Я возвращаюсь в Екатеринбург. Догоняя поезд, в купе пытается пробиться вечер. Смешливая проводница Катя, подмигнув карим глазом, ставит на стол стакан перекипяченного чая. Сахар хрустит на зубах как песок.
Не хочется думать ни о чем, кроме вечного. В реальной жизни — не до философии (выжить бы!), а та, которую я проживаю сейчас, и которая длится всего несколько суток — нереальна.
Вагон мотает, как жизнь. Утро скалит маленькие зубки. Поезд творит нечто: он то рвется вперед, к родному порогу, то, будто припомнив что-то, встает как вкопанный, чтобы через минуту снова неуверенно завертеть колеса по давно накатанным стальным путям. Рельсы летят — свободно; лишь на стыках, встречаясь или расставаясь с такими же полосками поржавевшего кое-где металла, тоскливо дребезжат.
Я смотрю на свою прошлую, до-вагонную, жизнь через запыленное окно купе и понимаю, что с годами все мы становимся похожи на весенний снег — оседаем, оседаем, и, в конце концов, уходим водой в землю.
Чем ближе к городу, тем обреченнее плетется поезд. Тормознув у серого здания с надписью «Екатеринбург», он вздыхает облегченно, словно осознав наконец, что иного пути у него не было. Выхожу в город. За три недели, что я не был в Екатеринбурге, здесь, кажется, ничего не изменилось.
Впитываю воздух, знакомый с детства. Скольжу взглядом по лицам прохожих. ...Девушка в модных — до круглых смуглых коленок — бриджах, окруженная тремя молодыми людьми, небрежным жестом достает из кармана горсть семечек. Бросает голубям — как милостыню. И, не оглядываясь, плывет дальше.
...Возле приоткрытой дверцы трехсотого «Мерса» стоит крупный мужчина лет сорока. На фоне миниатюрного сотового, утопающего в его безразмерной руке, он кажется себе еще более значительным. Рядом тусуются четыре «шестерки».
...Оборванный, чумазый, видать, с полгода, а то и больше, не знавший воды, пацан сосредоточенно смолит «бычок». Девчушка лет семи стоит, вывернув ступни набок, и завороженно впитывает взглядом фигуру новоявленного нувориша. От этого взгляда он словно уменьшается, без труда втискивается на заднее сиденье крутоватого авто и «Мерс», взревев, скрывается где-то на Свердлова, вливаясь в поток других иномарок.
Городские попрошайки достали. Они всегда слетались на меня как мотыльки на пламя. Вот и сейчас обглоданные жизнью и завшивевшие птенцы асфальта галдели и цеплялись за мой пиджак. Еле отбившись, я заметил в сторонке девчонку лет двенадцати. Она сидела на ступеньках, обтершихся о тысячи ног. Шарила по мне глазами цвета октябрьских утренников, но подойти даже не думала.
Я смотрел на поджавшую худые ноги пацанку, и внезапно вспомнилась Маринка. Если б я тогда женился на ней, может, у нас сейчас была бы такая же симпатичная курносая дочь. Сколько лет назад Антонова призналась мне в любви? Так... В тот год умерла бабушка. Значит, восемьдесят шестой... Тринадцать лет. Вычитаем извечные девять месяцев. Ну да, нашей дочери как раз могло исполниться двенадцать. Если бы она появилась на свет...
Маринка, в общем, была неплохой девчонкой. Но в двадцать два жениться не хотелось. Погулять еще, дурак, думал! Была ночь, и, вслед за ней — мое предложение остаться друзьями. Антонова гордо отказалась, заявив, что я ее просто использовал. И ушла, хлопнув дверью — до звона стекол.
Больше мы не встречались. До меня доползали слухи, что она начала попивать, дважды выходила замуж... В последний раз ей вообще достался безнадежный алкаш. И след маленькой Маринкиной ножки затерялся в дебрях Екатеринбурга. В тайге кварталов и на просеках улиц.
***
Кажется, в прошлой жизни ее звали Льдинкой. Впрочем, это была та еще жизнь. Фигурка, скорчившаяся на привокзальной скамейке, не просыпаясь, перевернулась и вытянула ноги в стоптанных, с чужой ноги, ботинках. В спину впивались деревянные ребра. Зато по замурзанному лицу скользили теплые солнечные зайчики. Это была единственная ласка, которую знала Карина Леденцова.
