Похороны

У Никулина умерла мать. Скоропостижно. В одночасье. Еще утром она по установившейся традиции провожала его на работу: накормила завтраком, потом, как обычно перешла к напоминаниям, что надо взять с собой – Никулин по рассеянности часто забывал нужное, - убедительно просила Никулина надеть свитер: холодно. Никулин сначала или отмалчивался или отшучивался. «Ну можно ли идти без свитера? – риторически спрашивала мать. – На улице такой холод!» «Это ужасно», – соглашался Никулин, целуя мать в щеку. И только когда напоминания стали мешать Никулину сосредоточиться, он беззлобно сказал: «Бу, бу, бу» и мать обиженно умолкла. Чтобы сгладить свою вину, Никулин поцеловал мать в нос, а она смешно отмахивалась руками. Около самой двери она перекрестила Никулина, а Никулин в свою очередь перекрестил ее 2 раза. Причем это сделано было не ради шутки – Никулин сам был верующим человеком.
 На работе все шло как обычно. Никулин отписал несколько бумаг, чтобы отвлечься сыграл в «Тетколор» на компьютере, немного почитал газету, поговорил с ребятами, а там и рабочий день прошел. Работа, как говориться, не пыльная, но денежная. Правда, ребята обычно добавляли: «Была». Но что бы там ребята не говорили, зарплату за такую работу платили, а иногда – и премию. Зарплату в пересчете на доллары смешную, но по сравнению с зарплатой работяг на заводе – вполне приличную.
По дороге домой Никулин часто заходил в магазины – осенью, особенно в сырую погоду мать чувствовала себя неважно и по магазинам не ходила, - но сегодня не зашел: дома еще была картошка, помидоры, колбаса. Хлеб тоже, кажется, остался. Что еще надо? Разве что сметану взять – мать по вечерам, зная, что Никулин на работе работает редко – столовая была, прямо скажем, неважная; даже за такую работу можно было кормить и получше – часто готовила на ужин щи. Но и за сметаной Никулин не пошел, а поехал домой – обойдемся. Работал он на Октябрьском поле, а жил  в Жулебино – квартиру им с матерью дали только в этом году. Жулебино – это 7-8 минут езды на автобусе или на электричке от метро Выхино. Октябрьское поле – Выхино – 37 минут на метро по прямой, без пересадок. По нынешним меркам – неплохо. Правда, ближе к центру вагон обычно заполнялся, и приходилось стоять, но если учесть, что целый день сидел на работе – постоять в метро даже полезно. Что же касается автобуса, то постоять в нем многие считали за благо, да вот крутые силовые очереди многих лишали и этого блага. Но сегодня Никулин сел в первый подошедший автобус и стоял вполне вольготно – хоть и в тесноте, но не в утрамбованности. Только перед самым выходом какой-то парень сделал ему замечание -  дескать, куда лезешь? - на это Никулин тоже довольно резко объяснил, что выходит. В автобусной тесноте без подобных реплик не обошлись и дипломаты
Сойдя с автобуса, Никулин пошел довольно быстро – погода была сырая. Идти до дома не далеко – минут 5. Причем по асфальту, лужа на пути всего одна, да и та не такая уж большая, можно обойти даже в темноте. Подъезд, лифт, дверь квартиры. Кнопку звонка Никулин поставить еще не успел, но если соединить зачищенные проводки – звонит. Звонит – да мать что-то не открывает. Наверно – на кухне, и для тепла дверь прикрыла. Никулин позвонил еще раз. Резкий, продолжительный звонок, уж этот услышит. Опять молчание: ни шагов, ни вопроса: «Это ты, сынок?» Третий звонок – будто звенят собственные натянувшиеся нервы. Звонок в пустоту. Так, надо проверить замки. Оба открыты. Дверь, следовательно, закрыта изнутри на щеколду. Предчувствие беды будто стянуло резиновыми жгутами.
Больше всего после перенесенного матерью инфаркта Никулин боялся сердечных приступов. Даже не тех, когда мать молча садилась или ложилась на кровать, а на вопрос Никулина: «Тебе плохо?», обычно отвечала: «Нет, ничего. Только дай мне что-нибудь от сердца». Никулин в таких случаях давал ей таблетку cустака или нитронга, измерял давление, и, если оно было повышенным – еще и адельфан. Полежав с полчаса, мать вставала, а на просьбы Никулина полежать еще успокаивала его: «Мне лучше». Никулин боялся грозных, внезапных приступов, когда нестерпимо начинали болеть руки и грудь и от которых таблетки помогали плохо, но требовался укол. К счастью такие приступы случались у матери не часто, но один, на работе, закончился инфарктом, а второй, в санатории, слава Богу, вздохом облегчения – врачи успели во время. Если мать не открыла дверь, ей либо настолько плохо, что она не может встать и даже ответить, либо матери уже нет. Умерла.
Когда они с матерью, как и почти все в подъезде поставили металлическую дверь, Никулин шутил: «Стены железобетонные, дверь железная. Живем как пауки в консервной банке», но в душе радовался: как никак, дверь своя, личная собственность. Не то что в коммуналке, где на входную дверь смотришь как на дверь вокзала: скорее бы уж отсюда уехать.
Дверь-то своя, да вот как ее открыть? Ломать? Можно сделать проще: с балкона соседей перелезть на свой балкон, разбить форточку и открыть балконную дверь. Никулин таким образом уже однажды проник в квартиру, когда отказал замок. Звонок соседям. Открывает соседка Таня. «Таня, вы мать сегодня не видели?» – «Нет, не видела. Она сегодня не заходила. Что-нибудь случилось?» –  «Дверь что-то не открывает. А закрыта она изнутри на щеколду. Нельзя ли как в прошлый раз – с вашего балкона на свой?» –    «Конечно, проходите». Танин балкон со стороны никулинского балкона заставлен досками. «Может вам табуретку принести?» – «Ничего, я так»,- отвечает Никулин. Да, в тот, первый раз, он перелезал медленнее. Оцепенение, похожее на сдавливание резиновыми жгутами прошло и теперь ты сам – напряженный резиновый жгут. Дверь балкона закрыта. У стены справа от двери – небольшой мешок. Потрогал ногой – с картошкой. Напротив валяется веник. Аккуратная мать вряд ли бы просто так бросила веник на балконе. Из пяти натянутых им лесок для сушки белья две, ближние к стене дома, оборваны. Деревянные планки, сколоченные в виде лестницы («коряги» - называл их Никулин – заготовки для шкафчика), ранее прислоненные к стене, висят на леске. Мешочек килограммов на десять. Видимо мать подмела место на балконе, куда поставила мешок с картошкой, хотела убрать «коряги», но они оказались для нее слишком тяжелы, ей стало плохо, причем настолько, что начала падать и потянула коряги на себя, оборвав две лески, но с балкона все-таки ушла и даже закрыла за собой дверь. Если ушла с балкона, может и жива. Появилась хоть какая-то надежда. Никулин схватил полиэтиленовый пакет с застывшим цементом, который остался после плиточных работ на кухне и в ванной, разбил стекло форточки - осколки зазвенели по подоконнику и кафелю балкона; мать молчала. «Значит все, умерла», - решил Никулин, влез на подоконник, просунул туловище в форточку и повернул ручку балконной двери. Дверь открылась. В два шага Никулин пересек большую комнату. В прихожей горел свет, на половике горкой лежала картошка. Тоже килограммов десять.
Все ясно: заготовка картошки на зиму. Ведь впервые в жизни появился свой балкон. На 77 году жизни. Дверь в маленькую комнату открыта. В пятне света, падавшем из прихожей, поперек кровати, свесив ноги на пол, лежала мать. Никулин бросился к ней. На губах пенная, пульса нет, но мать еще теплая. Глаза закрыты, очень спокойное лицо. На голове вязаная шапочка – только что с балкона. Нет и трупного окоченения. Сбросив пиджак, Никулин стал делать искусственное дыхание. Рот в рот. Безуспешно. Хотя  в один момент Никулину показалось, что мать слабо захрипела. Ей под язык он положил по таблетке нитроглицерина и нитронга. Пульс не появляется. Теперь массаж сердца. Потом опять искусственное дыхание. Результат – ноль. Последняя надежда на «скорую». Никулин выбежал на лестницу, позвонил в дверь Тане. «Танечка, пожалуйста, вызовите «скорою». Попросите, чтобы приехала побыстрей. Мать еще теплая». Таня побежала вызывать «скорою» - дом новый, телефонов еще ни у кого нет, правда, таксофоны у подъезда поставили, - а Никулин бегом вернулся к матери. До приезда  «скорой» надо продолжать делать искусственное дыхание.
Решил-то Никулин правильно – продолжать надо,- да вот только признаков жизни все нет и нет. А «скорая» все не едет и не едет. И Никулин, чтобы перевести дыхание вот уже прошелся по комнате, в другой раз постоял у окна. Терпение поползло на убыль.
Вот Никулин подошел к журнальному столику (подошел, а не бросился), взял зеркальце, поднес к лицу матери: нет, не запотело зеркальце. Теперь уж точно все. Хотя остается, прямо скажем, призрачная надежда на укол адреналина в сердце. Вот, наконец, приехала «скорая». Через 40 минут. Понять можно: город большой, машин не хватает, быстрее никак не получится. Только кому она нужна сейчас? И сколько народу мы потеряли и теряем ежедневно из-за этих традиционных 40 минут? Ладно, что всем, то и нам.
Врач, мужчина, лет сорока пяти, бегло взглянул на мать и приподнял ей веко. На секунду вспыхнул голубой небосвод, но небосвод стеклянный, неподвижный, холодный, без теплых искорок жизни, и снова исчез под веком. Зрачки не реагируют на свет. Констатация смерти.
Никулин стал горячо упрашивать врача сделать укол адреналина в сердце, но врач грустно усмехнулся и развел руками: «Понимаю ваши чувства, но мы ни Иисусы Христы». Вот теперь-то действительно все. Не осталось и надежды. Тяжелое, душное молчание. Сдавило горло. Теперь все.
Никулин отвернулся к окну, постоял с минуту и спросил, нужно ли вызывать милицию. «А зачем? - вопросом ответил врач, - Мы констатировали смерть». «На всякий случай запишите номер наряда, - сказала женщина-фельдшер, - Если на слово не поверят, назовете им номер наряда, пусть проверят по телефону». Вообще-то Никулин знал, что в случаях скоропостижной смерти милицию обычно вызывают для осмотра трупа и удостоверения ненасильственной смерти. Потом с копией протокола осмотра едешь в поликлинику, и на его основании лечащий врач выписывает справку о смерти. Но раз «скорая» говорит, что можно обойтись без вызова милиции, стало быть, обойдемся без вызова. Меньше волокиты. Тем более, человек старый, больной – в таких случаях врачи верят на слово.
 «Скорая» уехала, и Никулин остался один. Совсем. Будто поезд метро из ослепительной станции нырнул в тоннель, в вагоне погас свет и больше уже никогда не зажжется. Почему так? Да потому, что Никулин, в пять лет оставшись без отца, 43 года - почти всю свою жизнь прожил вдвоем с матерью, и более близкого человека у него не было. Сначала с ними жила  и бабушка, но в 62 года она умерла от повторного инфаркта. В молодые годы Никулин не женился, да так и остался холостым. Жили, прямо скажем, не богато, все время в коммуналках, сначала на Сущевском валу, потом – на Писцовой улице. И, тем не менее, в школьные годы они с матерью объездили и Кавказ, и Крым, как тогда говорили: дикарями. И об этих поездках у Никулина остались самые радостные воспоминания. После школы Никулин поступил в институт и все пять лет учебы жил на деньги матери. Стипендия – 28 рублей – была слабым подспорьем, хотя ребята из его группы жили и на нее, подрабатывая по ночам на товарных станциях грузчиками. Никулин не подрабатывал. Когда же после института он начал работать, с деньгами стало посвободнее, но, как ни странно, именно в это время они почему-то перестали ездить на юг. Точнее Никулин-то раза два на юг съездил, но без матери. Самостоятельный молодой человек. В 81 году у матери случился инфаркт. Интрамуральный. На работе. Матери дали II группу инвалидности. На пенсию она ушла еще раньше, лет за семь до инфаркта, но продолжала работать, а теперь вот работать уже не могла. Но к этому времени Никулин сам стал прилично зарабатывать, и жилось им с матерью не хуже, чем раньше, а может даже и лучше. Даже не в материальном плане, а в духовном, что ли.   Все делили вдвоем: и печали и радости. Случались и скоротечные конфликты, как правило, из-за никулинских приходов домой навеселе, но после инфаркта у матери Никулин почти бросил пить, и у них с матерью установились добрые и даже трогательные отношения.
Все, что делал Никулин, он делал для матери, все, что делала мать, она делала для него. Старенькую, больную мать Никулин ежегодно брал с собой в отпуск, и мать была ему благодарна. Когда мать болела и лежала в больнице, Никулин чуть ли не каждый день бывал у нее. Но это, в общем, понятно: нормальные отношения сына с матерью. Трогательным было другое. Когда Никулин лежал в больнице, мать тоже постоянно была  у него и всегда приносила апельсины, яблоки или что-нибудь вкусное собственного приготовления. Если для Никулина поездки в больницу не составляли труда, и он  не задумывался о том, далеко ли больница, на какой этаж надо подниматься при неработающем лифте, то для матери в силу ее больного сердца эти вопросы были очень важны, но она на них просто не обращала внимания. Если Никулин заботился о матери от избытка здоровья, то мать заботилась о нем от его недостатка, как бедная вдова, положившая на алтарь две лепты – все, что у нее было. Конечно, в заслугу Никулину можно было поставить то, что за сорок с лишним лет жизни он еще не окончательно очерствел и способен был оценить трогательную заботу матери о нем. А как показать, что все понимаешь, и его душа стремится навстречу ее душе?  Да самыми  простыми знаками внимания. Например, помочь ей надеть сапожки. До революции в интеллигентных домах считалось само собой разумеющимся, когда мужчина помогает женщине, тем более пожилой, обуться. В среде коммунистической интеллигенции этот обычай  постепенно исчез и вряд ли это пошло интеллигенции на пользу. Благодарный взгляд и трогательное смущение матери наполняли Никулина нежностью к ней и позволяли поддерживать душу на человеческом уровне.
В сущности, теплые отношения между близкими людьми и позволяют душе еще существовать хотя бы в качестве рудимента. У Никулина были пожилые больные родственники, и им тоже требовалась его помощь – но текучка затягивала, помощи им он не оказывал и угрызений совести не испытывал. Если бы не мать – быть бы давно Никулину звероподобным homo без всяких излишеств типа совести и доброты. Вон их, сколько звероподобных homo ходит вокруг. Пространственная разобщенность людей привела их к духовной разобщенности – а та, в свою очередь – к звероподобности. Творить добро невозможно для себя. Добро для себя есть зло. Творить добро можно для кого-то. Доброта – чувство, имеющее адрес. Помните в Евангелии – там, где два человека творят во имя Мое, там Я среди них. Да вот человеческая разобщенность сделала доброту безадресной, как гуманитарная помощь, поэтому она  ни до кого и не доходит.
Что нас ждет в будущем: перенаселение Земли, звероподобность, голод, самоистребление? А мы еще молимся: «Господи, прости нас грешных». Уж лучше бы не прощал.
Как мы не поймем, что Земля – всего лишь полигон для испытания наших душ, и чем больше зла мы делаем, тем все более и более приближается срок закрытия полигона? Не приближайте делами своими того дня, когда «солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются». (Евангелие от Марка, гл. 13, стихи 24,25).
Никулин сел на кровать. Теперь спешить некуда. Гонка закончилась. До финиша можно добраться и пешком.
Вспомнил, какое сегодня число. 3 ноября 1994г. День скорби.
Хотя скорби вроде бы ничто не предвещало. Во всяком случае, Никулин очень на это надеялся. Все-таки квартира отдельная. Значит, не будет постоянных стычек со злой, нагловатой соседкой – лимитчицей. Для человека, пережившего интрамуральный инфаркт, это важно. Не будут раздражать постоянная захламленность и грязь коммуналки – необходимый атрибут жизнедеятельности людей, подобных соседке. Вообще-то ко всему можно привыкнуть, в том числе и к грязи по колено. Никулин если и не привык, то стал привыкать. Мать не привыкла, и привыкать не стала. Принципы. В-третьих можно будет отдохнуть, когда устанешь, а не когда соседка не разговаривает по телефону, не слушает музыку или не ругается с пьяным мужем. Наконец, изменится сама атмосфера, пропитанная в коммуналке злостью, преднамеренными гадостями и ломовым языком. Никулин очень надеялся, что все это вместе взятое положительно скажется на здоровье матери. Были, правда и отрицательные факторы. Пожилые люди очень трудно привыкают к новому месту, тем более, если на старом  прожито больше тридцати лет. Вот и матери ни квартира, ни новый район с первого взгляда положительно не понравились. Квартира тесная, район отдаленный, необитаемый. Как она говорила – глухой. Никулин не возражал, а старался побыстрее привести квартиру в порядок. Купил кухонный гарнитур. Выложил кафелем 2 стены ванной и одну стену кухни. Повесил ковры и карнизы. Распихал хлам в стенной шкаф и антресоли. Сделал шкафчик на балконе, где можно было бы хранить варенье, крупу и консервы. В свое время, перед отпуском цен, мать всего этого накупила по нескольку килограммов: запасы на черный день. Повесил веревки для сушки белья. Купил стиральную машину. И уже перед самым отпуском, на отпускные – люстру в большую комнату. Самого Никулина эти дела и покупки, по правде говоря, оставляли равнодушным, но для матери уют был важен (уют – это тепло, - говорила она, понимая под теплом не температуру воздуха, а взаимоотношения в семье) и Никулин старался. И он видел, что мать потихоньку оттаивает. Нет, она и раньше никогда ни на что не жаловалась, но ходила какая-то нахохленная. Седая старушка в белой вязаной кофточке – белый воробышек. А тут вдруг прошлась по квартире, заложив руки за спину (все свое, хозяйка), с интересом наблюдала с балкона за строительством универсама рядом с домом, заинтересованно рассматривала стиральную машину и люстру, и они ей понравились. Когда же совсем близко от дома открылись сразу три продуктовых магазина с широким выбором продуктов, мать и вовсе ожила. Делал свое дело и относительно чистый воздух «глухого» района (как никак лес рядом). Мать посвежела, во время загрузки шкафчика на балконе -  даже загорела. И Никулину казалось, что все идет как надо. Был, правда, и еще один отрицательный фактор. В коммуналке мать жила в постоянном нервном напряжении – прессинг соседки, -  а здесь – покой. Почти что абсолютный, если не считать нескольких упреков Никулину за ненужную трату денег, на которые тот отвечал в обычной шутливой манере. Вот этот резкий переход от напряжения к покою и беспокоил Никулина больше всего. По рассказам фронтовиков он знал, что на войне люди не болеют, но после войны, когда спадает нервное напряжение... После войны случалось всякое. Конечно, коммуналка не война, но и больная мать отнюдь не крепкий бравый фронтовик. Успокаивало только то, что на новом месте у матери уже случился гипертонический кризис – последствия треволнений переезда. И Никулин надеялся, что самый сложный период адаптации к новому месту позади.
