала предложения о том, что это всего лишь предположение, и мысль, что могло послужить причиной ссоры, захватила ее воображение. Жан-Пьер, который обычно приходил к восьми утра с записками и предложениями от булочных лавок, сколько завозить товара, к всеобщему удивлению не появился даже девяти. Когда же к полудню в двери постучал пристав и прошел в кабинет к Антуану, работа в цехе и вовсе прекратилась.
   Бледный, как сахарная пудра, старик, опираясь о плечо пристава, спустился по лестнице, а затем мимо остолбеневших рабочих проведен к выходу. Там только он повернулся, оглядел их всех застывшем взглядом и сказал, тихо, как сдаются побежденные:
- Сегодня работы не будет. Можете идти, - добавил он и первым вышел сам.
 Пристав помедлил, но, видя полное удивление этих людей, сказал:
- Сын господина Антуана найден мертвым в Сене. В его убийстве уже признался работник вашего цеха Жан Вильё.
 Возможно, если бы не сильный крик, ничего бы не смогло сдвинуть с места этих пораженных людей, но Женевьева, всплеснув руками, кинулась к дверям, но затем в них остановилась, бросилась к приставу, вцепилась в его рукав, который он недовольно отдернул. А она, оглядев всех тем же застывшим взглядом, будто у них с Антуаном была одна пара глаз на двоих, стала такой же холодной и бесчувственной, как чан с мукой, возле которого она и упала.