Снился отчим Витя. Мама Марина почему-то не снилась.
Мир представлялся Льдинке разрезанной пополам булкой, внутри которой пахла сосиска, политая соусом. Карина до рези в желудке знала вагончик на привокзальной площади, где продавала булки девушка в чистом синем фартуке и в красивом красном колпаке. Она улыбалась всем, кто подходил к ее вагончику и доставал из кошелька деньги. У Карины денег не было, и девушка ей не улыбалась. Как красный соус переходил в верхний или нижний слой булки, так и мать переселилась в верхний (или нижний? и вообще — есть ли разница — в какой?) слой мира. Отчим же бродил где-то недалеко, в этом слое.
Когда особо нахальный солнечный зайчик щекотнул ноздрю, Карина чихнула и проснулась. Шмыгнула носом. Поднялась. Повернула к вокзалу, стараясь побыстрее пройти мимо обложенного серым камнем кафе, из недр которого доносился бьющий в нос острый запах жареного мяса. Но, как всегда, задержалась у висящей над входом в кафе деревянной дощечки с выжженными на ней странными крючками.
Льдин-н-ка, льдин-н-ка, скоро май-й.
Льдин-н-ка, льдин-н-ка, льдин-н-ка, рас-тай-й!
Я возьму тебя в ладони,
Поднесу к своим устам-м-м,
Льдин-н-ка, льдин-н-ка, растай-й-й!
— надрывался где-то рядом хрипловатый, будто пропитый, женский голос. Карина думала: «Если хоть кто-нибудь меня согреет, я растаю и меня совсем не будет!»
...Ленка Маленькая, сидя на скамейке и болтая ногами, рассказывала о своем отчиме. Даже показывала шрам на плече. У Карины отчим не такой. Конечно, не ласковый, но все-таки не бил же! Когда умерла мать, они остались вдвоем в однокомнатной квартире. Раньше жили в двухкомнатной, а потом переехали в однокомнатную. Потом в их квартиру пришли какие-то дяди, напоили отчима, куда-то увезли, а, вернувшись, сказали: «Выметайтесь! Теперь эта квартира — наша».
Пока не закончились деньги, которые дали отчиму дяди, было не совсем плохо. Они жили у тети Нади, дядивитиной знакомой. Потом обитали на вокзале. Потом отчим исчез. Он сказал Льдинке: «Подожди», и куда-то ушел. И не вернулся. Когда это случилось, Карина уже забыла. Потом Льдинка чуть не попала в милицейскую облаву. Хорошо, Ленка Маленькая вовремя заметила серые фуражки и изо всех сил крикнула: «Шухер!!!» Карина и Ленка рванули в сторону привокзального парка и там рассеялись. Льдинка, убегая, заметила в траве пустую бутылку. Это были деньги, но шкура казалась дороже.
Карина и Ленка Маленькая встретились на Свердлова, около булочной. Ленка после того крика несколько дней смешно сипела. Сорвала голос.
Возле булочной стоял какой-то дед. Лето, а он, дурак, с меховой шапкой в руке и в теплом пальто. Только что валенки не нацепил! Дед пошерудил в шапке, выгреб мелочь. Подслеповато сощурил выцветшие, почти водянистые глаза. Сосчитал деньги и подмигнул Карине:
—Подь сюды, шантрапа! Не боись, не кусаюсь, — он пошевелил губами и отворил рот. — Нету уже зубов-то...
Льдинка и Ленка Маленькая разорвали пополам булку, купленную для них дедом Савелием. Ленка, вгрызаясь в мягкую сдобу, урчала, как собака, наконец-то получившая вожделенную кость.
...Ветер заметал под киоски яркие обертки с незнакомыми буквами. Наверное, то, что было внутри, очень вкусное (Льдинка сглотнула слюну), раз обертка всегда пустая.
Наутро все пропали сигареты...
— завывали из динамиков, висящих на киоске, веселые девчонки.