Да так оно, наверно, и было. И жили бы они на новом месте размеренной, согласной друг с другом жизнью. Мать все больше привыкала бы к новому месту, а Никулину приятно было бы это видеть. Они бы со счастливым волнением встретили Новый год – первый в их жизни Новый год в отдельной квартире. Они бы нарядили маленькую елочку, собственно, даже не елочку, а еловые ветки, поставленные в вазу. Как всегда, ближе к вершине висел бы красный шарик – их самая красивая и любимая игрушка, а под ним, слева и справа от него – снежинки из серебряной фольги. И сверху вниз золотыми ручейками струились бы ниточки мишуры. Мать купила бы и приготовила что-нибудь вкусное, а Никулин купил бы «Шампанское» и, несмотря на предостережения матери, - бутылку хорошей водки. Да, и еще торт и шоколадку. Мать на Новый год обычно выпивала бокал «Шампанского» - больше нельзя, сердце, - с положенным  в него кусочком шоколадки. Так она встречала Новый год в молодости, еще, наверно, до войны или в первые годы после, и эта память вызывала у нее веселые воспоминания, правда с легким налетом сентиментальности – какие мы были молодые и ничего-то у нас не болело. А сидели бы они на кухне за круглым, стоящим в углу, столом и радовались бы тишине, которую никто не нарушит – квартира-то отдельная, пьяных не будет, хорошей погоде или непогоде за окном – какая разница, главное, что им хорошо вдвоем. Даже отсутствию телевизора на кухне, который Никулин грозился купить, но, конечно, вряд ли бы купил до Нового года – предстояли траты: остекление балкона, покупка паласа в большую комнату: какой же бюджет все это выдержит?! Потом Никулин выключил бы свет и зажег свечи в виде елочек, и веселые огоньки от свечей отражались бы в их глазах великолепными желтыми искорками. Ближе к 12 они бы перешли в спальню, где стоял телевизор, посмотрели бы его немного, сидя на кроватях. Без 5 минут Никулин сбегал бы на кухню за «Шампанским», разлил его по фужерам, бросил бы в каждый по кусочку шоколадки, они дослушали бы поздравление Президента, с двенадцатым ударом Курантов чокнулись и Никулин выпил бы свой фужер целиком и закусил кусочком шоколадки, а мать отпила бы глоток и закусила кусочком яблока: шоколадка лежала бы в фужере долго, пока мать его не допила бы. Потом они со счастливыми лицами посмотрели праздничный концерт, потом мать легла бы и продолжала бы смотреть телевизор лежа, а еще потом Никулин опять сбегал бы на кухню, на этот раз за тортом – конечно, «Птичьим молоком», на Новый год можно себе позволить, - отрезал бы по куску, положил бы на блюдечки и подал бы матери прямо в кровать, она благодарно поцеловала бы его в лоб, а он ее  в руку. И лицо у нее было бы спокойное и счастливое, будто жить им еще лет 100, не меньше.
Никулин посмотрел на мать. Ведь в жестокой спешке этого вечера ему некогда было спокойно, как обычно, посмотреть на нее. Спокойное, ясное, даже сейчас, как бы подсвеченное изнутри, только чуть побледневшее лицо, которого не коснулась гримаса смерти. Она жила достойно, терпеливо перенося несчастья, несправедливости, неустроенный быт, не цепляясь за призрачные земные блага, и умерла достойно, не вцепившись судорожно в край уходящей жизни. Даже смерть перетерпела с достоинством.
Каждый уход такого человека, как мать – это осушение океана терпения.
А ведь все, что сделано в России – сделано на терпении. Разрушается фундамент всякой деятельности. Разрушается основание духовности, ибо сказано: «Терпением вашим спасайте души ваши». (Евангелие от Луки, гл. 21, стих 19)
У кого будете учиться терпению? У строителей дач и коттеджей, терпеливо держащих руку в наших с вами карманах?
Мать не любила праздности и работала, пока жила. Но грозный огонь болезни вспыхнул внезапно и уничтожил остатки жизни в считанные минуты. Мать все сделала для Никулина: вырастила, выучила, помогла в трудные минуты, даже с квартирой помогла: одному бы Никулину две комнаты, конечно не дали. А вот Никулин в самую нужную в земной жизни минуту ей не помог. Конечно, Никулин не знал, что мать умирает, и, следовательно, ни в чем не виноват, да только вот матери нет. И эти его объяснения сейчас, в сущности говоря, никому не нужны. Разве что, Господу Богу потребуются, когда в последний день будет нас проверять на праведность. И спросит его Господь Бог на суде: кому же ты помог в этой жизни? И ответ будет: никому, разве, что матери когда-то. Какое добро ты сделал? И этот простой вопрос окажется для Никулина на удивление сложным. Для проходного балла в Царствие небесное маловато.
На Земле уже случались выездные сессии страшного суда. Примеры? Содом и Гоморра. Не густо там оказалось праведников. Лишь семья Лота. Великий Потоп. Праведники – семья Ноя. А если страшный суд завтра? Только почему страшный? Божий! А кто может быть справедливее Бога? Да потому и страшный, что Божий. Не много, стало быть, мы сделали угодных Богу дел, если Божий суд называем страшным. Так вот, кто окажется среди праведников завтра? Великий русский народ? Или, может, американцы? А, может, китайцы? Боюсь, что больше одной семьи не наберется и завтра.
Думаю, что срок жизни каждого определен Богом: программа испытаний на «тренажере» Земля скорее всего фиксирована во времени. Есть и оптимальный вариант выполнения программы, так как линия поведения известна: заповеди Божии из Ветхого Завета и Нагорная проповедь Христа из Евангелия. Но у каждого есть еще и голова на плечах и, как ни странно, это нас и губит. Да, не густо с духовностью у человечества, Из пятимиллиардного населения Земли наскребется разве что на одну семью…
Каждому человеку Бог дает небесного ангела-хранителя, Никулину дал еще и земного – мать. Но земные ангелы подвластны смерти и вот уже нет никого за спиной, только остался шелест крыл.
Никулин тяжело поднялся с кровати, вышел на кухню, попил воды. На правой руке кровь. Откуда? Ах да, разбивал стекло. Только теперь Никулин почувствовал, что в квартире холодно – дует из разбитой форточки. Он взял свою старую куртку и закрыл ею форточку. Завтра с утра нужно будет зайти в РЭУ и попросить, чтобы вставили стекло. Постоял в большой комнате, без дела послонялся по квартире. Пустота, сдирающая последнюю изоляцию с нервов. Пустота. Будто на всей Земле кроме него Никулина никого не осталось. Он последний. Да, в сущности говоря, так оно и есть. Кроме матери у Никулина никого и нет. Да, тяжело терять земного ангела. Душа  как бы разделилась на рай и ад: в раю – память о матери, в аду – нынешние тяжелые мысли, пропитанные тоской и безысходностью.
Никулин опять сел на кровать и долго сидел, сцепив ладони на коленях, опустив голову и глядя в пол. Потом прилег. Размеренно тикали стенные часы, торопливо тикал будильник, тихо стучало сердце в груди, только на соседней кровати не слышно было дыхания матери.
Думал Никулин только об одном. И даже не думал, а корил себя тяжелой, как лом, мыслью: не помог матери. Говорят, когда близкому человеку плохо, на тебя находит странное беспокойство, все валится из рук, нельзя ни на чем сосредоточиться и человек, поборовшись сам с собой и поняв бесполезность этой борьбы, интуитивно мчится домой и успевает вовремя. А Никулин был спокоен, и предчувствия его не терзали, даже в конце рабочего дня поиграл на компьютере, из-за чего ушел с работы минут на пятнадцать позже обычного. Разве что настроение было неважное. Но такое настроение было у Никулина уже давно и объяснялось бумажной работой, которую приходилось ему выполнять. Если бы, скажем, Марию Калласс посадить на его место, никогда бы она не запела, а начала бы квакать. Болото.
И когда у матери в первый раз случился инфаркт, тревожные мысли его не посещали. Нет, все-таки на разную волну были настроены их души, хотя Никулин и пытался доказать обратное. Не чувствовал он душу матери, не чувствовал всегда, потому-то и в грозные дни ее болезней не испытывал беспокойства или хотя бы какого-то душевного дискомфорта. Видел он лишь внешние проявления ее переживаний, радость или, наоборот, грусть, а души не чувствовал.
Когда Никулину удавалось сделать что-то необычное, Например, достать билеты на пароход, идущий по Волге до Ростова и обратно, глаза матери зажигались голубым благодарным светом, отчего лицо ее как бы светилось изнутри, и она с какой-то детской радостью целовала его в лоб или щеку, а Никулин в смущении целовал ее руку. Когда бывали неудачи или неприятности, скажем, очередной отказ выделить им отдельную квартиру, мать переживала их философски спокойно, точнее старалась казаться спокойной Никулину, чтобы, не дай Бог, не доставить ему лишних волнений и произносила свою любимую, многократно испытанную в этой серой, вязкой, пресной жизни фразу: «Не огорчайся, сынок, что всем, то и нам». – «Да как же не огорчаться, - горячился Никулин, - ведь ты имеешь право на льготы, как коренная москвичка старше 75 лет!». – «Ну и что ж, что имею, - невозмутимо говорила мать, - значит, не одна я имею. А нам и здесь неплохо». И Никулина эта бесхитростная непритязательность, неистощимое терпение обычно успокаивали. Чего волноваться, если мать спокойна? Ведь старается-то он для нее. И не замечал обычно Никулин (или старался не замечать) острой обиды из-за несправедливости, которую мать прятала за внешним спокойствием. Правда иногда, очень редко, когда ее слова не успокаивали и Никулин, склонив голову, с мрачным видом садился за стол, мать, как бы извиняясь, говорила: «Ты поговори со своими начальниками, объясни им, что мы не просим лишнего. Только то, что нам положено по закону». «Хорошо, мама, я поговорю», - улыбался ей Никулин. Как объяснить человеку, что с высоким начальником он уже поговорил, потому и сидит мрачный. Еще реже в необъятном терпении матери, как узкая, еле видимая полоска берега, проглядывала безысходность. Как-то раз на пароходе, плывущем по Волге, где собирается публика солидная, у матери и ее новой знакомой зашел разговор о квартирах. «Дочка вышла замуж, - говорила знакомая, - живет с мужем в однокомнатной квартире. А мы с отцом теперь одни в двухкомнатной. Квартира у нас хорошая, кухня 9 метров, лоджия. А вы, Зинаида Фоминична, наверно, тоже живете с сыном в двухкомнатной?». – «Мы живем в коммуналке», - устало усмехнувшись, ответила мать. «Помилуйте, Зинаида Фоминична, да как же так можно! – всплеснула руками знакомая. – А что же Виктор, на его месте другой давно бы получил. Надо добиваться, требовать! Наконец, взятку дать!» Мать не видела Никулина, сидящего в холле, и ответила с удивившей его грустью в голосе: «Он не умеет. Како-то неприспособленный он у меня». – «Да так вы никогда и не получите!».  –«Скорей всего, так и будет», - вздохнула мать. Однако, эта явственно прозвучавшая в ее словах безысходность, не столько разжалобила, сколько обидела Никулина. «Не ужели она не видит, как я стараюсь, - думал он, быстро шагая по коридору, - неужели непонятно, что ситуация патовая и никто в этом не виноват?» Быстро воспламеняясь, Никулин быстро и угасал. Походив по палубе, постояв на ветерке, он успокоился и уже не замечал в словах матери безысходности. «Обычная женская ворчливость», - решил он. А между тем, мать была человеком с тонкой, ранимой душой, и Никулин это знал, но... Что заставило его так подумать? Может быть, уязвленное самолюбие? О том, что мать, оказывается, умеет и переживать, Никулин догадался только тогда, когда получил, наконец, квартиру. От работы. Двухкомнатную, общей площадью 52,4 м², с балконом, на третьем этаже, с кухней 8,7 м².  Известие об этом застало Никулина в командировке, в Петрозаводске. Ребята с работы позвонили. Сам человек довольно спокойный и терпеливый, Никулин встал на колени и перекрестился и только после этого позвонил матери. Как же изменился ее голос, сколько же в нем зазвенело неслышимых ранее серебряных колокольчиков! Будто рукавом протерли запотевшее окно, и в окно плеснуло море света! Вот эта яркая, чистая почти что детская радость матери, точнее, контраст между ее прежней рассудительной невозмутимостью и нынешней неподдельной радостью вдруг просто и ясно показали Никулину, как глубоко мать умеет переживать и как глубоко умеет прятать свои переживания.
Но не всегда мать была такой невозмутимой. После ссор с новой соседкой, она возвращалась в комнату взволнованной, чувствовалось, что в душе у нее все клокочет. «Да ладно, мам, - успокаивал ее Никулин, - будет тебе из-за ерунды расстраиваться. Что написано в Евангелии? «Благотворите сбижающих вас». – «Нет», - коротко и твердо отвечала мать. Принципы. С ними она предпочитала не расставаться. И когда Никулин возвращался домой пьяный, приводя с собой давнего приятеля, и когда оправдывал с приятелями свое пьянство, и когда вообще оправдывали все на свете. Добрая и мягкая мать вдруг становилась жесткой и резкой и на все оправдания с «неопровержимыми» доказательствами неизменно отвечала: «Нет», - при этом на ее лице отчетливо проступало чувство брезгливости. Скорей всего из-за этой отчетливости и разлюбили мать давние приятели. Может быть потому и не спился Никулин.
И кто знает, сколько лет жизни подарила ему мать. Скорей всего не мало. Что-то в последнее время подозрительно часто стали умирать от инфаркта и от инсульта. Даже если гнать водку из опилок – все равно много. Видно и Никулина давно уже поджидала ставшая обычной смерть: выпил, инфаркт или инсульт. Да на пути ее встал земной ангел – мать.
А вот у матери земного ангела в ее последний земной день не оказалось. И что сейчас укоры – пустое безделье. Почему-то последнее слово – безделье – вывело Никулина из состояния некоего полузабытья в котором он находился и, вероятно, долго. Казалось, время вползло на невидимый перевал и остановилось. Теперь под горку, оно полетит со страшной быстротой. Начинается бешеная гонка часов и минут – организация похорон.
Завтрашний день очень важный. От того, что Никулину удастся сделать завтра, зависит, успеет ли он похоронить мать до праздников. Обязательно нужно успеть. Хоронить в праздники – сплошная морока. Люди хотят отдохнуть и им не до Никулина. Что нужно сделать завтра? Вставить стекло. Съездить в поликлинику, получить справку о смерти. Это не долго. Потом заехать на работу – обзвонить родственников. Потом в похоронное бюро, взять свидетельство о смерти, договориться насчет гроба, венков, автобуса и заморозки. Это займет времени порядочно, но часам к 2 – 3 он должен успеть. Дождаться приезда заморозки – ну еще часа два. И сразу за этим ехать за город, договариваться насчет разрешения хоронить и могилы. Это самое сложное, кладбище старое, там теперь не хоронят. Бюро ритуальных услуг эти кладбища не обслуживают, обо всем придется договариваться самому. Правда он надеется на помощь. Лида Букина, их бывшая соседка, с семьей которой мать жила рядом вплоть до 1949 года – года смерти дедушки, после чего пришлось переехать в Москву: дом старый, матери с бабушкой его не отремонтировать, да к тому же на руках маленький Никулин – так вот, Лида Букина, не так давно похоронившая мать, знает к кому обратиться насчет разрешения выкопать могилу и к кому с просьбой выкопать могилу. Только бы должностные лица не ушли с работы, иначе придется ехать после завтра с утра. Потом  необходимо зайти в церковь – договориться об отпевании. Мать была верующим человеком, отпевание для нее – самое важное. Церковь может быть закрыта, но служители церкви живут рядом, к ним можно прийти домой. Лида подскажет к кому. А Лиду Букину, которая теперь тоже живет и работает в Москве, он застанет. Никулин в этом не сомневался. Дело в том, что 6 ноября Лида собиралась отмечать уход на пенсию. Сделать она это решила в ныне пустующем доме матери в Ромашково – две ее сестры и брат имеют семьи и живут теперь в других местах, - а дом от кладбища – в пяти минутах хотьбы. Отметить свой уход на пенсию Лида пригласила и мать с Никулиным. В последние дни мать переживала насчет подарка, пока Никулин не предложил ей подарить деньги: так все сейчас делают – и хлопот меньше и виновница торжества на «подарок» сама купит то, что ей нужно. Мать долго колебалась, этот обычай она терпеть не могла, но пришлось согласиться: Никулин все время на работе, заниматься подарком ему некогда, а самой матери бегать по магазинам уже не под силу. Все шло к веселой встрече друзей, да вот судьба распорядилась так, что уже Лиде и двум ее сестрам, а может и брату, если сумеет приехать, придется провожать мать в последний путь. Никулин сразу же выделил самое главное в завтрашнем дне: надо как можно быстрее договориться обо всем в похоронном бюро, если потребуется, - то и денег дать, и как можно раньше успеть к Лиде. Насчет остального Никулин был спокоен. Справку и свидетельство о смерти он получит быстро, обзвонить родственников – пять минут, он просто позвонит кому-то одному, скорее всего Ирине с Володей, а те уже сами обзвонят остальных. И насчет поминок они помогут. Сейчас устроить поминки не проблема, в магазинах все есть, были бы деньги. А насчет денег Никулину волноваться нечего: мать за него поволновалась, и сама отложила на похороны.
       Ну вот, кажется, и все. Теперь можно полежать, ни о чем не думая. Нет, ни о чем не думать не получается. Опять изнуряющая, как пытка, мысль – не помог матери. Все клетки мозга сфокусированы только на ней – не помог матери. И глухие слова: не помог, не помог, не помог, до боли бьющие в виски и углубляющие беспросветный колодец горя. До чего же остры грани тоски! Пронзительно остры.