V. ЦЕХ БУЛОЧНЫХ ИЗДЕЛИЙ «ЖЕНЕВЬЕВА».

 По траурной, черной одежде нерешительно и пугливо скользнул яркий лучик, вырывающийся из щели дверного проема. Легко пробежался он по грубой ткани на худеньком плечике и затерялся в золотистых локонах, вьющихся на концах.
   Воспоминания призраками промелькнули перед глазами Женевьевы, и она вновь потерла ладонью глаза.
   Работники, пять человек, молча сидели полукругом в мрачном помещении цеха. После известия о смерти сына старика Антуана хватил удар и он вскоре тоже скончался. Родственники Антуана, жившие в далекой провинции на юге Франции, не изъявили желание выкупать дело у местных властей, потому что для них это было не выгодно. Так, дело всей жизни Антуана завершилось вместе с его смертью, будто у них с цехом было одно и тоже легкое, сердце или даже сын.
- Богатство, - заговорила Элен, тяжело вздохнув, - оно заставляет многих людей идти на совершенно необдуманные и странные поступки. А ради чего? Помните, как Антуан горел желанием сделать наш цех лучшим во всем городе? А что же теперь? Он гнался за богатством и славой, а в итоге его цех оказался никому не нужным, хотя это довольно выгодное дело.
- Я бы выкупил его, - отозвался Жак, глава огромного семейства, - да были б у меня деньги только.
- А что будет с цехом сейчас? Кто знает? – спросила вдова Липпецвайген, прижав к глазам платок.
- Говорили, его распродадут с молотка, - отозвался кто-то.
- Да выкупит кто-нибудь, должно! Хороший цех ведь!
 Они замолчали, оглядывая помещение, каждый прикидывая, сколько бы он стоил и убеждаясь, что сколько бы ни было, таких денег у них нет. Их циничный, безразличный и холодный разговор был единственным средством отвлечься и не броситься в истерику, потому они говорили о самой последней вещи, о которой следует говорить после похорон, а именно, кому перейдет имущество. Тишина сковывала их, они давно уже не знали, что еще сказать, чтобы поддержать разговор, потому что их не учили, как дворян сызмала начинать и вести разные дискуссии. Но чувство смерти, ощущение ее в каждом предмете брало верх постепенно над каждым сердцем, и первой встала вдова Липпецвайген.
- Простите меня за все, - сказала она, низко поклонившись. – Этот цех был лучшим местом для меня и сейчас я совершенно не знаю, куда податься. Да и кому я нужна уже такая старая и ворчливая? Верно, встречусь скоро с Антуаном на Парижском кладбище, - и она расхохоталась, а затем заплакала и, махнув всем рукой, вышла в яркий, солнечный прямоугольник дверного проема.
 Они сидели опустив глаза в пол, видимо ожидая, кто совершит этот дерзкий, но слабый поступок, кто убежит следующим, чтобы не чувствовать более холодного присутствия Дамы в Черном Плаще.
- Знаете, я всегда буду помнить вас, - Жак поднялся неуверенно, - но мне пора идти. Знаете, большая семья. Дети и жена, знаете ведь мою жену? А мне работу еще новую искать, так что, - он махнул в воздухе, как это сделала вдова, и его также мгновенно поглотил яркий прямоугольник.
 Три человека, Элен, Женевьева и маленький Виктор, оставались еще. Элен покосилась на Женевьеву, не сводящую глаз с одной точки, встала и, взяв за руку Виктора, обратилась к ней:
- Я думаю, ты хочешь побыть одна.
 Она ждала ответа, но знала, что это было совершенно бесполезно.
- Удачи тебе, Женни.
 Только после этих слов Женевьева будто очнулась, однако было слишком поздно. Никого больше не было в цехе. Шатаясь, она подошла к косяку двери, и лучи солнца с радостью кинулись к ее черному платью. Двери выходили на Гревскую площадь, на которой сейчас было чрезвычайно много народу. Внезапно все стихло, и только ветер принес Женевьеве сдавленный крик. Жан-Пьера казнили в это самое утро.
   Коротко вздохнув, Женевьева заперла двери изнутри, поднялась по лестнице в кабинет Антуана, где села за стол, очутившись лицом к лицу с приставом.
- Отдайте мне документы, - сказала она сухим, деловым тоном, который совсем не шел к ее миленькому, простому личику.
 Пристав протянул стопку бумаг.
- Здесь все?
- Да, сударыня. Как вы и говорили, цех переписан на ваше имя.
- Отлично, вы можете идти.
 И она осталась одна, а затем просмотрев бумаги, откинулась назад, закрыв глаза.
 Как все в этом мире гонятся за богатством, и как просто можно достичь того, что желаешь, будучи девушкой! Достаточно иметь чуть красоты и побольше ума.
  В ушах ее звучали голоса работников, когда они высказывались о цехе, и она вспоминала свое горячее желание встать и всем объявить, да! Этот цех теперь ее, слышите? Ее! Пока вы тут муку мололи, да пирожки пекли она думала, как вырваться из грязных лап нищеты, она не спала ночами, потому что жила в самом отвратительном доме Парижа на улице Микадо. Этот дом побуждал к действиям. Эти стены Лувра, которые она видела каждый день, заставляли ее придумывать самые страшные планы, но вид Бастилии охлаждал ее воспаленный ум.
 «В конце концов, - уверяла она саму себя, - я ничего не сделала. Все за меня сделал бедный Жан-Пьер. А я даже и не виновата ни в чем. Я лишь сказала Франциску, что буду его, если он перепишет цех на мое имя. Он сделал это, так что, мадам Липпецвайген и вы, Элен, глубоко ошибались, говоря, что Франциском двигала одна лишь похоть. О, он любил меня, как же сильно любил… Впрочем, Жан-Пьер тоже любил», - холодная улыбка растянула ее уста.
 «Нет, но разве человек виноват, что хочет жить в богатстве и достатке? Что хочет иметь деньги и власть? – продолжала она рассуждать, любуясь своим именем на желтой бумаге, - Это ведь, вполне, естественно. Правда, есть множество способов добиться этого, но выживает ведь всегда сильнейший».
 И, отогнав от себя призрак Франциска, Жан-Пьера и Антуана, она первым делом переименовала цех из «Луизитты» в «Женевьеву»… 



9 – 13 июля 2003 года. Кишинев.