«Чего веселиться-то?» — с раздражением думала Льдинка. Безумно хотелось курить. Как назло, дед Савелий куда-то запропал. Если он через десять минут не появится, придется «стрелять». Для этого Льдинка была слишком гордая. Но еще немного, и желание курить забьет, запинает всякую гордость. Хотелось курить. Господи, как хотелось курить!..
Карина сидела, скрестив худые ноги, на последней ступеньке лестницы. Из-под стоптанных ботинок выбивались носки, давно лишенные резины и струились на выщербленный цемент.
Мимо то текли, то шастали люди. Льдинка, щурясь на солнце, следила за их лицами. Взгляд остановился на толстой смешливой тетке с мальчишечьей стрижкой. «Почти лысая, — заметила Карина, — но ведь ходит, и плевать ей на всех!»
Потом она увидела дядьку с дипломатом, около которого уже вертелась привокзальная «шестерня». Круче всех выплясывала у руки прикинутого Ленка Маленькая. Дядька отбивался как мог.
Потом взгляд Карины переместился в сторону. И вдруг... Льдинка увидела «бычок». Он был почти живой, раскуренный лишь на полтора Каринкиных ногтя. И, самое главное, еще дымился!.. Закрыв глаза, Льдинка затянулась и несколько секунд кайфовала. И не заметила, что к ней подошел тот самый дядька, что минуту назад отбивался от Ленки Маленькой.
—Откуда такая? — спросил дядька.
—А вам-то что? — настороженно, из-под опаленных костром бровей, глянула Карина. И чуть отодвинулась в сторону. Натянула на острые коленки платье. — Вот придет дед Савелий, он вам!..
—Что, дед твой? А мать с отцом где? — все допытывался незнакомец.
Карина несколько секунд раздумывала. На мента не похож. Больно уж прикинутый. Зачем она ему? Дядька раскрыл дипломат и достал коробку. Снял крышку. Перед Льдинкой в четыре ряда выстроились белые кирпичики.
—Угощайся, — сказал дядька.
Сердце дрогнуло. С собой Карина боролась недолго. Осторожно цапнула один кубик. На фоне Льдинкиных рук сахар казался неописуемой белизны и резал глаза. Дядька ждал. Но тут налетела Ленка Маленькая и с ней вся шобла. Прикинутый отдал им на разграбление всю пачку (Карина с сожалением проводила ее взглядом), а сам взял Льдинку за локоть и отвел в сторонку.
—Повторяю вопрос, — сказал он. — Где твои мать и отец?
—У меня только отчим, — поведала Карина. И, подумав, добавила, — и дед Савелий. Но он тоже неродной. ...И оба исчезли куда-то.
Она вздохнула и шмыгнула носом.
—Поехали ко мне, — предложил прикинутый. — Живу я один, у тебя будет своя комната.
Карина вобрала в легкие побольше родного вокзального воздуха и чуть не захлебнулась. Она переминалась с ноги на ногу, будто ее сердце боролось с душой, и перевешивало то одно, то другое, заставляя качаться то влево, то вправо. Наконец, весы пришли в равновесие, и тогда в борьбу вступил разум.
Своя комната — это, кажется, хорошо. Когда-то она была, но так давно, что Карина уже забыла все ее выгоды. Дядька, вроде, не злой. И деньги, видать, у него есть. И сахар. И она, Карина, будет у него, как у Христа за пазухой словно сыр в масле кататься. А если что, убежит. От ментов же скрылась!..
Они дошли до Челюскинцев. Добрый, как назвала его Льдинка, поднял руку. Сначала тормозить никто не хотел. Потом остановилась какая-то зеленая машина, но шофер, увидев рядом с прикинутым Карину, ни за что не хотел пускать ее на красивые сиденья, будто она могла их испачкать! Захлопнул дверцу и уехал. Льдинка давно не плакала, а тут вдруг захотелось. Но добрый сказал:
—Ну и ладно! Пошли пешком. Смотри, какая погода славная!
И они пошли пешком. На них оглядывались, но он только повторял:
—Ерунда это все, Карина! Вот придем домой, отмою тебя, одену. Будешь как остальные девчонки. Даже лучше. Жалеют они тебя!.. Ха! А чего жалеть? За тебя радоваться надо. Правда?