Да, не лежится. Вспомнил Никулин, что по старинному русскому обычаю покойника надо протереть влажным полотенцем, смыв с него грязь. Пред лица ангелов русские люди являются чистыми, в свежевыстиранных рубашках. Таков обычай. Так и мать делала, когда умерла бабушка, правда, ей помогали две ее подруги с работы: тетя Катя и тетя Зина. Да ничего, Никулин и один справиться, как никак мужик. Он встал, набрал в пластмассовый тазик, в котором мать замачивала белье, теплой воды, взял полотенце матери и приступил к делу. Конечно, негоже сыну заниматься этим, да что поделаешь: уже поздно, беспокоить родственников неудобно, а ждать до утра нельзя – наступит трупное окоченение. Правда, говорят, все это делают в морге, но кто знает – делают или нет. А мать была верующим человеком – неудобно быть ей пред ангелами неопрятной. Протирая мать, Никулин разговаривал с ней, как с живой: «Потерпи немного. Сейчас освободим руку из рукава, вот так, дальше будет легче. Потерпи немногою».
 Вот уже из колодца горя выступила подспудная влага – глаза наполнились слезами. Влажный, теплый туман. Но почему он обволакивает острое оружие пытки – мысль? Почему мысль, так безжалостно остро бившая в виски, проваливается в ватную влагу тумана? Нет ничего, кроме тумана, но тумана какого-то болезнетворного, как дым опия.
Никулин не заметил, когда уснул. Открыл глаза, посмотрел на будильник – без пятнадцати семь. Привычка вставать в одно и тоже время будит лучше любого будильника. За 25 лет работы он усвоил эту привычку. Воющие, скребущие душу сверла тоски немного утихли, грани тоски немного сгладились, но тело наполнилось какой-то болезненной ломотой. Нервы. Главное сейчас держать себя в руках. Не срываться ни при каких условиях. Этим делу не поможешь. Хотя поводов для срыва будет более чем достаточно. Никулин сполоснул лицо, оделся и побежал в РЭУ. Договориться, чтобы вставили стекло, оказалось даже проще, чем предполагал Никулин. И стекольщик сразу нашелся – молодой, добродушный парень, и стекло, а когда стекольщик случайно увидел в открытую дверь маленькой комнаты мертвую мать, он и говорить стал тихо, и ходить, не топая, и взял с Никулина по-божески – по нынешним временам – сущие пустяки. Словом повезло. Хороший попался парень.
Ну что же. Повезло и хорошо. Медлить нельзя. Никулин взял паспорта – свой и матери, листок с записанным номером вызова «скорой», деньги. Теперь – в поликлинику. Сначала на электричке, потом на метро. Сначала по яркой поверхности земли, потом в темноте под землей. Удивительная аналогия! Ведь его жизнь после смерти матери, как поезд метро, тоже влетела в тоннель. Будто серо-голубые глаза матери подсвечивали этот темный мир, создавая иллюзию китайского фонарика. А теперь вот взгляд потух, и все иллюзии исчезли.
Светило солнце, искрился чистый, первозданный ноябрьский снег, но на душе у Никулина было тускло, и весь мир вокруг казался тусклым, будто затянутый грязной полиэтиленовой пленкой.
В поликлинике выяснилось, что их лечащий врач сейчас на курсах повышения квалификации, и ее замещает другой врач. Очереди в кабинет не было, и Никулин облегченно вздохнул – не придется попусту тратить время в ожидании приема. Врач оказалась довольно миловидной женщиной лет сорока. Она внимательно выслушала Никулина и углубилась в  изучение истории болезни. «Ваша мать в последний месяц не обращалась в поликлинику?» – «Нет, не обращалась. Мы получили квартиру в новом районе. Добираться до поликлиники долго, матери с ее здоровьем это сложно. Да и домашние хлопоты отвлекали». Но врача такое объяснение не устроило: «Когда заболеешь – не до хлопот. А врача можно было вызвать на дом». Все правильно. Но матери в последний месяц ее жизни на земле врач, слава Богу, не потребовался. «Она умерла скоропостижно?» - продолжала врач. «Да, - ответил Никулин: - Стала заготавливать картошку на зиму и, видно, перетрудилась». – «Вы последний, кто ее видел живой?» Прямо не врач, а следователь. «Да». – «В момент ее смерти кроме вас никто не присутствовал?» – «Никто. Да и я был в это время на работе». –  «А другие члены семьи?» –  «Да мы жили с матерью вдвоем». – «Может быть соседи?» – «Нет, и соседей не было. Входная дверь была закрыта на щеколду изнутри. Мать умирала одна». –  «Понимаете, - сказала врач, - в последний месяц ваша мать не болела, к врачу не обращалась, подтвердить ваши слова о том, что она умерла ненасильственной смертью некому, поэтому необходимо, чтобы ее осмотрела милиция. Сами понимаете, сейчас такое время… Всякое бывает. Без копии протокола осмотра я вам выдать справку о смерти не имею права». – «Вчера я вызывал «скорую». – «Скорая» может подтвердить, что смерть была ненасильственной. Я записал номер вызова – вот, пожалуйста». – «Письменную справку «скорая» вам оставила?» –  «Нет. Врач сказал, что все перепроверить вы сможете по телефону». – «Все равно нужен протокол осмотра. Поезжайте в местное отделение милиции». – «Но «скорая» мне сказала, что номера вызова будет достаточно. Я даже переспросил, нужно ли вызывать милицию». – «Увы, не достаточно». – «Ну, погодите же, - Никулин не заметил, как начал срываться, - Если вы мне не верите, позвоните лечащему врачу! Она  знает меня и мать!» – «Нужен протокол, таков порядок». Никулин еще объяснял, что приближаются праздники, что похоронить надо обязательно до них, но врач была непреклонна. «Что же вы делаете?! – хотел крикнуть ей Никулин, - Мы же интеллигентные люди. Помогать должны интеллигенты друг другу, особенно сейчас, пока не задавили всех нас по одиночке!» Но не крикнул. Все равно не услышат.
Дробится интеллигенция, сбивается в группки, а до других ей дела нет. Хорошо, если группки не преследуют цель наживы. Хуже – если преследуют. Тогда это уже не группки, а мафия. Хотя, строго говоря, понятия интеллигент и мафиозо – взаимоисключающие. Что-то одно. Только на практике все давно уже интегрировалось, и понятия эти вовсе не исключают, а дополняют друг друга. Техническая мафия, медицинская, литературная, уж не говоря о коммерческой, военной, спортивной. Какой еще? Везде мафия. Общество состоит из двух классов: мафии и тех, кто не связан с мафией, причем второй класс тает прямо на глазах. Да и в группки сбиваться не обязательно. У нас каждый мафиозо – действующий или потенциальный.
Когда Никулин расскажет об этом случае знакомым ребятам, те, люди, как говориться, повидавшие всякое, заявят ему прямо: «Извини, Валентиныч, но ты будто вчера родился. Человек элементарно просит на лапу, а ты занимаешься болтовней». - «Да не умею я давать на лапу, - станет оправдываться Никулин, - И потом – сколько дать-то. Дашь – а ей мало». –  «А это ты уж сам определяй, - сколько дать, - объяснят ребята, - Ты на нее смотри не мигая, прямо в глаза, и определяй тертая она мафиозо или только учится. Начинай с малого. Допустим, десятки хватит? Если она сидит и смущается – давай десятку, ну накинь на всякий случай пятерку. Дескать: Пятнадцать и вот вам мой телефон. Потребуется моя помощь – звоните. Если она начнет закатывать глаза, воздевать руки, бегать по кабинету и кричать: «Я вызову милицию!», накидывай больше. 25, скажем, хватит? Если нет, накинь еще штук пять, но не зарывайся – идет элементарный торг. Здесь – кто кого. Если она не сдается, скажи ей, возможно строже: «Ну что вы бегаете, - тут кто-нибудь из ребят обязательно вставит: «Как Му-Му», - сядьте и решим, наконец, дело. Она за тобой тоже наблюдает – поэтому сядет и решит. Ну, а если начнется обычный женский заскок, встань и выйди, только, выходя, как бы недоумевая, спроси: «Чего вы добиваетесь? Я вам ничего не говорил, свидетелей нет. Давайте кончать это шоу». Хуже не будет».
А может, все вовсе и не так. Просто врач испугалась принять решение. Тоталитарная система не выветрилась. Для этой системы мыслящий, способный решать человек – враг номер один. При тоталитаризме решает только один – вождь, остальные выполняют или сидят в лагерях. А может и еще проще – не хотелось врачу перед праздниками писать справку о смерти, других дел хватало.
Как бы то ни было, а придется ехать в милицию, просить, чтобы осмотрели побыстрее мать, потом опять ехать за справкой в поликлинику. Это в лучшем случае полдня. Вот тебе и начало. Хорошо еще, если с милицией обойдется без проволочек. Теперь уж на работу не заедешь: нет времени. Надо позвонить. Хорошо, что около автомата в поликлинике оказался парень, продавший Никулину жетон. К телефону на работе подошла лаборантка Света. Никулин сказал ей, что умерла мать. «А–а», - ответила Света. И никаких эмоций.  «Ты передай начальству, что меня сегодня не будет. Передашь?» – «Передам». Вот и весь разговор. Что и говорить, хладнокровные у нас женщины. Северянки.
С милицией, слава Богу, обошлось без проволочек. Участковый, правда, был на объекте, и дежурный начал было говорить, что пришлет его сразу, как только тот вернется. Но Никулин знал, что с объекта быстро не возвращаются, и убедил-таки дежурного прислать дознавателя. Дознаватель – молодой человек лет двадцати пяти все сделал на удивление быстро и профессионально. Ничего лишнего: записал данные из паспортов, задал Никулину несколько уточняющих вопросов, попросил его принести стакан воды, вручил копию протокола и только перед самым уходом, немного стесняясь, осведомился, где можно сполоснуть руки. Стало быть, пока Никулин ходил за водой на кухню, он проверил, не сломаны ли у матери кости носа и ребра. Да, врожденного такта у этого паренька оказалось больше, чем у сорокалетнего дипломированного врача.
Когда Никулин в половине пятого приехал с копией протокола в поликлинику, врач выписала справку тут же, даже улыбнулась на последок. Стало быть -  не мафиозо, просто ревностный исполнитель основного закона тоталитаризма: «Не ошибись!» Более того – она даже любезно записала на листке блокнота телефоны бюро ритуальных услуг и разрешила Никулину позвонить из своего кабинета – Никулину нужно было уточнить, до которого часа бюро работает по пятницам. Оказалось – до шести. Сейчас пять – стало быть – ноги в руки! Родным придется звонить завтра, а сегодня, дай Бог, закончить дела в бюро.
Как ни старался Никулин, но раньше 17.40 он в бюро не попал. Когда он приехал, работницы уже собирались домой. Но вид у Никулина, наверно, был такой, что они отложили сумочки, зеркальца, зимние шапки и занялись им. Все-таки тоска на лице отражается четче других чувств и от подделки защищена пронзительностью и сложным набором глубинных переживаний. Буквально через несколько минут к Никулину уже подошел его агент по ритуальным услугам – Людмила Александровна. Взяла справку о смерти, паспорта – его и матери  и побежала с ними в ЗАГС, который находился за стенкой, в соседней комнате, выписывать свидетельство о смерти матери, а Никулин в это время сидел в кресле в напряженном ожидании. Ему все казалось, что дверь ЗАГСа сейчас откроется, выйдет его агент, Людмила Александровна, и затребует какую-нибудь справку, которой у него нет, и которую так просто не достанешь. Но другая работница бюро, сидевшая за письменным столом, вдруг стала расспрашивать его о матери. Никулин стал рассказывать. Женщина слушала, вздыхая и сочувствуя. Он отвлекся, и незамеченной им из дверей ЗАГСа вышла Людмила Александровна со свидетельством о смерти.  «Он переживает, - сказала женщина, с которой разговаривал Никулин, - что не сделал заморозку. А я ему объясняю, что ее уже делать поздно, уже сутки мать пролежала. Полная она у вас?» – «Да не так, чтобы очень, но полная». – «При жизни она какой размер носила?» – «52-й». – «О, это полная. Делай, не делай, а все равно потечет. Была бы худенькая, тогда еще можно. С худенькими-то проще».  «А мы вот что сделаем, - сказала Людмила Александровна, - закажем перевозку». – «В морг?», - спросил Никулин. – «В морг». – «Будут вскрывать?» Ему почему-то очень не хотелось, чтобы мать вскрывали. Будто этим у нее отнимают честно заработанный ею ценой нелегкой жизни важный покой. – «Нет, не будут. Заморозят и все». «Соглашайтесь, - сказала вторая женщина, - Дома-то ее все равно оставлять нельзя». Да Никулин и сам это знал. Ему приходилось видеть подгнившие, посиневшие, раздувшиеся трупы и при мысли, что и мать станет такой, ему стало не по себе и он даже передернул плечами. Нормальной человеческой жизни матери не сумел обеспечить, так еще и похоронить по человечески не смог. «Конечно, конечно», - согласно кивнул Никулин. Людмила Александровна, тут же не отходя от стола, позвонила в перевозку и договорилась, что за матерью приедут сегодня до девяти часов. А на всякий случай, если случиться что-то непредвиденное, записала Никулину телефон перевозки: «Если долго не будет – позвоните». Решать прочие дела, касающиеся похорон, было уже поздно – женщины спешили домой, поэтому договорились, что Никулин завтра с утра, к 10 часам подъедет к Людмиле Александровне на Николо-Архангельское кладбище, в конторе которого они и встретятся. Ритуальные услуги работают и по праздникам. «А сейчас поезжайте домой, - сказала Людмила Александровна, - Дорога то у вас не близкая. Смотрите, как бы перевозка вас не опередила».
Напряжение так неудачно начавшегося дня медленно, но неуклонно спадало. Человек долго накапливает заряд энергии, а растрачивает его быстро. Биопушка, стреляющая зарядами энергии. Вот и сейчас, прислонившись к дверям вагона метро и глядя на струящиеся за окном кабели, Никулин чувствовал, как тело его наполняется приятным, успокоительным теплом, медленно растекающимся от груди к рукам, от чего руки становятся какими-то пухлыми и мягкими, как лапки плюшевого медвежонка. Мысли текут плавно, слегка покачиваясь, в такт покачиваниям вагона. Хотя день начался и неудачно, все-таки сделано не так уж мало: свидетельство о смерти получено, с перевозкой тоже все решено... Не получил только разрешения хоронить мать на старом кладбище. Но Лида Букина поможет. Расслабляющая усталость. Сегодняшний заряд энергии израсходован. Отпустила и тоска. Разжала свои когти. Тоска ведь тоже энергия. Вот и Выхино. Теперь на автобусе домой. Раньше дома ждала мать, теперь ждет тоска. Она вцепится в горло сразу, лишь только переступишь порог. Но сегодня вечером когти у нее помягче.
Никулин разделся, вошел в комнату. Раньше мать расспрашивала его, как дела, а он интересовался ее здоровьем, спрашивал, чем она занималась в его отсутствие, не скучала ли. И не знал тогда Никулин, что в этом-то и заключалось счастье. Он думал, что счастье неуловимо, что счастье - ускользающая цель. Оказалось же, что недостижимым счастьем была наполнена вот эта самая комната, в которой  теперь лежит мертвая мать, и рядом с которой остановился неприкаянный Никулин. Опять заострились когти у тоски и до боли сжали горло. За время его отсутствия мать не изменилась. То же самое спокойное, доброе, пронзительно отзывчивое лицо, на котором проступает душа. Будто она по старой привычке опять вошла в  до боли родное тело и приютилась в нем, ожидая Никулина. Сейчас – семь часов, с минуты на минуту приедет перевозка. Конечно, не хотелось бы отдавать мать в морг, где бы она лежала в грязных, темных комнатах на стеллажах, впритык набитыми покойниками.
 Покойницкое общежитие. Или покойницкая коммуналка. Каково в общежитиях и коммуналках у живых, таково же и у мертвых. Та же грязь по колено, та же обшарпанность и неуютность. Ничего удивительного. Порядки в покойницких общагах и коммуналках устанавливают живые. На земле вся жизнь прошла в коммуналке, коммуналка преследует тебя и после смерти. Цепкие на земле порядки, даже мертвых не отпускают. Кто-то сказал примерно так: отношением к старикам определяется нравственность общества. Нравственность общества определяется и отношением к мертвым. Что и говорить, нравственность у нас на правах Золушки. И что самое обидное – не видно принца, который обратил бы на нее внимание. За 1000-летнюю историю не научились на Руси строить морги, усыпальницы мертвых, чистые и светлые, с белоснежными стеллажами, разделенными на индивидуальные ячейки, с хрустящими, накрахмаленными простынями и покрывалами, временные пристанища покинувших душами тел. У нас же покойницкие – постоянные пристанища бездуховности. Бездуховности общества, сделавшего их такими, а стало быть, и нашей с вами бездуховности. Полунищая страна с нищей нравственностью.
Не отдал бы Никулин мать в морг да ничего не поделаешь. Надо. Половина восьмого, а перевозки нет, не торопятся они что-то. Жалкая покойницкая общага, но и в нее не попадешь. Может быть, встретить их на улице, чтобы не плутали? Район-то новый, табличек с указанием улиц и номеров домов нет, впрочем, как и в старых районах. Но где встречать: во дворе или на Рязанском шоссе? Будешь стоять во дворе – проедут поворот, пойдешь на шоссе, к повороту, а они в это время объездной дорогой приедут во двор. А минуты летят, вот уже без пятнадцати. Тело медленно сжимается в пружину. Приходят в движение нервы. Помните, как у Маяковского: «Слышу, тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв и вот сначала прошелся едва-едва, потом забегал размеренный, четкий. Теперь и он и новые два носятся отчаянной чечеткой». Нет, надо одеваться и бежать во двор звонить. В кармане – 2 жетона. Первый таксофон проглатывает. Опускаем второй. Проглатывает и второй. Коварное устройство. Врезать бы сейчас по его металлической морде! Врезать-то можно, только виновата не машина, а те, кто делал ее. Или кто пользовался ей. Ладно. У мебельного магазина стоят телефоны, работающие без жетонов. Бегом туда. Надо торопиться. Пока звонишь, может приехать перевозка, которая ждать не будет. У бесплатных автоматов, как обычно,  очередь. Никулин объяснил ситуацию, попросил разрешения позвонить без очереди. Разрешили. В перевозке к телефону подошла женщина.  «Да, ваша заявка есть. К вам выезжали, но не нашли. Район новый, да к тому же темно». – «Нельзя ли позвать их к телефону? Я бы подробно объяснил, как ехать. Я бы даже встретил!» – «Нет, позвать нельзя. Уже закончили работу. Уехали. Звоните завтра». – «Да как же уехали! Ведь человек лежит уже сутки. Начнет разлагаться!» – «Понимаю, но ничем помочь не могу». Уехали, хотя в ритуальных услугах сказали, что перевозка работает до 9. «Может быть, другие…» – «Других нет, у нас одна бригада. Звоните завтра». – «Во сколько завтра?» – «Обычно они приходят в половине девятого. Может быть, попозже…» Так. Надо звонить в ритуальные услуги. Вдруг да остался кто-нибудь после работы. Есть же и другие перевозки и в ритуальных услугах  должны знать их телефоны. Длинные унылые гудки. После работы никто не остался. Как же Никулин не предвидел этой ситуации. Ситуация-то, как говорят космонавты, штатная! Обязан был предвидеть прямо из ритуальных услуг, когда заказывали перевозку, объяснить перевозчикам по телефону, как ехать и договориться, где он их будет встречать. Чего проще! Но Никулин не объяснил и не договорился. Не предвидел самого вероятного! Конечно, Никулин волновался больше обычного, конечно он устал и задергался, только и эти объяснения никому не нужны. Перевозки нет, вот и все.  Мать, стало быть, пролежит дома еще одну ночь. Без заморозки. 36 часов без заморозки! И к утру превратиться в посиневшее, бесформенное тело, в труп с гнилостными изменениями. Мать, которую пять минут назад он оставил дома спокойной, доброй, милой, мать, стоически, с философским спокойствием встретившая смерть, мать, которую в последнюю земную минуту не посетили ни страх, ни отчаяние! Хочется сжать голову руками и бежать, куда глаза глядят. Но дома лежит мать и ее безсмертная душа с участием взирает на Никулина. Надо запасаться терпением. Без терпения в этой стране не шагнешь и шага.