И Карина успокоилась.
Железная дверь подъезда захлопнулась за спиной. Дядя Андрей нажал кнопку. Лифт, тяжело сопя, спустился вниз.
И тут Льдинка испугалась. Куда она едет? Да еще с незнакомым мужчиной?
***
Я совершил поступок, со стороны казавшийся совершенно нелогичным. Но он — дань, которую я обязан вознести на алтарь загубленной Маринкиной жизни. Загубленной именно мной.
Мы с Кариной стояли на Челюскинцев. Никто не хотел тормозить. Наконец, остановилась зеленая «пятерка». Но водила, лишь глянув на мою спутницу, захлопнул дверцу и, гад, дал газ. Я кипел, но молчал. Она за свою короткую жизнь и так насмотрелась...
Я уговорил ее пойти пешком. На нас оглядывались. За спиной слышалось:
—Да милиция это переодетая, в детдом ведут девчонку.
—Развелось тут всяких попрошаек!
—Наплодят детей, а потом топят, как щенят, или на улицу выкидывают!..
Карина съеживалась.
—Не слушай их! Это они от зависти. У нас все будет хорошо, — уговаривал я свою спутницу.
Она поводила острыми плечиками и украдкой смахивала слезы.
Я набрал в ванну воду погорячей. И только тогда получше рассмотрел свою пленницу. Вылитая Маринка! Узкие глаза, но не настолько, чтобы назвать ее азиаткой, пушистые русские ресницы. Выцветшие волосы. Такие же глаза. Слава богу, вшей, кажется, нет.
—Раздевайся, залезай в ванну. Я сейчас приду.
***
Карина возмутилась. Она слишком большая, чтобы на нее мог смотреть мужчина. Сбросила одежку и забралась в ванну. Горячая вода обволокла Льдинку и растворила невеликие силы. Зашел дядя Андрей. Вытащил из висящего на стене шкафа бутылочку с шампунем. Сильной рукой окунул Каринкину голову в воду. Льдинка уже не возмущалась.
Пока он менял воду, Карина стояла на чугунном дне ванны и, обхватив себя руками, дрожала. Третья вода была уже не черной, а светло-серой.
Дядя Андрей растер Льдинку шершавым полотенцем, сам одел и, словно маленькую, отнес в комнату. Посадил на стул. Замирая, Карина следила, как он разбирал кресло-кровать, стелил простыни и взбивал подушку.
—Комната твоя, — говорил он. — Завтра мы ее оборудуем по последнему слову. А, пока лето, тебя нужно подучить.
—Это я что, в школу пойду? — поинтересовалась Карина.
—А куда ты денешься?
От горячей воды размякло тело. Стало жаль всех, кто когда-то был рядом. Деда Савелия. Ленку Маленькую. Отчима. Мать. И, конечно, себя.
Карина завыла. Сначала тихонько, подскуливая, как кутенок; потом все громче и громче. Роняя что-то по дороге, из кухни несся дядя Андрей. Сел рядом и все гладил и гладил вздрагивающую Каринкину спину, что-то ласково говорил. Что — Льдинка не слышала, ее успокаивал самый тон голоса. Жалость к себе куда-то улетучилась, и Карина только потихоньку всхлипывала. Потом ей казалось, что она падает в какой-то мягкий пух — все ниже и ниже. Когда тело, наконец, достигло дна пропасти, покрытой этим пухом, Льдинка уснула.
***
Она подергивала ногами, как щенок, которому снится охота. «Шухер! — не просыпаясь, отчетливо произнесла Карина. И сорвалась на крик, — Ленка, менты! Ленка-а-а!..»
—Карина! — я растормошил девочку. — Проснись, тебе приснилось что-то плохое...
Она встрепенулась. Помотала головой, будто стряхивая остатки сна — характерный Маринкин жест. Карина казалась маленькой копией Антоновой — курносый нос, чуть раскосые карие глаза и такая же, как у Маринки, ямочка на подбородке.
—...Спи, Карина. Все хорошо.
Поправляю сбившееся одеяло и пододвигаю ближе к ней белого мишку, с которым когда-то играл сам. Сижу в Каринкиных ногах и думаю, что завтра мне кровь из носу нужно узнать, как побыстрее оформить удочерение. В конце концов, имею я право хоть один день в неделю уделить себе, а не этой чертовой фирме?!
—...Вы знаете, какая у нас очередь?.. — передвигая туда-сюда какие-то бумаги, устало интересуется импозантная дама. — Вы бизнесмен? Одинокий? А если вас, не дай бог, пристрелят? Ребенка что, опять — в детдом?
Она все засыпает и засыпает меня своими бессмысленными вопросами, я стою в них уже по пояс. Пытаюсь сделать шаг вперед:
—А ускорить никак нельзя?
Дама бросает острый взгляд на мои пальцы, будто случайно почесывающие друг друга, и возмущенно говорит:
—Нет!
...Собственно, я предполагал именно такой ответ. Остается второй вариант, более громоздкий и затратный. Поживет пока без документов. Четыре «штуки» за то, чтобы без прописки устроить Карину в школу — немного, обычная такса. Но сколько еще придется выложить репетиторам?.. Позвонить, что ли, Наташке Кукиной — все дешевле выйдет...
—...Не знала, что у тебя дочь.
—Да какая там дочь... — Я махнул рукой. И тут же выдал заранее сочиненную «легенду». — Не моя. Моего друга из Киева. Достали его... Дочка без отца-матери, документы все где-то там...
—Ну мне-то хоть не ври! — скривилась Наташка. — Какая ж она дочь бизнесмена — двух слов без ошибок не свяжет... Признайся — подобрал где-нибудь на вокзале? Как в детстве брошенного кем-то щенка? Да ты не злись, я же любя...
Карина спала на диване, скрючившись, будто от холода.
—Дурак ты, — кипятилась Кукина. — Зачем она тебе? Наиграешься и бросишь! А девчонке еще жить и жить. Привыкнет к комфорту, и куда она потом, без документов-то? Прости, Андрей, но ты напоминаешь мне барина из прошлого века. Они тоже для своих прихотей выписывали деревенских девчонок. К особе своей приближали. Одевали. Французскому учили. Mon coeur, mon bijou1... — Наташка изобразила издевательское «па», повернувшись ко мне спиной, аристократически выгнув левую ручку и слишком явно выставив в мою сторону стройную попку, обтянутую розовыми джинсами — всего на пару секунд. Потом резко повернулась. — А дальше — что, Андрюша? Ты помнишь, что бывает дальше? Классику давно не читал? Где потом кончают эти девочки, а?
Я тихо скрипнул зубами и подсыпал в свою чашку еще ложку кофе. Кукина подлила слишком крутой кипяток.
—Лучше, если она будет гнить на вокзале? — поинтересовался я.
Наташка, помедлив, ответила:
—Прости, Андрей, что-то я сегодня не в духе. Должно быть, опять геомагнитная обстановочка не та. Если честно, я не знаю, где лучше. Мне кажется, везде — хуже. Может, ты и прав. Наверное. Пусть поживет у тебя как у Христа за пазухой. Ты ж ее оденешь-обуешь, накормишь-напоишь, лед растопишь... Я помню. ...Да выучу я ее тебе, Андрюша, по первому классу... Высший не обещаю, хотя глазенки у нее сообразительные...
Карина в полусне распрямилась, повернулась к столу, за которым мы с Кукиной потягивали «Нескафе» и, полуоткрыв глаз, тихо произнесла:
—Мама...
Наташка присела на диван рядом с Кариной, взворошила волосы.
—Ну, здравствуй. Выходит, ты — моя дочь? А это — наш папа?
Она взглянула на меня. Я молчал. Наверное, в самом деле стоит жениться на Кукиной. Девчонка она неплохая, да и сколько ж можно — волком-одиночкой?.. Я поймал брошенный мне взгляд и кивнул. Наташка расцвела и сорвалась с места.
—Вставай! — ласково тормошила она Каринку. — Мы должны отметить воссоединение семьи. Отца отправим в магазин, а сами подумаем, чего бы такого вкусного приготовить. Чтобы пир на весь мир, а?
—Карина! — скривилась Кукина, чуть только мы сели за стол. — Ложкой едят только суп. А сосиску... Я тебе зачем нож положила?