Испытательный полигон терпения, а не страна.  И самое жуткое то, что в этой вот ситуации и сделать-то ничего нельзя. Можно ругаться, упрашивать – результат будет нулевой. В этой стране слов не понимают. А помните в Евангелии от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Не понимающие слов – не понимают Бога. Зато понимают маммону. Деньги здесь делают всё. И как раз поэтому денег ни у кого и нет. Если не у всех, то, по крайней мере, у 95% населения. И никогда не будет, потому что всеобщее воровство приводит к обогащению мощных кланов – мафии и к обнищанию всех остальных. Бюджет один. Чем больше украдешь ты, тем меньше получат все остальные.
 У Никулина, хладнокровно стоящего вдали от кормушки, хватит денег, чтобы упросить перевозчиков  отвести мать в морг в нерабочее время. А если и хватит, то уж не точно не хватит на гроб и на могилу. Не вор – и говорить не о чем. Остается только одно: придти домой, и, ощущая каждой клеткой собственное бессилие, ждать наступления утра.
 Терпеливо и умело приучают нас к осознанию собственного бессилия. Приучают везде: в магазинах: продукты есть – денег нет, бессилие; в учреждениях: начальников навалом – даже простейшие вопросы не решаются, бессилие; в любой житейской ситуации – ты прав, но правым станет тот, у кого больше прав, бессилие. Лишь ничтожное меньшинство ворует из интереса – остальные из отчаяния. Какая же духовность может вызреть в этом обществе? Можно без всякого риска ошибиться перечислить составляющие этой с позволения сказать духовности: зависть, скупость, гнев, уныние, гордость, блуд – жалкая попытка уйти от действительности. Христианская церковь трактует эти составляющие, как смертные грехи. Всего смертных грехов семь. В этом списке не хватает лишь «объедения». (До революции писали «объядение». Какая хищность с тягучими слюнями была сокрыта в этом слове: «объядение». С буквой «е» слово стало куда как более пресным. Разве что повышенное содержание холестерина в крови, вот и все). Но уж если повезет и наворуешь – вот тогда начнется истинное «объядение»!  Как сказа Эдуард Багрицкий – «рычи желудочный сок!»
Вот мы и дома. Нет, даже не тоска, а леденящая пустота встречает Никулина. Она зорко следит за ним ото всюду: из всех углов прихожей, из большой комнаты, полупустой и от этого еще более зловещей. Трудно выдержать немигающий, сверлящий взгляд пустоты! Закрыть дверь и идти туда, где лежит мать. Она и мертвая заполняет вытягивающий душу вакуум – пустоту. И точно – стало спокойнее. Никулин уже не сомневался – это незримая душа матери успокаивает его. «Что ты, глупый, переживаешь о бренном теле, - будто говорит она, - душа нетленна, сынок!»
Да, поздно Никулин понял, какое невероятное, умопомрачительное, невиданное счастье даровал ему Господь. И счастье это имело короткое, простое имя – мать. А он расточил это счастье не то, чтобы бездарно, а скорей жестоко. Он не видел, как трудны стали для матери обычные домашние хлопоты, на первый взгляд такие легкие, как тяжко, через немогу справляется с ними никогда ни на что не жалующая мать. Был первый звонок, первый – на новой квартире, а на самом деле десятый, если не двадцатый – гипертонический кризис. Но этот звонок он легкомысленно не услышал. Даже когда мать лежала в кровати, и от любой попытки подняться у нее до тошноты кружилась голова, Никулин не взял ни одного отгула на работе и  пребывал во все дни болезни если не в безмятежном, то отнюдь и не в подавленном настроении. Никулин что, не видел, что без телефона мать нельзя оставлять одну дома, потому что любой, поначалу слабый сердечный приступ без быстрой, необходимой помощи может перерасти в последний?  Все это видел Никулин, а если видел, то почему не ушел с работы, тем более что выслуга у него была, и пенсию он себе заработал, по нынешним временам отнюдь не нищенскую? Да потому, что требовались деньги сначала на покупку кухонного гарнитура, потом на кафель, потом на люстру, палас, на остекление балкона. О помощи матери и о телефоне он  фактически и не думал: палас важнее. А теперь вот и деньги есть, и возможность покупать, только нет чудесного счастья – матери. Искренне жаль Никулина, только все его последние дела и поступки, по сути, приближали смерть матери.
«Сколько же ты не дожила, мамочка!» - душу Никулина переполняли тоска и нежность. Да, мать всегда боялась быть в тягость Никулину. Когда она болела, она переживала не столько из-за своего плохого самочувствия, сколько из-за того, что лежала и ничем не могла помочь Никулину. Когда же болезнь немного отпускала, мать тут же вставала и старалась переделать сразу все дела, хотя ей это явно было не под силу. А Никулин не то чтобы ничего не замечал, нет, замечал, но как-то между делом и довольно равнодушно. И нельзя сказать, что он слишком уж переоценивал здоровье матери. Нет, не переоценивал, и ее здоровье его не на шутку волновало, но волнение никак не подкреплялось конкретными делами. Волнуясь, он ничего не сделал, чтобы разгрузить мать. Да и потом его успокаивала лениво-расслабляющая мысль: раз мать ни на что не жалуется, стало быть, у нее все в порядке, точнее, ничего угрожающего нет. А мать действительно никогда не жаловалась, но не жаловалась не потому, что все было в порядке, а потому, что не хотела огорчать Никулина. Вот и получалось, что мать из-за любви к Никулину терпела, сколько было у нее сил, а любящий Никулин спокойно, равнодушно и непонимающе взирал на все это. У матери было несколько приятельниц ее возраста, которые, похоронив мужей, жили одни. Они до сих пор живы, а матери, о которой заботился любящий сын, уже нет. И дело здесь не в том, что природа наделила всех разным здоровьем. Просто одинокие приятельницы матери не пытались сделать того, что не могут, они, как опытные стайеры строго рассчитывали темп жизни, и вот они до сих пор на дистанции (и дай им Бог дожить до глубокой старости, если уж не до 100, то хотя бы до 90 лет), а куда как более благополучная мать – сошла. И причина этого в том, что последние круги жизни она проделала явно в не посильном для нее темпе, из последних сил желая облегчить и без того не трудную жизнь Никулину. Кто знает, сколько бы прожила мать еще, живи она одна. Это не зависть – нет ничего отвратительнее и глупее зависти к немощным старушкам, работавшим на износ всю жизнь, а теперь вынужденным влачить одинокую старость – это констатация факта. Факта на первый взгляд, парадоксального и как раз, поэтому требующего серьезного осмысления. Теперь, в пору раскаяния, можно корить себя, даже казнить до очищающих душу слез, только вот поделать ничего нельзя. Счастье кончилось, точнее, израсходовалось с холодным безразличием.
Вот ведь как бывает в жизни. И мать любила Никулина, и Никулин любил мать, только любовь матери не позволила Никулину спиться и продлила (судя по всему намного) ему жизнь, а любовь Никулина – приблизила смерть матери. Своей любовью мать продлевала жизнь Никулину, укорачивая свою собственную, а Никулин своей любовью, оказывается, продлевал собственную жизнь и укорачивал жизнь матери. Кто бы мог подумать...
Никулин долго лежал с открытыми глазами, потом прочел молитву об умерших. Потом заснул. Проснулся ночью от какого-то странного шлепающего звука. Вскочил, включил настольную лампу. Из ноздрей матери выходили желтоватые пузырьки. Так как голова была немного наклонена вправо, у правой ноздри скопилась буроватая лужица. Никулин достал из шкафа бинт, промокнул лужицу, чистый обрывок бинта положил рядом с ноздрей. Лицо матери стало одутловатым, но еще не синюшным. Зримей раздулся живот.  Но руки не изменились. До утра Никулин уже не заснул. Периодически, через каждые 20 – 30 минут, приходилось менять бинт. Лицо матери медленно синело, опухали веки и щеки. К 8 часам оно изменилось настолько, что Никулин непроизвольно  отводил глаза в сторону. Такие лица бывают у мертвых бомжей или одиноких людей. Пока случайный прохожий или соседка обнаружит труп, проходит много времени. А тут при живом-то сыне! Да что же ты за человек такой, Никулин! Откуда такая беспомощность! Что, не навязчивый сервис? Да нет, скорее привычная лень. Вот и сейчас сидишь на кровати, сцепив руки и угрюмо наклонив голову. Да делай же хоть что-нибудь! Мужик ты или кто!
Вспомнил, что нет жетонов для таксофона. Купить их можно разве что в кассе метро, ближе негде. Но мотаться туда-сюда слишком долго. Может быть, есть у соседки Тани? Ведь когда он попросил ее вызвать «скорую», жетон нашелся. Сейчас восемь, вроде не так уж и рано. Позвонил в дверь. Открыла Таня. «Танечка, здравствуйте!»  Таня приложила палец к губам: «Тише, сын спит». Почти шепотом: «Танечка, у вас жетоны не найдутся? Позвонить надо в перевозку». – «Есть».  Таня ушла в комнату и вернулась с горстью жетонов. «Да куда ж так много?!» – «Берите. Они вам пригодятся». Поблагодарил, наспех накинул куртку и побежал звонить.
Слава Богу, уже пришли. Знакомый женский голос. Напомнил, что звонил вчера, назвал адрес.  «Да, да, сейчас позову шофера». Бесцветный заспанный голос. Спрашивает, как проехать. Никулин подробно объясняет.  «Хорошо, приедем». – «Когда приедете?» –  «Часа в 3». – «Да как же в 3, она ведь вздувается, из носа сукровица пошла!» – «А во сколько вы хотели?» – «Ну, хотя бы к 10!» – «К 10 не успеем». – «Я вас очень прошу!» –  «Работы много. Не раньше 12». – «Я заплачу, приезжайте к 10!»  Молчание.  «Вы меня слышите?» – «Ладно, выезжаем через 5 минут. Но уговор, да?» – «Да! Пожалуйста, быстрее!»  Теперь надо позвонить родственникам. Ирине с Володей. Но их дома нет, куда-то ушли. Закон подлости. У нас он действует неотвратимей законов природы. Ладно, позвоним Коле, мужу Лиды Букиной. К счастью, Коля дома. После всегдашних в таких случаях расспросов, рассказов и соболезнований Никулин выяснил, что Лида находится в Ромашково, готовится к встрече гостей, там она пробудет до завтрашнего утра и, таким образом, к ней можно будет подъехать вечером и с ее помощью договориться насчет разрешения хоронить на старом кладбище, отпевания, найти могильщиков и решить все вопросы с ними.
Ну, вроде бы все.  Родственники, считай, оповещены, да и перевозка должна приехать. Сегодня-то что помешает? Как ехать объяснил подробнейшим образом, обещал заплатить. Что еще?
Перевозка не приехала ни в 10, ни в половине одиннадцатого, ни в 11. Никулин раза два  звонил в перевозку, но ему неизменно отвечали: «Выехали, ждите». Да как же ждать, если ждать уже нельзя! Лицо матери посинело, еще больше раздулось. Разве можно так издеваться над мертвыми!? «Нельзя», - ответят вам. Только те, кто помогает вам  (слово «помогает» здесь одновременно и в кавычках и без) хоронить, в то же время делают деньги. Не с помощью предупредительности, качества и быстроты работы. Так делать деньги на Руси разучились. Делают деньги, создавая на вашем пути преграды одну за другой, терпеливо подводя человека к тому состоянию, когда он, устав биться головой об стену, рванет на себя ворот рубахи и прокричит: «Нате, берите все, что есть, хоть последний пиджак, только сделайте что-нибудь!» Вот тогда зоркие психологи быстро и качественно изымут из ваших карманов все до последней копейки. Трудно хоронить у нас любимого человека! Горе не располагает к торгам. Стыдно торговаться. Поэтому убитый горем человек – самый желанный гость для похоронной мафии. А вот когда хоронят человека, смерть которого для родни безразлична или смерти которого ждали – тогда сложнее. Такой клиент с вулканизированной душой так просто денег не отдаст. Порча нервов будет обоюдной, а поскольку таких – явное большинство, единственная надежда бизнесменов, делающих деньги на горе  придурковатых с их точки зрения клиентов с почерневшими от скорби лицами.
И угораздило же Никулина родиться интеллигентом! Терпеть не могут в нашей стране интеллигентов. Вспомните Булгакова, Зощенко, Пастернака, патриарха Тихона. Слушал их кто-нибудь?  Интеллигентность у нас – как красная тряпка для быка. Вон сколько вокруг налитых кровью глаз. Уже копыта нетерпеливо роют землю. А оружие интеллигента – не пика пикадора, а доброта, несмотря ни на что, да разве что остроумный ответ свирепому собеседнику. Проходимцем надо было родиться Никулину. Тогда бы и он всех понимал, и его все понимали. Своя среда. А так пробрасывают как шайбу. И Никулин сам дает для этого поводы. Вчера, если не изменяет память, он сделал правильный вывод: слов в этой стране не понимают, понимают лишь язык цифр, нарисованных на денежных билетах. А если так, то не звонить надо было в перевозку, а ехать туда и давать взятку. Тогда бы приехали сразу. Если бы взятка  устроила их скромные аппетиты. Новые русские приучили к большим взяткам. Они отгородились от таких, как Никулин, высоким забором цен и взяток. В этой стране живут лишь те, кто с внутренней стороны забора. Те, кто с внешней стороны, влачат существование. Так было и при коммунистах. Вспомните глухие, высокие, бескрайние заборы кремлевских дач. Там, где воруют, всегда появляются заборы. Чем больше воруют, тем выше и глуше заборы. Прямая пропорциональная зависимость. Забор – верный признак воровства. Тем, кто оказался с внешней стороны забора, остается лишь надеяться на доброе правительство, которое наконец-то начнет успешную борьбу с мафией. Несбыточные надежды.
 Во-первых, потому, что в мафиозном государстве все законы действуют наоборот.
Например, правительство принимает решение о поставках гуманитарной помощи беднейшим слоям населения. Обещанная помощь оказывается в руках мафии: на лотках, в коммерческих магазинах. Обманутый народ еще больше ругает правительство, которое искренне хотело ему помочь. Правительство вынуждено подать в отставку. Ему на смену приходит правительство, на корню купленное мафией. Богатые становятся еще богаче, беднейшие (то есть народ) еще беднее. Закон наоборот.
Или принимается закон о независимой прессе. Но независимая (ни от кого!) пресса бедна, она нежизнеспособна. Чтобы выжить, она ищет спонсоров. Спонсоры находятся – мафия. Таким образом, независимая пресса становится рупором мафии. Снова закон наоборот.
Третий пример. Желая поднять сельское хозяйство, правительство делает в него огромные инвестиции. Инвестиции оказываются в карманах сельскохозяйственной мафии и до крестьянина не доходят. На эти инвестиции закупаются продукты на Западе. Следовательно, те инвестиции, которые предназначались нашему сельскому хозяйству, на практике оказались инвестициями в сельское хозяйство Западных стран. Там сельское хозяйство еще более укрепляется (на наши деньги), наше сельское хозяйство – еще более разоряется. Разорение сельского хозяйства приводит к новому витку инфляции, который окончательно добивает и сельское хозяйство, и промышленность, и нас с вами. А все началось с благого намерения сделать инвестиции в наше сельское хозяйство. Закон наоборот.
Во-вторых, надежды на успешную борьбу с мафией несбыточны потому, что мы с вами в потенциале являемся как раз мафиозо, а не борцами с мафией.
Мы ругаем и обличаем мафию не потому, что мы такие порядочные, а потому, что нас съедает зависть – они имеют, а мы нет. Стоит нам получить возможность сделать деньги из воздуха – мы их сделаем не задумываясь, хотя бы ради этого разорить друзей и знакомых. Мы хищно наблюдаем за мафией, чтобы немедленно вцепиться в зазевавшегося мафиозо и сбросить его на землю, а самим занять место под солнцем. Поэтому на практике революция – есть смена мафий. На смену наворовавшимся приходят ненаворовавшиеся. Воровство усиливается многократно. Наши революции 17 и 91 годов тому подтверждение. Революции означают разорение народа.
Нет, не помогла бы Никулину взятка. Конкурс взяток он бы безнадежно проиграл богатым соотечественникам. И сожалеет об этом, хотя прекрасно знает, что взятка – тяжкий грех. Вот когда перестанет сожалеть и перестанет совершать грехи (а вместе с ним такие же, как он), вот тогда заживем по-человечески. Не раньше. Да, трудно одному отдельно взятому человеку жить в этой стране по-человечески.
Никулин озяб, мотаясь по двору и окрестностям в ожидании перевозки. Увидел желтую машину с красным крестом на борту, бросился к ней: «Перевозка?» – «Нет, «скорая»». Увидел зеленый УАЗик. «Перевозка?»  Нет, не перевозка. Ну что, опять звонить? Озябшей рукой полез в карман за жетоном. Еще какая-то машина въехала во двор. Что написано на лобовом стекле?  Напряг зрение: «Ритуал». Наконец-то. А времени между тем 12. «Что же вы так долго? Ведь договорились». – «А вы лучше спросите, чего нам стоило вас найти. В отделение пришлось заезжать! Спасибо там объяснили».  Так и Никулин объяснял подробнейшим образом, только, оказывается, его не слушали. Видимо ждали слов: «Я заплачу». И ведь не грубая пьянь, а довольно приятные ребята: тот, который помоложе, так и вовсе обаятельный парень. Все подробно Никулину объяснил: и в какой морг отвезут, и как туда позвонить, и когда следует привезти чистую одежду. Вот только про деньги не забыл. С подкупающей откровенностью сообщил, что перевозка стоит 60 тысяч, но так как договаривались, будет стоить 100. «Так договаривались на 10 часов!» - хотел возразить Никулин. Но неужели начинать спор при матери? Стыдно. Дал 100. Только попросил, чтобы в морге не очень бросали.  «Не волнуйтесь, все сделаем аккуратно». Когда мать перекладывали с кровати на носилки, Никулин совершенно непроизвольно начал волноваться, не сделали бы ей больно.  «Потерпи немного, - мысленно обращался он к матери, будто она была жива, и ее лишь перевозят в больницу, - Они быстро. А я буду рядом с тобой». И мать терпела с добрым, спокойным лицом, как терпела всю жизнь. Мертвый океан терпения. На ее долю в этой жизни выпало только терпеть. Да и не только ее: на долю всех стариков. Они всю жизнь работали в поте лица своего лишь для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. На старости лет, когда сил работать уже не осталось, они вышли на пенсию и стали работать там, где еще силы позволяли, помогая, как могли детям. До самой смерти работали старики: сначала за нищенскую зарплату, потом за нищенскую пенсию... Когда выносили носилки, и Никулин хотел помочь, второй, широкоплечий здоровяк, по щекам которого клубилась борода, отчего лицо напоминало сумрачный дом, поросший плющом, вежливо отстранил его: «Сыну не положено, мы сами. И провожать нас не нужно, плохая примета». Но Никулин все-таки проводил до лестничной клетки. Приехал не грузовой, а обычный лифт. Носилки поставили в лифт на попа.  «Зачем же так-то. Подождите, вызову грузовой», - крикнул Никулин.  «Ничего, привязана». И уехали. Стало быть, и в морге не будут церемониться. Деньги-то получены. Теперь можно возвращаться в свое обычное состояние грубой напористости. Да, хамелеонизирует наш мелкий мафиозо. Да и крупный тоже. Вон их сколько медоречивых, на экранах телевизоров. Только вот законы почему-то действуют наоборот.
Любостяжание так же далеко от демократии, как Земля от Марса. Не могут люди, думающие прежде всего о своем кармане, думать о людях и служить им. Помните, что говорил Христос о том, что скажет Бог праведникам на последнем суде: «…приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так-как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Матф.25:34-40). Следовательно, не думающие о людях, не думают и о Боге. Имеют ли моральное право, не думающие ни о ближних, ни о Боге, называть себя демократами? Имеет ли право страна стяжателей называться демократической? Имеют ли моральное право люди, только что сделавшие огромные деньги на взятках и обмане ближних, идти в Храм и стоять там на почетных местах с зажженными свечами в руках, благоговейно склонив головы, поскольку именно сейчас на них направлены телекамеры? Эти люди охотно сделают себе копилку и из распятия Христа, пробив отверстие ему в груди, в которое будет удобно опускать сребренники. Вопросы излишние. Не пора ли прекратить клоунаду, когда всем надоевшие клоуны правой рукой бьют себя в грудь, крича: «Я демократ!», «Нет я демократ!», а левой ловко вынимают деньги из кармана ближнего?
Теперь быстрее на встречу с агентом по ритуальным услугам, Людмилой Александровной, на Николо-Архангельское кладбище. До Выхино на электричке, от Выхино – на автобусе. Электричка была полупустая, но сел в нее Никулин с огромным трудом, потому что почти все столпились в тамбуре. Выхино – станция, где многие выходят. Там сразу два рынка: продуктовый и вещевой. Надо торопиться. Кто не успел – тот опоздал. Вот и стоят все на старте в тамбуре. А те, кто не смог сесть в электричку – те, значит, опоздали, так им и надо, и жалеть о них нечего. Будешь жалеть – сам опоздаешь на куплю-продажу. Стало быть, другие купят и продадут. Жалеть сегодня нельзя. Всю дорогу до Выхино соседки Никулина по тамбуру – увесистые краснощекие женщины килограммов по 90 – говорили о жилищных и финансовых проблемах. Одна хотела съезжаться с матерью: старенькая мать скоро умрет, а более просторная квартира останется. Детям нужен простор. Мать, правда, артачится, но ничего, уломаем. Еще не было случая, чтобы не уломали. А если все-таки не уломаем, тогда придется меняться с доплатой. Дети растут, тесно. Да вот денег на доплату нет. Надо что-то продать, а что-то купить и продать с наваром. Вторая, наоборот, хотела разъезжаться с взрослым сыном. Не поладили. Пьет сын.
Раньше-то вы, господин Никулин, помниться переживали из-за размеров квартиры. Теперь, как, не тесно? Вроде бы ничего?
Странно все же устроен человек и логика его странна. При жизни матери Никулину их новая двухкомнатная квартира казалась маленькой. Были планы обменять ее на большую (если появятся деньги на доплату). Об улучшении жилищных условий Никулин думал постоянно. Но вот мать умерла. И, если верить жилищному закону, который Никулин считал в целом справедливым, его жилищные условия сразу резко улучшились, ровно вдвое. Что же, мать была причиной их неважных жилищных условий? Да за жизнь матери Никулин был готов жить хоть в собачьей конуре! Хотя, разумеется, многие предпочли бы и квартиру: семья, да к тому же часть конуры займет мать. А человек, может, всю жизнь мечтал об отдельной квартире.
Как же надо не любить свой народ, чтобы довести его до такого звероподобного состояния. Хотя слово «звероподобное» вряд ли здесь уместно: звери в свою тесную конуру принимают даже человеческих детей. Не хочу я обидеть зверей.
Так вот о жилищных условиях. Согласно нашему закону (то есть по количеству квадратных метров на человека) после смерти матери Никулину стало жить вдвое лучше, хотя объективно – намного хуже. Что и говорить, странные законы у нас и логика, на которой они держаться – боле, чем странная. Жаль, что понимать это начинаешь лишь после свершившейся трагедии. И главное – человек знает обо всем этом, но отказывается это понимать. Как иначе объяснить, что поговорка «С милым рай и в шалаше», неизмеримо более глубокая, чем закон, вызывает у человека снисходительную усмешку, а подсчет квадратных метров – морщины на челе? Уж, кажется, понятно и пятилетнему ребенку: жилищные условия определяются взаимоотношениями между людьми, а не квадратными метрами, а если все-таки и ими – то потом, в десятых. Увеличился удельный вес зла в человеческой среде – вот и ухудшились жилищные условия. Никогда, наверно, жилищный вопрос не был таким острым, как сейчас.
Или всегдашняя финансовая проблема. Пока была жива мать, Никулину постоянно не хватало денег. Траты. Переезд на новую квартиру. Покупка кухонного гарнитура, стиральной машины, люстры. Нужно купить палас в большую комнату, застеклить балкон. Но умерла мать – и ничего не нужно Никулину. Более того, дорогостоящие вещи начинают раздражать. Своего рода прозрение, хотя Никулин хорошо помнил текст из Евангелия (про бóльшие житницы). Истинно сказано: « вы смотрите и не видите, слушаете и не слышите».
Что станет с вами, владельцы дач  и коттеджей? Пьянки и купания с русалками пролетят, и останется внешне красивая жизнь, источенная болезнями, усталостью и маммоной. Хорошее по виду яблоко, да полное червей.
Ну, вот и Выхино. Находившиеся в тамбуре вылетели на платформу, как содержимое прогнившей, вспучившейся банки с консервами, и, обгоняя Никулина, понеслись на толкучки. Сплошная толкучка, а не жизнь. У автобуса, идущего к кладбищу, тоже толкаются, но поменьше. Сам факт смерти замедляет бешеный темп жизни, заставляет если не остановиться и задуматься, то хотя бы перейти на шаг. Жаль, что не на долго. Но и это кратковременное затишье ощутимо: и в автобус можно войти без проблем, и загружен он равномерно. Что и говорить, смерть дисциплинирует зримей, чем лозунги.
Людмилы Александровны в холле кладбищенской конторы не оказалось. Никулин заволновался: не ушла ли, не дождавшись его? Слава Богу, не ушла, а то бы уж совсем дорого обошлась Никулину медлительность интеллигентных ребят с перевозки. Выслушав объяснения Никулина и узнав причину его опоздания, Людмила Александровна нисколько не удивилась. Должно быть, благодаря профессии утратила способность удивляться. Все вопросы – и насчет гроба, и насчет венков, тапочек решались быстро. Заминка произошла с автобусом. Никулин хотел заказать автобус на восьмое – не надеялся, что до седьмого удастся получить разрешение на захоронение и выкопать могилу – но выяснилось, что обычных рейсов на 8, а также на 7 и 9 ноября, не осталось, есть только коммерческие. Это, как говориться, пол-лимона. Для Никулина слишком много. Поэтому решили так: Никулин, несмотря на праздники, попробует достать автобус через работу, а если уж ничего не получится – то придется соглашаться на коммерческий рейс. Получилось или не получилось, он обещал сообщить Людмиле Александровне завтра, а Людмила Александровна на всякий случай застолбит коммерческий рейс. Никулин уж было обрадовался, что все идет так гладко, как вдруг Людмила Александровна вспомнила про цвет гроба. Никулин назвал голубой. Но голубых гробов не оказалось. Дело в том, что в праздники завод по производству гробов не работал, вот и остались лишь черные и красные. От этих гробов Никулин отказался.  «Других нет», - в глазах Людмилы Александровны появились льдинки: «Берете – не берете?» «Не берете» означало: хороните, как знаете, хоть вообще в голых досках. Никулин стал объяснять, что в гроб красного цвета можно положить разве что пламенную революционерку, метавшую бомбы в царя, а мать была доброй, глубоко верующей женщиной 76 лет. Ну, какой здравомыслящий человек положит ее в красный гроб?! Кому предназначались черные гробы, для Никулина осталось загадкой. Разве что усопшим ведьмам. Выдумать гробы красного и черного цветов может лишь тело, без малейших признаков духовности. С другой стороны, в какой гроб прикажите положить первого секретаря обкома или генерала, ум которого скромно уступил место самодурству? Да, какого цвета эпоха, такого цвета и гробы. Видя, что дело принимает нежелательный оборот, Никулин просто выложил на стол то ли 30, то ли 40 тысяч и Людмила Александровна согласилась помочь, хотя стопроцентной гарантии и не дала. «Если не получится, - сказала она, - подъедете сами на завод, дадите грузчикам десятку, они вам вынесут гроб какого угодно цвета». Но в любом случае голубых гробов нет. Сошлись на салатовом.
Никулин вышел из конторы Николо-Архангельского кладбища в каком-то приподнятом настроении (в приподнятом, естественно, настолько, насколько позволяли обстоятельства). В самом деле, сегодня с утра он одержал несколько маленьких, но тем не менее, приятных побед. Перевозка приехала не в 3, как хотела, а в 12. Правда, не в 10, как просил Никулин, но все равно победа. Хотя Никулин приехал на кладбище с большим опозданием, Людмилу Александровну он все-таки застал. Победа. Мать положат в салатовый гроб, а могли бы – в красный или черный. Безусловная победа.
 Как это раньше пелось в Гимне Советского Союза: «Партия Ленина – сила народная, нас от победы к победе ведет». Вот только одно уточнение: к рабским победам, насаждающим в душе рабство. Рабы ведь тоже каждый день одерживают победы: не умер на работе – победа, не умер с голоду – победа, спишь на койке, а не на земле – снова победа. Зато уж если раб возьмет в руки автомат, он постреляет вволю. Пощады от него не жди. Повязка на теле врага, пропитанная кровью, заводит его, как акулу.  «Мы – не рабы, рабы не мы»?  Да нет, похоже, что вы рабы. Были рабами, ими и остались.
Рабство и смирение, к которому призывает религия – совершенно разные вещи. Иисус Христос не был рабом. Апостолы Христа не были рабами. За исключением Иуды. Иуда – раб. Его я могу представить с автоматом в руках, с гордым видом стоящим на броне. Апостолов -  не могу. Иуда не промахнется. Автомат у него любовно пристрелян. Вот только смерть на кресте Иуда принять не сможет. Взмолится о помиловании. Раб. Неужели и Никулин раб? Простой вопрос, а ответить на него сложно. Сам он стремится стать рабом Божьим, да вот обстоятельства все время подталкивают его в рабы маммоны. И сегодня он, в сущности говоря, был рабом маммоны. Нечему радоваться.
С кладбища Никулин поехал на Беговую. От беговой до Ромашково, где сейчас Лида Букина, полчаса на электричке. Откуда-то из-за платформы доносилась печальная мелодия. Свирель и скрипка, и ничего больше, а комок подкатывает к горлу. Очищают душу такие мелодии. Прежде всего, от озлобления. Как ни старается Никулин сдерживать себя, а душа наполняется злостью. А теперь вот, пусть не надолго, в душе будут петь скрипка и свирель.
 Пусть под медь духовых оркестров хоронят людей с медными лбами, а нам хватит скрипки и свирели.
 Медленно опускаются сумерки на платформу. От Белорусского вокзала – станции отправления – до Беговой – всего одна остановка, а электричка уже опаздывает на 5 минут и ее все нет и нет. «Куда же она запропастилась?» - думает Никулин, глядя туда, откуда она должна появиться. На секунду обернулся – вот она электричка.
 Поезд смерти тоже всегда приходит внезапно, хотя его и ждешь. Люди спешат, пыхтят со своими сумками, тревожно кричат, толкаются у дверей... Забывают, что ли о поездах смерти? А они, между тем, ежедневно перевозят в загробную жизнь миллионы людей. Транспорт смерти работает бесперебойно и без выходных.
Серые низкие домики с тускло горящими окнами, проплывающие за окном электрички, казались Никулину похожими на электрифицированные гробы. Опять озлобление, как в рассуждениях о рабах. Крепись, Никулин, это нервы. Скоро тебе предстоит самое сложное: получить разрешение на захоронение – раз, найти могильщиков – два. Побереги нервы.
От станции Ромашково до Лидиного дома – несколько минут ходьбы. Это когда не торопишься. Когда торопишься – несколько шагов. Дверь в дом, как всегда, открыта. В доме Лида и ее старшая сестра Лена. Радостные и немного удивленные возгласы сестер. Ведь гости собираются завтра! Нетерпеливые взгляды в окно. Следом за Никулиным, конечно, должна войти мать. Наверно решила помочь им накрывать на стол и остаться на ночь. Зато уж завтра – хорошенько выспаться, вместо того, чтобы вставать ни свет, ни заря. Но матери нет.  «А где же мать?»  «Умерла третьего числа вечером». Немая сцена. Сестры непроизвольно сели – одна на стул, вторая на диван. Слезы. Расспросы. А Никулину сжало горло – не до ответов. Реакция души на искренность. Взял себя в руки, рассказал, как все было. Изложил просьбу. Лида тут же оделась и пошла с ним, по дороге рассказывая, что кладбище передано церкви, после того, как  та стала действующей, и все вопросы захоронения теперь решает церковь, конкретно – Антонина Петровна, смотрительница Храма. Живет она рядом с церковью и в эту пору обычно бывает дома. Антонина Петровна действительно оказалась дома. На вид была она довольно строгой, выслушала Никулина внимательно, не перебивая. Без лишних слов дала Никулину 2 листа бумаги и продиктовала 2 заявления: первое – с просьбой разрешить захоронение, и второе – с просьбой считать его, Никулина, ответственным за могилы. Попросила свидетельство о смерти, и тут выяснилось, что Никулин в спешке и нервотрепке сегодняшнего утра забыл его дома.  «Ну, как же вы так? Хорошо, приезжайте завтра утром к 9 часам со свидетельством о смерти. А заодно я посмотрю на могилы». И добавила, как бы извиняясь: «Все-таки сверить данные надо». А скорей всего и не данные вовсе решила сверить Антонина Петровна, потому что знала она и Лиду Букину, да и Никулину поверила, - не выдумал же он, в самом деле, про смерть матери и про могилы близких на этом кладбище! – а решила посмотреть, в каком состоянии находятся могилы: заброшены или ухожены. Очень много о человеке (прежде всего о его духовности) может рассказать состояние могил его близких. Как таежный охотник по следам может много рассказать о звере, так и внимательный наблюдатель может много рассказать о человеке, взглянув на могилы его родни: отзывчив человек или черств, любил ли он умерших, скуп он или щедр, аккуратен или неряшлив, хитер или прост. Вот и Антонина Петровна решила разузнать побольше о Никулине: кто знает, может не раз еще придется им встретиться. Об отпевании и договариваться по существу не пришлось. Как же душе без отпевания? Антонина Петровна поняла Никулина с полуслова, только попросила назвать день и час похорон. Никулин объяснил, что дня похорон пока не знает. Тогда Антонина Петровна дала ему телефон церкви – пусть позвонит, когда узнает. Конечно, отпевание лучше бы начать с утра, сразу после молитвы, но если с утра не получится – ничего, священник подождет. Еще спросила, не будет ли Никулин заказывать сорокоуст, а поскольку Никулин не знал, что такое сорокоуст, объяснила, что это поминание в течение сорока дней. Никулин заказал. Цены за отпевание и сорокоуст по нынешним временам оказались действительно смешными. Хотя церкви в Ромашково требуется капитальный ремонт и цену за него, конечно, возьмут отнюдь не смешную. В церкви ведь служат профессионалы: их интересует лишь то, что относится к вере и к установленным церковным обрядам. И ничего кроме. Все, что связано с вопросами выколачивания денег – сфера деятельности любителей из государственных структур.
Вот, собственно, и все процедуры. Минут десять, не больше. Ни сомнений, выводящих человека из себя, ни томительных ожиданий, ни хитроумных приемов вымогательства денег. Церковь. И насчет могилы сестры успокоили Никулина. Завтра приедет Гена, сын Лены. Значит, один человек уже есть. А он найдет остальных, тех, кто и могилу выроет, и памятник с оградой не повредит. Того же Витю Славнова, он знал мать, не откажет. Как говориться нет проблем. Потом сестры накормили Никулина, напоили горячим чаем, дали расписание поездов, идущих из Москвы, и по дороге на электричку Лида предложила поминки устроить здесь же в Ромашково, у них в доме. Сразу с кладбища озябшие, расстроенные люди придут к ним, обогреются, помянут мать, поговорят и на электричке разъедутся по домам. Мать часто бывала в этом доме, так что для нее он почти что родной. И продукты сестры закупят, и накроют красивый стол. Что еще нужно? Никулин с чувством поблагодарил, дал денег на закупку продуктов. Спросил, хватит ли.  «Хватит, - сказала Лида, - а не хватит – своих добавим».
Ну просто две разные страны: одна хищная, алчная, жестокая, и вторая – душевная и родная.