—Так ложкой же удобнее, — не сразу отозвалась Карина, шмыгнув носом (отучу ли я ее от этой дурной привычки?!).
—Ты меня в могилу сведешь, — зачем-то заявила Наташка.
Карина тяжело вздохнула. Дрогнула рука, и ложка с горкой рожек опрокинулась на стол.
—Выйди из-за стола!
Девочка дернула плечиком и вышла из кухни.
—Наташка, зачем?.. Ты же ее обидела!
—Она должна знать, как вести себя за столом. Большая уже!
Я глянул в голубые Наташкины глаза и сказал:
— Ты была права. Карина действительно — с вокзала. И у нее — ни отца, ни матери. Какого черта ты прямо с порога навязываешь ей хорошие манеры? Лучше приласкай девчонку...
— Хорошо, — почему-то полушепотом произнесла Кукина, вставая из-за стола. Обходя меня, прикоснулась губами к моему затылку. — Я все сделаю, только не сердись.
***
Льдинка успокоилась. Она даже сначала удивилась, когда мама Наташа попросила у нее прощения. За ложку.
Они сидели на диване, обнявшись. Собственно, обнималась только мама Наташа. Карина же в очередной раз осматривала свою комнату. Все в ней непривычно. Вместо штор на окнах — железные полоски со странным названием «жалюзи». Их можно поднимать и опускать. Можно запустить в комнату узкую полоску света. Можно включить цветной телевизор и, забравшись с ногами на диван, до устали переключать каналы. Или вставить в видик кассету с мультиками и глядеть, как глупый кот Том гоняется за умным мышонком Джерри. Можно...
...Это ей, Льдинке, можно. А Ленке Маленькой... Как она там? Если не дура, — подластится к деду Савелию, вместе хоть как-то прокормятся и выживут. Карине стало стыдно: она — здесь, в тепле, в уюте. В сытости. А Ленка Маленькая — там, в дожде. Правда, на вокзале всегда есть чем дышать, а ночью в привокзальном парке, склонившись над скамейкой, поют колыбельную деревья. И никто не заставляет есть ножом и вилкой. И не надо зубрить таблицу умножения, что заставляет делать мама Наташа.
Карина будто взвешивала все «за» и «против» своей нынешней и прошлой жизней. Не сходилось. Вот бы убрать все плохое из своего сегодняшнего существования и соединить оставшееся с лучшим, бывшим вчера. Только это невозможно. Неужели так и придется мучиться, выбирая?
Еще вчера она, особо не раздумывая, ушла с привычного вокзала вслед за папой Андреем. Ушла, бросив Ленку Маленькую, пропавшего отчима и деда Савелия. Что же случилось сегодня? Что?..
Вспомнилась первая мама — Марина. Льдинка как-то спросила: «Где мой самый первый папа?» Мама почему-то долго молчала, а потом сказала: «Не знаю. Он был плохой. Он был очень плохой». Карина успокоилась. Значит, отчим Витя — все-таки хороший, только пьет. А первый папа, которого Карина ни разу не видела и даже не знает его имени, был плохой, хоть и не пил.
Мысли снова перескочили на вокзал. На Ленку Маленькую. Как там она? Небось, опять отковыривает известку со стен и глотает не жуя. Сколько раз Карина пыталась ее отучить! Бесполезно.
Льдинка смотрит в окно. По карнизу стучит дождь. Кап... Кап... В такие дни Карина и Ленка Маленькая любили сидеть у костра где-нибудь в углу привокзального парка. Просили спички у влюбленных парочек, обнимающихся под зонтами на скамейке, запаливали картонные или деревянные ящики, добытые за киосками, и грелись, протягивая к огню скрюченные от дождя пальцы.
Здесь тепло. Не нужно зажигать костер. Но Льдинка так давно не видела его рыжих всполохов и не глотала терпкий дым!
***
...На сеанс в «Салют» мы опоздали. Чтобы скоротать время до следующего, перекусили в «Киеве». До фильма оставалось еще с полчаса. Карина потащила меня к киоскам. Из динамиков на всю улицу надрывались «Стрелки»:
Ты бросил меня, ты бросил меня!
Когда ты ушел, я осталась одна...