Однажды в церкви у Сокола я услышал, как старенькая служительница жаловалась на дороговизну лекарств. Ее собеседник спросил, так ли уж нужны они ей. Она ответила: «Без лекарств мне нельзя. Иначе не встану. Мне сердце резали», - и продолжила убираться. Я пожалел старушку и дал ей милостыню. Всего-то 2 тысячи, но она назвала меня за это Ангелом. Мне, сытому и грешному человеку, было одновременно и приятно, и невообразимо стыдно услышать это от бедной благочестивой старушки. В смущении я отошел от нее. Через несколько минут она подошла ко мне и спросила, остались ли у меня деньги на метро. Она была уверена, что я отдал ей все, что у меня было. Видимо, когда ее просили, она отдавала все до последнего рубля и не представляла, что можно поступить иначе. Если бы я сказал ей, что денег на метро не осталось, она, полуголодная и больная, отдала бы мне не Бог весть какие для меня и огромные для нее 2 тысячи. А в кармане у меня, между тем, остались 12 тысяч, но я не пал пред ней на колени и не предложил ей этих денег. И это верующий человек, каковым я себя считаю! После ее-то движения души мне на встречу! Жадность, граничащая с мерзостью.
А каким же неподдельно нежным бывает общение пожилых людей. Никулин помнил, как однажды мать поехала навестить свою больную подругу – Александру Акимовну. Было трогательно до слез наблюдать, как больная Александра Акимовна (она умерла через несколько месяцев после этой встречи) нежно поддерживала больную мать, а больная мать не на шутку волновалась, не простудилась бы Александра Акимовна на лестничной клетке, провожая их с Никулиным.
А рядом – кровавые разборки, обман, вызывающая роскошь.
Что же это за люди такие? Злые, невежественные, грубые, жадные, заводящиеся с пол-оборота. Что они сделают с цивилизацией и с самой Землей, если их не остановить? Сначала в борьбе за власть, потом в борьбе за выживание, потом  в борьбе с голодом они возьмут у природы все до последней крохи, перебьют друг друга и потом останется один – самый злой, самый хитрый, самый жестокий. Подлинный властелин мира. Только вот властвовать будет не над кем. Кругом пустыня. Плюс в голове пустыня интеллекта.
Знаете, как выводят крыс на кораблях? Сажают в клетку штук 20 и не кормят. Крысы начинают жрать друг друга. В конце концов, остается одна – самая сильная и жестокая. Ее выпускают из клетки, и она пожирает всех оставшихся крыс. Да, мы долго сидели в клетке социализма. Изголодались. Сначала мы пожрем соседей, потом примемся за самих себя. Только из клетки параллелей и меридианов не выпрыгнет и самый сильный, в ней и подохнет.
Что это за страна такая, где все воруют, используя для этого различные хитроумные ухищрения, вытесняя закон хитростью и наглостью, и где всеобщее благоденствие наступит разве что после того, когда все наворуются? Что означает это всеобщее воровство: может быть реализацию коммунистического принципа: каждый – по способностям, каждому – по потребностям (к воровству, добавим от себя)?
Что, Россия бедная страна? Так почему мы живем в бедности? Что, у нас умных людей нет? Так почему мы дожили до такой жизни?! Недавно Никулин с трудом сел в электричку, хотя она и была полупустая, да только народ столпился в тамбуре. Вот так и в жизни: где мы нужны, там нас нет, а где мы не нужны – там нас навалом. Разве наш управленческо-мафиозный аппарат – не переполненный тамбур пустой электрички?
Вы пытаетесь улучшить жизнь, делая с каждым днем все больше и больше зла. Урвать, перехитрить, убрать с дороги. Но если вы делаете зло другому, другой делает зло вам. Если вы делаете зло природе, природа делает зло вам. В то же время сама жизнь на земле, а уж тем более выживание, как сейчас, возможны лишь в условиях всеобщей любви и согласия. Так уж устроена Земля. Зло – разрушает, добро – созидает. У цивилизации, основанной на зле, шансов выжить нет. И потому Земля обречена. Но есть еще Царство небесное. И если бы все старались попасть в него, смертельно больная Земля исцелилась бы. Да видно, - не исцелится. Цивилизация на финишной прямой.
Невеселые мысли. Вольное изложение апокалипсиса. Но это предсказание, так сказать, в масштабе человечества. А что ждет его, Никулина? У него и у таких, как он, перспективы тоже не веселые. В мафиозном государстве честные люди не нужны. Надеяться на голову и на знания? На это сейчас могут надеяться разве что рафинированные идеалисты, если еще не вымерли. Бал в наше время правит не ум, а хитрость.  «Хитрость – ум дурака», как сказал Вольтер  и ее вполне хватает для того, чтобы сделать деньги на купле-продаже, не заплатить налогов, отмазаться.
С работы надо уходить, пока совсем не отупел. Если, пока была жива мать, Никулин работал из-за денег, для того, чтобы хоть на старости лет обеспечить матери более или менее человеческое существование, то теперь необходимости работать из-за денег нет: сам себя он как-нибудь прокормит. Да и потом, как работать, когда промышленность и наука простаивают? Знающие люди в этих условиях не нужны, нужны коммерсанты. Причем коммерсанты не в общепринятом, а в криминальном смысле слова. Как известно, от трудов праведных не наживешь палат каменных. В мафиозном государстве криминал – двигатель коммерции. Мафиозное государство будет постепенно совершенствоваться, пока не достигнет своей высшей стадии – государства абсурда. В государстве абсурда полезные ископаемые и мозги вывозятся из страны подчистую, промышленность и сельское хозяйство встают намертво и назревает очередная социалистическая революция, которая кроме экспроприации и диктатуры ничего предложить не может. Обеспокоенная перспективой потерять всё, мафия пытается хоть как-то упорядочить бардак. В результате наступает период очередного построения правового государства, то есть упорядочение бардака. Это у нас уже происходило, как вы помните, при социализме с человеческим лицом, а в недалеком будущем произойдет и при демократии. Переход от мафиозного государства к государству упорядоченного бардака случится не сразу, потребуется определенное время. Но вот работать в это время... Нет, лучше уйти на пенсию. Ладно, Никулин, не зуди, тем более что сегодня ты сделал все, что намечал. И даже поел и попил чаю, чего, честно говоря, не планировал.
В кассе метро Выхино Никулин купил 15 жетонов для таксофона с таким расчетом, чтобы штук 10 вернуть соседке Тане, а штук 5 оставить себе на всякий случай.
Утром следующего дня его разбудил будильник. Привычка вставать в одно и тоже время  не сработала.  Первым делом Никулин положил в карман пиджака свидетельство о смерти матери – для Антонины Петровны, затем загрузил портфель водкой – для ребят, которые будут копать могулу, наконец, зашел к соседке Тане – отдать жетоны. Жетоны Таня охотно взяла, хотя и выразила опасение относительно того, не понадобятся ли они самому Никулину. И ни слова сочувствия. Что же понять можно. Сочувствие выражают тем, кто в нем нуждается. А по внешнему виду Никулина и не скажешь, нуждается он в сочувствии или нет. На лбу не написано. Да и в сочувствии скорее нуждается не он, а мать. Ей можно посочувствовать в том, что в последний день ее земной жизни не оказалось с ней рядом Лариски, Толиной жены. И еще в том, что сын у нее мямля. Плохо быть мямлей. Вымирающая популяция. Вон их сколько, бойких парней лезут в двери электрички, надеясь занять свободное место в вагоне. Куда там старушкам, если и крепкого Никулина оттолкнули от дверей, как пятилетнего ребенка. Бойкую породу людей вывели в России, что и говорить. Вот только смертность почему-то превысила рождаемость.
В Ромашково Никулин раньше ездил с матерью. Заходили на кладбище, убирались на могиле, летом обычно красили ограду и бетонный памятник. Никулин выбирал себе участки ограды посложнее, куда трудно добраться. Но и мать помогала отнюдь не символически, особенно до инфаркта, когда чувствовала себя достаточно хорошо. Потом, правда, эта работа стала даваться ей с трудом, она часто присаживалась на скамейку, чтобы перевести дыхание. Но сколько хватало у нее сил помочь Никулину, столько она ему и помогала. Не было случая, чтобы усталая мать ушла бы отдохнуть к знакомым, к той же Лиде Букиной, куда ее часто приглашали. Как же, надо помочь сыну. Иначе она не могла. В наше время такое ее поведение кажется неправдоподобным и даже странным. Уж чему чему, а отказываться от работы у нас научились. По числу отказов от работы на душу населения Россия прочно удерживает первое место в мире. Развитые страны не годятся ей даже в дублеры. Что и говорить, странным человеком была мать. Покрасить ограду и памятник мать с Никулиным обычно успевали за день. Всего один летний день. Остальные выезды посвящались отдыху. Летом в теплую, сухую погоду, когда мать чувствовала себя лучше, ездили раз в месяц, а иногда и два. Обычно они шли в лес, который начинался буквально в 100 метрах от станции. Когда Никулин был совсем маленьким, мать с бабушкой возили его в этот лес на коляске. Подрос и научился ходить – стал бегать по лесу. Почему-то любил прятаться. На ауканье не отвечал. К счастью, прятался неумело. Считал, что если он стоит, прислонившись лицом к стволу дерева, и ничего не видит, то и его никто не видит. Находили. Терпеливо учили аукаться. Уроки пропускал мимо ушей. Но в лесу знал каждый кустик, каждое деревце, каждую тропинку. Заблудиться не мог. Родной лес.
И когда Никулин стал взрослым, а мать постарела, они приезжали в лес, как к старому, доброму другу. По знакомым тропинкам заходили в сторону от центральной дорожки, где народу было поменьше, находили поваленное дерево или «диванчик», то есть широкое просмоленное дерево, распиленное пополам вдоль ствола (такие «диванчики» были разбросаны трудолюбивыми, аккуратными лесниками по всему лесу), садились, вынимали из дорожной сумки термос с чаем, бутерброды, завтракали на свежем утреннем воздухе, а потом неторопливо гуляли по лесу. Цветы не собирали. Мать не любила цветы в вазах. Считала, что они умирают в хрустальных застенках. Когда матери стало трудно гулять по лесу, придумали брать с собой самодельные гамаки. Крепили их к соснам на опушке, в чаще матери было душно. Когда мать уставала, ложилась в гамак. Иногда и Никулин ложился от нечего делать – гамак то мать и ему сделала, не пропадать же добру! Но чаще, пока мать отдыхала, он успевал обойти почти весь лес.
Общие воспоминания без подробностей. А подробностей Никулин почти не помнил. Видно память у него так устроена. Она похожа на мешок, украшенный звездами, из которого волшебник достает яркие игрушки. Неярких, простых вещей там нет. Да и веще-то в обычном понимании тоже нет. Сплошные эмоции. Они и составляют содержание памяти, а может быть,  и ее форму. Например, запомнил Никулин, как мать ходила по Большой поляне (эта поляна так и называлась – Большая), поросшей высокими, чуть ли не по грудь, ромашками и фиолетовыми цветами, названия которых Никулин и мать не знали. Мать бережно обходила цветы, а Никулин улыбался, глядя на нее. Еще запомнил, как однажды разводили костер. Накануне прошел дождь, хворост был влажный и, несмотря на все старания Никулина, не горел. И уже мать улыбалась, глядя на незадачливого сына. Хорошо помнил место в лесу, где давно, лет 25 назад, росли белые. Однажды они с матерью нашли 80 штук. Даже не само место запомнил Никулин, а удивленные и радостные возгласы его и матери, когда они находили очередной, упругий, как из каучука, с матовой коричневой шляпкой, на прочной, как маленькая мраморная колонна, ножке гриб – здоровяк.
Все в Ромашкове связано с матерью, а теперь вот Никулин едет туда один. Не вписывается смерть в эти дивно-красивые, родные места. И не думается здесь о смерти. Да может, ее здесь и нет, а есть безсмертная душа матери, которая невидимо наблюдает  за ним со стороны. И в самом деле, здесь в Ромашкове Никулин несколько раз явственно ощущал буквально ее прикосновение к себе, когда вдруг глаза наполнялись легкими слезами, а сердце – прозрачной, похожей на счастье, печалью. Не пронзительной, как пожарная сирена, тоской, а какой-то неземной печалью, не печалью смерти, а печалью безсмертия. Может быть, поэтому и дела здесь складывались у Никулина на редкость легко, будто действие происходило не в вязкой, как осенняя грязь, материальной России, а в невесомой, духовной стране, в его милой родине – России.
Вот и сегодня, когда Никулин вошел в дом к Букиным, все уже были в сборе, но за сервированным столом никто не сидел. Суровые мужчины – Коля, Гена и Георгий, муж младшей из сестер – Гали, простыми, душевными словами успокаивали его, а обычно разговорчивые сестры были непривычно тихи.  Оказалось, что Гена вместе с Витей Славновым и Сашей Пирожковым – родственником давней подруги матери – тети Капы, уже начали копать могилу.
 Вместе с Геной Никулин прошел на кладбище. О цене с ребятами сговорились быстро, за секунды. Запросили порядочно, но ведь и работа предстояла непростая: в тесной ограде, да рядом с памятником, который решили не трогать и который обещали никоим образом не повредить. А тут еще корни от пня, находившегося в стороне. Их предстояло ровно, аккуратно обрезать, чтобы могила получилась красивой – такой, за которую не стыдно будет перед людьми, придущими на похороны. Чувствовалось, что  Гене разговор о деньгах неприятен, и он не знал, куда глаза девать, но ничего не поделаешь – праздники, и ребята рассчитывали их отметить, а зарплата – на зарплату не отметишь. Вот, и не хотелось Гене спорить с ребятами, и перед Никулиным было не ловко. И, кстати говоря, совсем напрасно, потому что Никулин понимал, что деньги попросили за работу, которую наверняка сделают быстро и ювелирно. Нормальный профессиональный подход к делу: деньги берут за труд и не копейки больше. Никулин предложил ребятам водки, но те отказались: сначала работа. Одним словом – профессионалы.
Антонину Петровну искать не пришлось: она в точно назначенное время поджидала Никулина. Никулин не опоздал. Когда прошли к могиле, и Антонина Петровна увидела работающих ребят, ни тени раздражения не обозначилось на ее лице. Ни вам заламываний рук, ни риторики типа: «Это что такое? Кто вам разрешил?» Даже как-то непривычно. Просто кивнула ребятам, мельком взглянула в свидетельство о смерти – и всё. 
В электричке по дороге в Москву Никулин раздумывал, пробивать ли автобус на работе или заказать коммерческий рейс в бюро ритуальных услуг, и решил, что на работе автобус вряд ли пробьешь. Ведь потребуется согласие многих людей: руководства, хозяйственников, начальника автобазы, наконец, шофера. А где их всех найдешь? Праздники. Кто дома, кто на даче, кто в гостях. Пустая трата времени просить автобус на работе. И главное, может получиться так, что впустую истраченного времени как раз и не хватит для того, чтобы заказать автобус через бюро ритуальных услуг. Там с автобусами напряженка. Зазевался – рейсы разобрали. Правда, Никулин сомневался, что найдется много желающих заказать коммерческий рейс. Но что делать, если других не осталось? Хоронить-то людей надо. Разберут и коммерческие.
Поэтому прямо с вокзала Никулин опять поехал в бюро ритуальных услуг заказывать коммерческий рейс. Хорошо еще, что ритуальные услуги работают по праздникам. Видимо, нелегко их было заставить работать в праздничные дни. За работу в выходные, да еще в праздничные дни работники ритуальных услуг могли бы получать огромные деньги. Но нашлись все-таки люди, пробившие такое решение. Похоронной мафии в данном случае не помогли и деньги. Удивительная все-таки страна Россия. Деньги в нашей стране делают всё, но и всему мешают. Любое, выгодное подавляющему большинству населения страны решение не будет принято, если на другую чашу весов бросят мешок денег. Да, тяжелая вещь – рубль. Всё перетянет. Рядом с ним таким нематериальным понятиям, как совесть и честь делать нечего. Только вот рядом с долларом наш тяжеловесный, могущественный рубль почему-то оказывается удивительно легковесным. Не потому ли, что на чашке весов, на которую кладут доллар, незримо присутствуют такие понятия, присущие великой стране, как патриотизм, достоинство, а на чашке весов, на которой лежит рубль, таких понятий уж скоро как 80 лет, нет и в помине. Нематериальные, бесплотные понятия? Да только когда они есть, страна обретает вес и устойчивость, а без них страна жалко барахтается, падает и унижается, как рубль перед долларом. Или, что не менее отвратительно – обретает облик безмозглого ублюдка с ракетно-ядерной палицей в руке.
В бюро ритуальных услуг Людмилы Александровны не оказалось. Как объяснили Никулину – уехала в контору Николо-Архангельского кладбища. Но и без нее все вопросы были решены без каких-либо осложнений. Женщина, к которой сказали обратиться Никулину, быстро все поняла (и за это Никулин отдал ей 10 тысяч), сообщила, сколько коммерческих рейсов и на какие дни осталось, и объяснила, что не все они стоят пол-лимона. Если автобус заказывают сначала до кладбища, а потом – до Москвы (непосредственно до дома, где устраиваются поминки), то такой рейс стоит даже дороже, чем пол-лимона, а если автобус заказывают только до кладбища – то такой рейс стоит «всего» 375 тысяч. Никулин со вздохом облегчения заказал рейс до кладбища на 8.00. Что и говорить, очень пригодилось сейчас Никулину предложение Лиды Букиной устроить поминки в Ромашково. Без малого 200 тысяч сэкономило. Денег-то у Никулина после оплаты автобуса осталось 250 тысяч. Из них моргу, как сказали Никулину в бюро ритуальных услуг, надо будет отдать 220 тысяч. Итого – 30 тысяч на цветы. С цветами сейчас к счастью не проблема. У каждой станции метро целые оранжереи. Сегодня покупать цветы еще рано. Могут завять. Цветы он купит завтра на Пушкинской площади и отнесет их к Ирине с Володей, которые живут неподалеку. А пока надо позвонить в морг – узнать, когда привезти одежду для матери.
Санитар заплетающимся языком назначил время встречи 7 ноября часов в 11 и добавил, что седьмого, вообще-то, праздник и он не должен работать. Но Никулин сказал, что как-нибудь договоримся, и санитар согласился встретиться, повторяя, как пароль: «Хорошо, договоримся!» И ведь этот  тоже запросит тысяч 50 за то, чтобы одеть мертвого человека. На заводе 50 тысяч зарабатывают за неделю и зарплату получают один раз в квартал. А в морге 50 тысяч зарабатывают за 10 минут и получают их бесперебойно, в тот же день. И это воспринимается, как должное. Не заплатишь – так чего доброго по дороге на кладбище с мертвого вся одежда спадет и его придется одевать еще раз при большом скоплении народа. Санитар в морге воспринимается, как кудесник. С ним разговаривают заискивающе, с душевным трепетом. Вон от человека сколько зависит! Попробуйте устроиться санитаром в морг – не тут-то было. Не заплатив крупную сумму – не устроитесь. Престижная должность, золотое дно.