Ты бросил меня, ты бросил меня!
Ты мне сказал, что я не нужна-а!
В то время, когда Карина, отворив уши, слушала этот бред, я подошел к «Горсправке». Я должен узнать, где сейчас живет Маринка. Мне необходимо ее найти, чтобы хоть как-то успокоить совесть — скрытную женщину, обычно являющуюся ко мне по ночам.
—...В городе такая не проживает.
Нынешней фамилии Антоновой я не знал. Это значило только одно — червонец я потратил зря.
—...Сегодня — годовщина бабушки, — сказал я Наташке. — Надо съездить. Скажи Карине — вернусь не скоро.
Широкая Речка встретила меня выгравированной в полный рост на отливающем синевой лабрадорите фигурой изрешеченного конкурентами мафиози. Кучин стоял в мешковатом костюме, поигрывая брелоком. Не останавливаясь, я прошел мимо. Свернул на бабушкину аллею.
...На жестяной пирамидке мелькнул будто бы знакомый лик. «Леденцова Марина Николаевна», — прочел я. И ниже — точки отсчета, между которыми — короткая, в тридцать четыре года, жизнь. Жаль. Не пожила эта самая Марина Николаевна. Вгляделся в портрет. Она! Маринка. И завтра — ровно год... Я опустился на шатающуюся скамейку возле заросшей бурьяном могилы.
Я нашел ее. Я ее нашел! Но все, что хотел сказать, застыло льдинкой в горле. Обжигаясь, выдернул куст крапивы; обозлившись, схватил в охапку кладбищенскую траву. Потом, успокаиваясь, опустился на колени и все рвал и рвал бурьян на Маринкиной могиле, будто очищая память.
—Твой Андрюшка нашел тебя. Прости!
Я разделил букет, предназначавшийся бабушке, пополам. Заставил себя дойти до ее последнего приюта. Опустил на холмик четыре гвоздики, посидел несколько минут, отдавая дань памяти. А потом, не оглядываясь, вышел на дорогу.
—...Какой ты грязный! Где так брюки-то извозил? — возмутилась Кукина.
Не ответив, я ушел на кухню, где лакомилась пюре с сосисками Карина.
—Что случилось? — Наташка, подойдя сзади, обняла меня.
—Она умерла, — глухо сказал я.
Карина перестала жевать и переводила взгляд то на меня, то на Наташку.
—Кто — бабушка? — поинтересовалась Кукина.
—Нет. Маринка Антонова. Я должен был жениться на ней тринадцать лет назад! Тогда она сейчас была бы жива.
—А я? — спросила Наташка.
—Посочувствовала бы хоть! — взорвался я и хлопнул дверью своего кабинета.
***
Льдинка завернулась в прохладную простыню и крепче прижала к груди белого мишку. Cменив суетливый вокзал на неспешный дом, она поменяла и родителей. ...В общем-то, семья — ничего, — уговаривала себя Карина. Папа Андрей — хороший. Мама Наташа тоже любит ее, Льдинку. Но все-таки здесь что-то не то. Все-таки тянет на привычный и понятный вокзал. К Ленке Маленькой, к скамейкам в парке. К поездам, бредущим в другие города и спотыкающимся на стыках. К почти родным голосам, лениво струящимся из динамиков: «Па-а-ав-та-ря-аю — поезд но-мер ... Екатеринбург-Ма-а-сква а-атправ-ля-ется с первой пла-а-атформы...» К зачерствевшим хлебным коркам. К пустым бутылкам, сквозь цветное стекло которых городское солнце не так режет глаза. Но там — холодно. А здесь — душно.
А все-таки, наверное, неплохо было бы встретиться со своим первым папой. Интересно, какой он?
***
—Андрей, — сказала Кукина, —Карине нужны документы. Сколько ж ей «беспаспортной» жить? Скоро — в школу...
—Сделаем. Только не ревнуй, пожалуйста, — на всякий случай попросил я.
Вынув из гнезда радиотелефон и, на ходу нажимая кнопки, ушел в свой кабинет.
—...Аленушка? Здравствуй, родная! Сколько лет зимой не виделись!.. Срочный разговор... Подъехать сможешь?