Как воробьи купаются в пыли, наскакивая друг на друга и пытаясь занять место, где пыли побольше, так и люди купаются в грязи жизни. На тех же, на ком больше грязи, окружающие смотрят с благоговейным уважением. Умеют люди жить! Энгельса можно слегка подкорректировать: «Жизнь – это есть способ измарывания белковых тел грязью».
  Да, велик русский народ! Только вот слегка измельчал и в последние годы начал даже понемногу вымирать. Ничего. Бабы еще нарожают. Таких же, как мы. Только вот не начнут ли и те вымирать?
Цветы – тысяч 30, санитару – тысяч 50, шоферу автобуса – сколько попросит. В общем, еще 50-100 тысяч нужно доставать. Ладно, от зарплаты еще осталось порядочно, возьмем оттуда. Один Никулин как-нибудь проживет. А как быть тем, у кого семья? Сложный вопрос.
Да, вовремя вспомнил, нужно позвонить Ирине с Володей, сказать, что похороны 8-го. Позвонил, застал дома. Сообщил. Попросил обзвонить родственников и друзей и передать им, чтобы к моргу подъезжали в 9 – 9.30.
Кстати, не мешает взглянуть, сколько стоят цветы. Ого! Дорого цветоводы ценят свой труд. Хотя какие это цветоводы – обыкновенные перекупщики. Товар – деньги – навар. Но на них отвлекаться некогда.
 Надо торопиться домой: подобрать матери одежду, в которой ее похоронят. Дело, в общем-то, несложное, да беда в том, что Никулин при жизни матери редко заглядывал в шкаф и не знал, где что лежит. Когда грязнились рубашка и майка, мать предлагала ему свежие, когда появлялась дырка на носках, мать доставала новые, а старые через несколько дней Никулин обнаруживал аккуратно заштопанными. Обнаруживал, можно сказать, на ногах. А теперь вот в поисках нужных вещей придется перерыть весь шкаф. Да, не готовился Никулин к жизни в одиночестве, но, приехав домой и раскрыв шкаф, он с благодарным удивлением увидел, что и тут, оказывается, о нем заранее позаботилась мать. Повсюду он находил трогательные следы любви, внимания и предусмотрительности. Рубашки выстираны, выглажены, повешены на вешалки. Любую – одевай хоть сейчас. Рядом с его рубашками висят ее платья. Все – чистые и выглаженные. Белоснежные майки аккуратно сложены на полке. Рядом – новые из узорчатой ткани по последней моде трусы. Несколько пар носков лежат ниже. На отдельной полке – ее чулки и рубашки. На нижней полке – накрахмаленные до хруста простыни, пододеяльники, наволочки. Ничего искать не надо, все под рукой. Выбирай, что тебе нужно и носи. Да, неунывающая мать, оказывается, думала и о смерти и заранее готовилась к ней. Собственно, даже и не о смерти, а о Никулине. Она прекрасно понимала, что после ее смерти, особенно в первое время ему будет нелегко и, поэтому, сделала все, чтобы освободить его от лишних хлопот. Нужно нижнее белье – пожалуйста, вот оно. Нужно платье – выбирайте платье. Все платья какие-то жизнерадостные. Среди них нет хмурых, темных. Вот в полосочку, в голубых и розовых цветочках с отложным воротничком, вот серое в белую полоску, вот одноцветное светло-серое. Вот светло салатовое с белым узорчатым воротничком. Вот светло-коричневое в белую полоску, с пояском. Вот светло-голубое. Вот голубое в горошек. Вот это немного хмурое – серое, как осеннее небо. Но и у него белый клетчатый воротничок и белые манжеты. Такие платья могла носить женщина, очень любящая жизнь, пусть нудную, трудную, часто беспросветную. Но жизнь, на роскошном, как елочная игрушка, Земном шаре с голубым небом, яркой зеленой листвой и буйным многоцветием цветов. Хотя нет, вот одно темно-синее, мрачное платье. Вот оно, то самое, которое мать приготовила на случай смерти. С длинными рукавами. Закрытое, как ставни. Мрачное. Его мать никогда не одевала. Платье для гроба. Но ведь и Никулин тоже любит жизнь! И эта любовь передалась ему от матери! И не верит Никулин в то, что со смертью все кончается. Нет, только начинается! Начинается новая жизнь в лучшем мире, легком, бесплотном и сверкающем, как крылья стрекозы! Так неужели же в этот радушный мир безсмертные души должны входить, волоча за собой смертные тела, одетые в темные, угрюмые платья!  Да ни за что! И не отпустит Никулин мать в загробную жизнь в таком платье. Платье на случай смерти. Смерти-то нет, а есть лишь переход безсмертной души в новую, бесконечную жизнь. Вот и мать войдет в эту жизнь в веселом, светлом, желтовато-бежевом платье в белую полоску. А поскольку холодно, то будет на матери еще и вязаная кофточка. Белая, сверкающая! Ее мать очень любила и носила, когда было холодно. И купила она ее в Прибалтике, недалеко от своей родины. Мать любила вещи, находящиеся в доме помногу лет, называя их членами семьи. Вот и эта вязаная кофта – член семьи. Уж хотел и ее Никулин аккуратно положить в портфель, да передумал в последний момент. Пожалел кофту. В ней мать так часто ходила, особенно в последнее время, что не смог Никулин с ней расстаться. Пусть она и дальше висит на спинке стула. Будто мать куда-то отлучилась, но скоро вернется и опять наденет свою любимую кофточку. Надо только немного подождать. Ничего, Никулин подождет. Сколько потребуется, столько и будет ждать. Только вот с этой кофточкой ждать будет легче. Так Никулин и матери, точнее ее безсмертной душе, объяснил свое решение. И положил в портфель другую кофточку – светло-коричневую. Ее мать тоже любила. Но была она как выходная: в ней мать ходила в гости, ездила в поликлинику, на кладбище. Вот и в загробный мир она войдет в этой кофте, тоже любимой и привычной. А белая кофта будет теперь висеть на спинке стула. Пока жив Никулин. Не сердись, мама!
Ну, вот на сегодня и все. Состояние, когда никуда не нужно торопиться, стало для Никулина непривычным. Вот сидит он на кровати, руки спокойно сложены на коленях, а мысли неспокойны. Не забыл ли он что-нибудь важное? Так, могилу начали копать. Знают ли ребята, что ее длина должна быть 2 метра? Знают. Не получил справку о том, что он является ответственным за могилы. Это потом, после похорон. Да нет, вроде бы действительно все. Вечером надо будет позвонить Людмиле Александровне, сказать, что автобуса с работы не будет, что он уже заказал в ее отсутствие коммерческий рейс и договориться о времени встречи в день похорон. Ведь и гроб, и венки, и все остальное на складе, а главное – автобус – нужно получить без проволочек. Церковь просила приехать на отпевание пораньше, ее нельзя подводить. Так что без помощи Людмилы Александровны на складе не обойтись. Но позвонит он ей позже, часов в шесть. Никулин посмотрел на часы: без десяти шесть. Быстро и незаметно летит время. Спустился во двор, позвонил. Людмила Александровна обрадовалась, что с автобусом вопрос уже решен. Это хорошо. Только вот у нее небольшое сомнение: нужно ли ей восьмого приезжать на склад? Квитанция – у него, Никулина, никаких сложностей на складе не будет – она это точно знает по опыту. Автобус ждет в двух шагах от склада, в том же дворе. И все-таки, Людмила Александровна. Гладко ведь бывает только на бумаге, а овраги в России всегда найдутся. Людмила Александровна попыталась возразить, что он слишком все осложняет, но Никулин настоял. Согласитесь, что агент по ритуальным услугам в день похорон все же должен быть на складе. Без особого энтузиазма Людмила Александровна согласилась. Договорились встретиться в 8 утра у ворот склада. Вот теперь действительно на сегодня все.
 С каким-то особым чувством Никулин открыл дома молитвослов и стал читать молитвы об умерших. После смерти матери он читал их каждый вечер, но в силу необходимости, что ли. А тут вдруг появилась потребность. Значит, правильно утверждает церковь: из числа родных или близких умершего Бог назначает человека, который бы молился за него. Только в случаях, когда назначить некого, об умершем молится сама церковь и ранее умершие Святые. В данном случае, судя по всему, Бог поручил Никулину молиться о матери. За свою жизнь Никулин пережил несколько похорон, но раньше ему и в голову не приходило помолиться о ком-то из умерших, а в день смерти матери эта прежде не знакомая ему мысль стала вдруг такой же привычной и естественной, как мысль о том, что, ложась спать, следует выключить свет. Да и сами молитвы дали Никулину, как говориться, заряд оптимизма. Мрачные мысли расступились в стороны и появилась вера в то, что Бог его услышит, не оставит мать своей милостью. Приятно сознавать себя Чрезвычайным и Полномочным послом Бога на Земле. Жаль только, что это естественная мысль посетила Никулина только после смерти матери. А что, до этого все должности Чрезвычайных и Полномочных послов Бога были укомплектованы? Что, каждый идущий на встречу был Чрезвычайным и Полномочным послом Бога? Так почему же не только Никулин, а практически каждый встречный предпочитал и предпочитает должности Чрезвычайного и Полномочного посла Бога должности чиновника, завхоза, торговца, мафиозо? Вопрос? Да нет, скорее аксиома. На зарплату Чрезвычайного и Полномочного посла Бога шубу не сошьешь. А шуба в скоротечной земной жизни куда как важнее безсмертной души. Хоть и открылись и стали восстанавливаться Церкви на Руси, но далек еще, страшно далек наш народ от Бога. Не скоро, очень не скоро наступит в душах посещающих Церковь выстраданное согласие с заповедями Божьими. Но без этого согласия возможно лишь разрушение, созидание невозможного. И никогда не смогут разрушившие мир построить на чистом месте новый мир, лучший, нежели предыдущий. Нельзя вылечить болезнь, разрушив организм. Разрушение организма означает его абсолютную смерть, что невозможно даже теоретически. Смерть организма не означает его полного разрушения. Во-первых, остается безсмертная душа – основа любого живого организма. Во-вторых, даже бренное тело отнюдь не разрушается полностью. В нем лишь изменяется присущий живому организму обмен веществ. Полное разрушение бренного тела означает нарушение всеобщего закона сохранения и превращения энергии, что невозможно. Да и создатель «Интернационала» вовсе не говорил о полном разрушении старого мира. Он говорил лишь о его разрушении до основанья, то есть до фундамента, самого главного. Самое главное – основа, фундамент – остается. Это – диалектика по Гегелю. Вот и со смертью матери лишь начала разрушаться ее телесная оболочка (не разрушилась, а лишь начала разрушаться). Она и не разрушится никогда, ослабеет лишь взаимосвязь между ионами, ее составляющими. Ионы превратятся в атомы, но ни химическая, ни тем более гравитационная связь не исчезнут полностью. Тело разлагается на составляющие его элементы – это лучший способ сохранить его на неопределенно долгое время, вплоть до второго пришествия Христа. Для того, чтобы восстановить тело из составляющих его элементов, потребуется 3 вида энергии: химическая, биологическая и гравитационная. Пока человечество не научилось конструировать живой организм из отдельных атомов и молекул, но то, что это возможно – несомненно. Химический синтез более простых соединений доказывает это. Восстановленное тело воссоединится с прошедшей очищение от земных пороков душой – и воскреснут мертвые для новой, прекрасной жизни. «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут» (Иоанн 5:25). Лишь души с неисправимыми пороками снизойдут в вечный огонь. Помните «Терминатор – 2»? Единственной возможностью освободиться от него было разрушение его в расплавленном металле (может быть это – разновидность вечного огня?). Безсмертные души не разрушаются и там, но в вечном огне они перестанут представлять опасность для душ праведников. А вообще я не верю в муку вечную: очищение грешных душ – да, необходимо, но вечная мука? Смогут ли праведники из рая без горячего сострадания наблюдать за мучениями грешников в аду? По-моему, нет ничего мучительнее того, как наблюдать за мучениями живого существа, не в силах ему помочь (или хотя бы знать об этих мучениях). Не будет ли означать вечная мука такую же вечную муку для праведников в раю? Нет, я верю в то, что грешные души ждет очищение, возможно через страдания, какие – не знаю, но не жесточайшая вечная мука. Жестокость порождает жестокость. Возможно ли в этих условиях очищение? Впрочем, все эти мысли есть попытка успокоить самого себя. Волнуется Никулин за себя и за мать, что ожидает ее и его за гробом, вот и успокаивает себя, а может быть заодно и ее. Прав Никулин или не прав, но в любом случае нельзя впадать в уныние – один из семи смертных грехов. Верьте, и будет вам по вере вашей. Вы посмотрите, мои милые, как светло на Земле, какой белый, молодой снег. Как он заботливо укрыл матушку-Землю. Вы посмотрите, какая синева вокруг. Да пусть же глаза ваши вкушают от этой синевы. Да будет Господь с вами! Только не грешите, вы же люди, а не бездушные роботы. Нельзя войти в Царство небесное, не прилагая усилий. Прилагайте усилия! Не жалейте себя! Расшибайтесь в лепешку! И не будет вам вечной муки. Это все для собственного успокоения. Не дано человеку заглянуть за гроб. Что там ждет нас – никто толком не знает. Из Евангелия известно лишь, что есть рай и ад, да еще нескольким Святым приоткрылась чуточку непроницаемая завеса загробной жизни. Вот и все. Этого очень мало. Каждого из живущих на земле пугает ад. Кто туда попадает? Неужели убийцы, которым неведомо чувство сострадания, и мы, законопослушные грешники, будем томиться в одном котле? И каждый надеется, в глубине души, что минет его участь сия. Вот и Никулин надеется. Но – человек предполагает, а Бог – располагает. Куда кого – ему решать. Он велик, благ и справедлив – не ошибется. Другое дело, что молитва, как утверждает Церковь, может облегчить участь умершего. Вот и молись, Никулин. Верь и молись. Вера лежит за пределами разума.
Наступило утро 7 ноября. Пятый день со дня смерти матери, а ее до сих пор не похоронили. Нет, Никулин старался, но сделать ничего не смог. А ведь уже на третий день душа предстает пред Богом. Говорят на третий день и тело должно быть предано земле. Пока тело не захоронено душа чувствует себя неуютно в загробном мире. Она как бы находится между двух миров – земным и загробным. Никулин похоронит мать на 6-й день. В силу ряда уважительных причин. Да и вся жизнь Никулина – это длинная цепь неосуществленных в силу уважительных причин возможностей. Он всегда медлил, ему не хватало решительности и азарта. Он никогда ничего не хотел по-настоящему, так, чтобы в случае неисполнения желания – умереть с горя. Неисполненные желания сменяли друг друга, а Никулина это не беспокоило. Он к этому привык. На работе, с которой любой уважающий себя человек убежал бы с низкого старта – от непролазной скуки – он хладнокровно просидел три последних года. За последние 10 лет он прочитал раза в два меньше книг, чем за предыдущие 10 лет. Он считал себя верующим человеком, но в конкретных ситуациях неизменно принимал сторону маммоны, а не Бога. Он любил мать. Но вот мать умерла. На 6-й день он ее похоронит и опять примется за неторопливую, скучную жизнь, которую и жизнью-то назвать трудно – так, коротание времени. А что не скучная жизнь, Никулин? Интересная работа, чтение, путешествия, любимые дети и жена? Да что может быть скучнее этого!?
  Представляю себе Сергия Радонежского или Серафима Саровского,  работающих директорами процветающих фирм, в ходе зарубежной командировки взбирающихся на Килиманджаро, а вечером, в гостиничном номере зачитывающихся Стивеном Кингом, и скончавшихся после презентации в трехэтажном особняке, посреди детей, плаксивых баб  и лекарей.
Всякая материальная жизнь скучна и бессмысленна. Не скучна и имеет смысл только духовная жизнь.
Разве что возлежание на секционном столе в морге, куда он сейчас направляется, скучнее материальной жизни. Отвратительное, скучнейшее заведение морг, но и его не найдешь. К счастью Никулину подсказали, как пройти к больнице и где находится морг. Женщина с маленькой девочкой тоже шли в больницу, с ними и пошел Никулин. Уже на больничной территории, спросили, в какое ему отделение. Узнав, что в морг, сразу как-то потускнели. После тягучей паузы женщина, обняв девочку за плечи, объяснила, что их папа здесь на операции, но морг – это слово женщина произнесла тихо и с трудом – ему, кажется, не угрожает, так как операция прошла успешно. Где находится морг, женщина знала приблизительно, но, как выяснилось, указала довольно точно. Никулин пожелал их папе скорейшего выздоровления и пошел по прямой, широкой аллее. В конце аллеи находилось одноэтажное здание из красного кирпича. Это и был морг.
Дверь заперта. Позвонил. Открыл молодой парень. Внешность интеллигентная. Явно не вчерашний санитар. Никулин назвал ему фамилию матери, сказал, что похороны завтра, что привез одежду. Санитар принял одежду, спросил, во сколько придет автобус, нашел фамилию матери в журнале. О деньгах разговора не было.  «Наверно, все расчеты в последний день», - решил Никулин. В последний, так в последний, лишь бы не заламывали сверх всякой меры.
Цветы купил на Пушкинской, не торгуясь. Красивые, свежие гвоздики. Зашел к Ирине с Володей. Отдал цветы. Попили чаю. Володя вызвался помочь на складе. Договорились встретиться у метро Савеловская без десяти восемь. Володя предложил остаться переночевать. Никулин отказался. Когда уходил, уже стемнело. Быстро летит время, быстро темнеет. Так вот и в жизни незаметно наступили сумерки.
Давно ли они с матерью ездили на Моховую узнать, поступил Никулин в институт или нет. Собственно, Никулин почти не сомневался, что поступил. Все пятерки, одна четверка. Поэтому-то и пригласил мать. Если бы сомневался, поехал бы один. Но когда искал свою фамилию в списках, неприятный холодок все-таки пошел по спине. У списков было много народу, приходилось смотреть из-за спин и из-за  голов. Довольно высокому Никулину смотреть было удобнее, чем матери. Он первый нашел свою фамилию. От избытка счастья перехватило дыхание. Взглянул на мать. Она, страшно взволнованная, пыталась заглянуть в списки.  «Мам, я поступил!» - радостно крикнул Никулин. Мать просияла. Но чувствовалось, что она не поверила.  «Ты хорошо посмотрел? Не может быть ошибки?» - взволнованно спрашивала она, глядя, стоя на цыпочках, в просветы между спинами.  «Посмотрел – лучше не бывает! – смеялся Никулин, - Да вот же моя фамилия!» – «Где?» – «Да вот!» - показал Никулин пальцем. – «Вижу! Вот теперь и я вижу!» - из сверкающих глаз матери текли слезы. – «Мам, ты что?» – «Сынок, я так рада!» - только и смогла она произнести. И вот сегодня, всего на сотню метров выше того места, где висели списки, Никулин идет по улице один, и уже  из его глаз скатываются по щекам слезы. Слезы воспоминаний. Да, неудержимо время. И невозможно его затормозить. Впрочем, есть один тормоз – воспоминания.
По календарю сейчас ноябрь 1994 года, а у Никулина – август 1964. Ярко светит солнце, подрагивает на деревьях листва, в глазах матери, полных слез, купается радость. Сейчас они купят мороженное, остановятся в тени деревьев и будут есть его, смакуя каждый кусочек – самое вкусное мороженное в мире. Да где в мире – в истории человечества! Август 1964 года. И Никулин может простоять в тени деревьев рядом с матерью хоть всю оставшуюся жизнь. И нетерпеливое время будет терпеливо ждать рядом. Смотрит мать на него счастливыми глазами и не умрет, пока жив Никулин. Потом они, радостные и беззаботные, пойдут гулять по Москве. Вот  сейчас они по улице Горького поднимутся к Пушкинской площади. И Никулин в ноябре 1994 года видит их поднимающихся к нему навстречу, сделает шаг в сторону и затеряется в толпе, чтобы они, такие веселые, не увидели его, печального и потухшего. И когда они пройдут мимо, он пойдет за ними и на душе у него будет светло и спокойно. Ослепительное солнце хлынет им в лицо, и они будут щуриться и прикрываться от него руками. Кто сказал, что наступили сумерки? Стоит ясный, солнечный день августа 1964 года и его продолжительность составит хоть год, хоть пять лет, хоть вечность – столько, сколько они захотят. Потом они поедут на метро: Никулин с матерью в августе 1964 года – домой к «Динамо», Никулин в ноябре 1994 года – домой к Выхино. Их пути разойдутся, но не на долго. Никулин опять соберет их вместе в своей памяти. У него и осталась только память, но как это фантастически много! Да нет, не только память, еще воображение. А память плюс воображение есть Вселенная – огромная, неизведанная и поэтому всегда новая. Ничего Никулин, не умрем с тоски, мы еще так находимся по Вселенной, что ноги загудят! А ты говоришь – восхождение на Килиманджаро.
Все последние дни стояла яркая, солнечная, морозная погода и оптимизм Природы передавался и Никулину. Вот и ясным утром 8 ноября, в день похорон матери, он был собранный, напружиненный, четкий. Без 10 восемь они встретились с Володей у метро, и пошли к складу. Нашли его быстро. У ворот их ждала Людмила Александровна. По номеру наряда быстро отыскали автобус: шофер приехал, как было оговорено, к 8 часам. Прошли на склад, получили венки, тапочки и что-то по мелочи и сразу направились за гробом. Никулин волновался: вдруг одни красные и черные. Но волновался напрасно: были и фиолетовые, и салатовые, не было лишь голубых. Так что предостережения Людмилы Александровны оказались напрасными. А скоре всего это были и не предостережения, а стиль работы, и он себя оправдал и на этот раз. Говорят, когда нет трудностей, мы сами их выдумываем. Только денег за это не получаем. А оказывается можно и получать. Никулин выбрал салатовый, попрощался с Людмилой Александровной.
 Можно ехать. Поехали. Разговаривать не хотелось, смотрели в окно. Вот выехали на Сущевский вал, вот проехали тихий московский дворик, где прошло детство Никулина, вот показались тихие, зеленые улочки, исхоженные ими с матерью вдоль и поперек. Мать не любила шумных проспектов и площадей, предпочитая тихие улочки и переулки со старинными домами и большими деревьями с тенистыми кронами. Она, по сути, и сама была тихой, тенистой улочкой, выводящей на площадь, залитую морем света. А, Никулин, наоборот любил шумные, широкие проспекты и его жизненный путь, в общем-то, пролегал по ним, но от суеты, слепящего света и многолюдности он уставал, и тогда его принимала в свою тихую тень добрая московская улочка – мать.
Вот выехали к Рижскому вокзалу, неподалеку отсюда в 50-60 годы работала мать. Свернули в Сокольники. Здесь на Почтовой улице родился Володя. Она все такая же тихая и зеленая. Вот и Яуза. На противоположном ее берегу стоит родильный дом, где родился Володин сын, Олег. Говорят, что перед смертью человек вспоминает всю прожитую жизнь, будто прокручивает ее по новой, как полюбившийся фильм. Не знаю. Но сегодня автобус идет по улочкам их детства, будто мать еще раз решила пройтись по ним. Никто шоферу не указывал этот маршрут, но он до точности совпадает с жизненным путем, который прошли Никулин с матерью и Володя. Вряд ли все случилось так само собой. Слишком много совпадений. Кто-то показал, как ехать. Да только вот показать могли лишь двое: Господь Бог и мать.
Подъехали к моргу. Все уже в сборе. Печальные лица в обрамлении непостижимо ярких цветов. Никулин прошел в морг, нашел парня, которому передал вчера одежду. Парень его вспомнил, нашел фамилию матери в журнале. Сказал, что услуги морга стоят 220 тысяч. Никулин заплатил. Санитар попросил в журнале расписаться. Никулин расписался. «Вы знаете, что она с гнилостными изменениями?» - тихо спросил парень. Никулин ответил, что знает. «Мы замораживали ее два раза». Пауза.  «В общем, сделали все, что смогли». Пауза. Вокруг стояли друзья и родные. Разговор о доплате так и не состоялся. Санитары вынесли гроб, установили его на постамент. Грим на лице сокрыл синеву, одутловатость в отсутствии синевы уже не так бросалась в глаза. Может, Никулину это только показалось? Нет, и в лицах родных и друзей, увидевших мать впервые после смерти, не было брезгливости или раздражения. Впрочем, нельзя исключить и традиционную русскую сдержанность. Да и чувство такта. Гроб заполнили цветами. Попрощались. Никулин поблагодарил санитаров. «Храни вас Господь», - ответил один из них. Голос знакомый. Где он его слышал? Стоп, да это же тот самый заплетающийся голос, который отвечал ему по телефону. Сегодня санитар был абсолютно трезвым и слова: «Храни вас Господь», - произнес от чистого сердца. Более того, он даже помог закрыть гроб крышкой и занести его в автобус. Отзывчивый парень. Чего никак не скажешь о его интеллигентном по виду коллеге, который после несостоявшейся доплаты утратил к Никулину всякий интерес. Когда садились в автобус, санитар еще раз повторил: «Храни вас Господь», - и с опущенной головой быстро вошел в двери морга. Нет, отзывчивый паренек. Если бы еще не пил.
Автобус быстро выехал на Минское шоссе, за Сетунью, у Немчиновки свернул к Ромашкову. По этой дороге мать часто ходила в войну, здесь все ей дорого и знакомо. Нет, не мертвое тело перевозят. Живая душа летит рядом, вспоминая свои родные места. Сегодня мать перелистала жизнь в обратном направлении: от старости к молодости. Жизнь возвратилась в свое начало, в лучшие годы, и началась новая, нескончаемая жизнь, неизвестная живущим на земле, и в нее входит не старая и больная, а молодая, полная сил и энергии мать. И уже ничто не помешает ей делать добро: ни войны, ни бедность, ни болезни. Все только начинается!
Подъехали к церкви. Около нее уже собрались Букины: Лида и Галя с мужьями, Лена с сыновьями. Гроб внесли в церковь. Никулин отпустил шофера. Каждый километр пробега за окружной полагается оплачивать. Отсюда до окружной километра полтора. Никулин протянул шоферу 10 тысяч.  «Хватит?» Шофер кивнул. Вместе с кем-то из родни Никулин вошел в церковь. Его встретила Антонина Петровна. Немного опоздали, но ничего. На грудь матери положили маленькую иконку, которую она всегда брала с собой, отправляясь в дорогу, рядом крестик. Появился священник в белой одежде, началась панихида. Вам приходилось бывать на ней? Меньше всего она похожа на плач по умершему. Панихида – это мольба к Богу не обойти своей милостью вечно живущую душу и напутствие этой душе, и вера в ее спасение.
 «Со святыми упокой, Христе, душы усопшых раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».
«Радуйся, Чистая, Бога плотию Рождшая во спасение всех, Еюже род человеческий обрете спасение: Тобою да обрящем рай, Богородице Чистая Благословенная.».
«Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; И Я воскрешу его в последний день».
Тело в церкви становится легким, почти невесомым. Есть свидетельства очевидцев о том, что Василий Великий во время литургии вдруг оторвался от пола и парил в воздухе. От избытка души даже грубое материальное тело способно утратить материальность, стать душой. А вот Никулин крепко притянут к полу. Человек средней силы его, пожалуй, лишь приподнимет. До парения, что и говорить, далеко. А стало быть – и до избытка души. Правильнее говорить об избытке плоти, у которой душа находится в услужении. Плоть нужно прокормить и одеть. Все душевные силы направлены только на это. А если наметится избыток души, его сразу отсылают за водкой. Вот сейчас Никулин чинно стоит в церкви, слушает заупокойные молитвы, но прибавляется ли в нем духовности? Вряд ли, если приходится переминаться с ноги на ногу, чтобы не слишком устать. А ведь душа матери в это же самое время, тут же, рядом напряженно вслушивается в звуки молитвы и с трепетом вглядывается в лица Ангелов, а потом переводит взгляд на переминающегося сына и опускает свои бесплотные, огромные,  бездонные голубые глаза. Ей стыдно за него. Она снова смотрит в его лицо, пытаясь своим чудесным взглядом прикоснуться к его душе, слиться с ней и с беспредельностью Космоса воедино, но броня тела слишком крепка. Не так-то просто заставить сопереживать танк.
Тихо стоящие в стороне, чтобы не мешать людям, Ангелы решаются помочь преисполненной любовью душе. Глаза Никулина непроизвольно наполняются слезами. Он отрывает их от кафельного пола, сквозь влажную пелену глядит на мать. Словно смывается черствая корка равнодушия. Ну же, еще немного! И вдруг он поднимает глаза к окнам, сквозь которые льется чистейший солнечный свет, и его душа встречается с душой матери. Расплескались слезы, он физически ощущает соприкосновение своей души с ее душой, и ему хочется ее обнять. Нет, не грубой силой рук, а трепетной силой души, и это объятие будет неисчислимо крепче стального объятия мышц.
 Что уяснил для себя Никулин раз и навсегда, так это то, что панихида проводится не только для душ, уходящих в загробную жизнь, но в равной мере и для душ, остающихся на земле. Священник крестообразно посыпал землю в гроб и предложил присутствующим проститься с матерью. Первым подошел Никулин, поцеловал мать в лоб, точнее в венчик на лбу, потом поцеловал и пожал ей руку. Он всегда так делал, когда уходил и когда возвращался. Теперь им предстоит еще одно расставание, самое загадочное из всех. Ничего, Бог даст и за ним последует встреча. Попрощавшись, Никулин отошел в сторону. Потом к гробу, вероятно, подходили друзья и родные. Никулин не видел, но почему-то отчетливо слышал, как потрескивают зажженные свечи в руках и казалось, что завели старенький патефон, который мать и ее друзья заводили перед войной и в войну, и у ее гроба незримо собрались их души, чтобы встретить ее на пороге жизни бесконечной. Здесь же души дедушки, бабушки, прабабушки, других умерших родных... Ее душе не одиноко. Да и Никулин стоит рядом с зажженной свечой и ему хочется сказать матери фразу, которую он всегда говорил ей в решительную минуту: «Не волнуйся, я с тобой».
После прощания гроб закрыли крышкой и вынесли из церкви и поставили на табуретках перед входом. Кто-то заколотил крышку. Вот и мать, белая яхта скрылась за поворотом. Гроб подняли на плечи и понесли на кладбище. Метров за 50 до ограды, ребята, копавшие могилу, устлали дорогу еловыми ветками. А этим летом, гуляя с матерью по лесу, несентиментальный Никулин вдруг сравнил ее с пушистой елочкой, росшей на опушке, и теперь ему подумалось, что вечнозеленые ветки на дороге – это взмах ее руки на прощанье. Он еще освоит бессловесный язык мыслей и чувств и надеется в будущем на диалог.
Подошли к могиле. Ничего не скажешь, культурная работа. Один из ребят, копавших могилу, Саша Пирожков, человек исключительно аккуратный, чтобы не испачкать белую ограду, завесил ее полиэтиленом. Старый памятник с цветником не повреждены: их заставили листовым железом, корни пня ровно обрублены по краю могилы. Спасибо, ребята. По узкой тропинке между оградками гроб поднесли к могиле. Из-за тесноты на табуретки его не ставили, сразу положили на веревки и опустили в могилу. Стали закапывать.
Отчетливо гулко стучала земля по крышке гроба, отчетливо резко звенели лопаты, как звенят только на похоронах, лица были отчетливо неподвижны. И все-таки Никулин подсознательно чувствовал, что горе и расставание не абсолютны, а предполагают радость встречи и грудь от этого наполнялась теплом, будто от поцелуя матери. Да, это ее безсмертная душа внушала ему мысль о вечности, в которой смерть – лишь секундный эпизод, мгновенный переход из одного состояния в другое, а вовсе не бесконечность небытия. Да, это ее теплая, живая душа прикасалась к его груди.
Смерть не господствует на Земле, а заключена лишь в узкое пространство могилы. Вокруг же, даже здесь, на кладбище, сияет жизнь, и безсмертные души поют, как безсмертные птицы. Кладбище. Корень – клад. Но душа не тот клад, который зарывают в землю. Она зримо поднимается над могилой, как влажный густой пар изо рта запревших могильщиков.
Мысли Никулина неслись стремительно, в такт работы лопатами.  «Прости меня, моя милая мамочка, если я чем-то обидел тебя. Ты не волнуйся, я не забуду тебя. Это только кажется, что мы расстались, души не расстаются».  Все это Никулин беззвучно кричал, торопясь, чтобы мать успела услышать, как кричат на платформе в окно уходящего поезда. Всё, край платформы, последняя лопата земли. Услышала – не услышала – дальше бежать некуда. Всё. Да нет же, не всё, всë только начинается! Мы то знаем. И верим.
С кладбища расходились молча и довольно быстро: озябли. В натопленном доме Букиных женщины закончили последние приготовления и позвали всех к столу. Да, постарались сестры: чего только нет на столе! Когда Никулина спрашивали, какое его самое любимое блюдо, он, честно говоря, затруднялся ответить, выбирая между пятью – семью экзотическими блюдами, такими, как крабы под майонезом, жареная осетрина с картофелем фри, икра и т.д. Мать же называла свое любимое блюдо с ходу: отварная картошка с подсолнечным маслом и черным хлебом, прибавляя иногда, что картошка, печенная на костре – тоже очень вкусная вещь. Так ей удавалось нечасто поесть в войну, а как известно, нет ничего слаще самого горького хлеба. Да, все это так. Парадокс бытия. А вот для Никулина нет ничего горше сладкого хлеба, расставленного сегодня на столе. Хлеба поминок. Ну да ладно.
Первый тост произнес Никулин. Говорить он никогда не умел, сказал коротко. Что сказал? Да то, что мать всю жизнь работала, жила неустроенно, растила его, Никулина, одна, но никогда ни на что не жаловалась, и да ниспошлëт ей Господь Бог за ее терпение Царство Небесное. Выпили не чокаясь, закусили по русскому обычаю блинами. Потом были другие тосты, тихая, неторопливая беседа. Почти все вспоминали о матери, и Никулин хотел присоединиться к воспоминаниям, но горло сжимала тоска, и за весь вечер он и сказал-то всего несколько слов.
Вечером стали расходиться. Поблагодарили хозяев, оделись. На электричку шли все вместе. Вот и электричка показалась вдали. Движение светящихся окон. Будто просматривают цветные слайды о милом прошедшем. И все живы, и жить всем еще долго-долго. По дороге вспоминали мать, поездки в Ромашково, главным образом на Пасху и на 9 мая. Как хорошо все было! Не стало всего одного человека, а так хорошо уже не будет.
Вот и начался последний этап его жизни – этап непроходимого одиночества. Молчание в течение дней и недель. Безработица языка. Но Никулин в последнее время сам избегал людей. Многословие расплескивает душу. Нормальная среда обитания души – тишина. Все самое сокровенное вершится в тишине: молитва, раздумье, творчество. Осталась память о матери. А память – это разновидность общения между людьми. Наконец, остались несколько друзей, его золотой запас, самой жизнью – гениальным золотодобытчиком – отделенный от пустой породы.
В Москве Никулину жали руки, утешали, а он благодарно кивал в ответ.
Приехав домой, Никулин увидел прикрепленную к дверной ручке записку с работы. В ней слегка казенным языком выражалось соболезнование в связи со смертью матери и говорилось о готовности оказать необходимую помощь. Спасибо, коллеги. Вот бы денька на четыре пораньше получить эту вашу записочку. Но понимаю: праздники. Великая Октябрьская Социалистическая Революция сделала нас такими. Как ее не отметить?
С течением времени Никулин стал замечать, что ему все более и более дороги вещи матери: халат, вязаная шапочка, нейлоновое пальто, сапожки... Все вещи довольно старые, но чистые и опрятные. К ним Никулин относился с такой же нежностью как к близким людям. Это не вещизм, это память о матери. Самое дорогое, что осталось у Никулина. И еще осталось воображение, за тридцать с лишним дней после смерти матери слившееся с пронзительной тоской. Бродя по заснеженной Москве, Никулин вдруг чувствовал, что реальность исчезает, точнее, превращается в другую реальность, существующую в его сознании. Будто идут они с матерью по зеленому летнему лугу, поросшему ромашками и лесными фиалками. Мать осторожно, чтобы не помять, обходит цветы, нежно прикасаясь к ним руками и платьем. Ветерок колышет ее седые волосы, мать улыбается и счастлива. Счастлив и Никулин и зима не в силах засыпать снегом зеленый луг его воображения. Значит, мать рядом и ее близость также реальна, как и падающий снег. Впрочем, реальность снега – под вопросом, потому что его нет, а есть зеленый луг, цветы и счастливая мать.
И Никулину хочется сказать ей: «Ты не волнуйся обо мне, мама. Мне так хорошо, когда я думаю о тебе».
Все еще впереди. И наяву, а не в воображении наступит весна, и будет зеленеть этот древний, но вечно молодой мир, и будут нежнейшие порывы ветра, и будет восхитительное пение птиц, но уже без нее. Точнее без нее в телесной оболочке. Ее безсмертная душа будет наслаждаться этим вместе с нами, еще живущими на Земле. А потом, даст Бог, душа Никулина встретится с ее душой, какая разница с точки зрения вечности – через 5 или 20 лет, и они опять будут вместе и будут счастливы.