Я глянул на будильник. Казанцева пообещала быть к семи. Значит, в запасе — полтора часа.
—Кукина, полчаса тебе на сборы, и пойди погуляй. Вернешься часов в девять. У меня важная встреча. Кстати, по поводу Карины. Ревнуешь — оставляй ее здесь. Нет — бери с собой, воздухом подышите.
—Поздно для нее, — тихо ответила Наташка. — Пусть побудет дома.
Молча оделась и ушла. Я знал, что она вернется. Не сегодня, так завтра. А если нет, ну что ж, проживем без нее.
Постучав, вошел к Карине. Забравшись с ногами на диван и шевеля губами, она читала Карлсона. Я сел рядом.
—Интересно?
—Угу, — произнесла Карина, не отрываясь от чтения.
—Мне нужно с тобой поговорить.
Она нехотя отложила книгу.
—...Как с большой. — Я решил говорить почти начистоту. — У тебя нет документов. А без них — никуда. Скоро сюда придет человек, от которого зависит — выдадут ли тебе эти бумажки. Мама ушла по делам, вернется часов в девять.
—Мама ушла не по делам, — негромко, но твердо отчеканила Карина. — Ты просто не хочешь, чтобы она встречалась с этим твоим человеком. Ты маму обидел.
Она отвернулась к стене.
—Каринка, милая, обидел я ее или не обидел, все равно обещаю — как придет, попрошу прощения, честное слово!
—Да? — обернулась Карина.
—Да, — твердо сказал я. — А сейчас мне нужно в магазин. Чтобы было чем угостить... Ты не сбежишь?
—Нет, — энергично помотала головой Карина. И простодушно добавила, — скоро станет совсем холодно. Дожди пойдут. И тогда я замерзну. Я больше не хочу мерзнуть. А здесь, у вас, тепло. Только вот Ленку Маленькую жалко...
—Ничего, Карина. Выправим тебе документы, пойдешь в школу. Появятся новые друзья...
Карина наморщила лоб. Было видно, что ее посетила какая-то мысль, и она упорно старается ее додумать.
—Папа Андрей, а если Ленку Маленькую — к нам, а? Она хорошая...
Я молчал. Кажется, долго. Обидеть Карину я не имел права. Нужно было что-то сказать.
—Мы как-нибудь пригласим ее в гости. Хорошо? Пойми, родная, у меня не хватит денег на вас двоих.
—А ты разве не богатый?
«Не настолько, чтобы раздавать взятки направо и налево», — подумал я.
—Понятно, — будто прочитав мои мысли, вздохнула Карина.
Я глянул на часы. До прихода Аленки — всего двадцать минут. Опаздываю. Впрочем, Казанцева никогда не отличалась пунктуальностью.
—Карина, я убегаю. Если не успею и в дверь позвонят, посмотри в глазок. Увидишь светловолосую девчонку... женщину... — открывай. Это она. Зовут ее тетя Алена. Про себя не рассказывай ничего. Я сам.
***
Карина ничего не понимала. Но думать не хотелось. Проводив папу Андрея, вернулась в свою комнату и села за книгу. Вот бы ей такого же прикольного друга, как Карлсон! Уж они такой бардак устроили бы!.. Нет, — вздохнула Льдинка, — тогда маме Наташе придется собирать осколки люстры или зеркала, а папе Андрюше — покупать новые простыни и подушки. А, может, попросить щенка? Папа добрый, он купит...
В дверь позвонили. Льдинка приникла к глазку.
—...А я вас сразу узнала. Вы — тетя Алена, мне про вас папа Андрей рассказывал. Вы подождите, он сейчас придет.
И ушла на кухню греметь кастрюлями.
***
—Ну, молоток! — усмехнулась Аленка, протягивая бокал.
Я плеснул в него шампанского, не понимая — хвалит она или издевается.
—А от меня-то ты чего хочешь?
—Свидетельство о рождении.
Казанцева чуть-чуть отпила из бокала, изысканным жестом вытянула ассорти из коробки и, демонстрируя ровный ряд белоснежных керамических зубов, отправила конфету в рот.
—Это будет стоить, — жуя, произнесла она.
—Сколько бы ни стоило, — ответил я. — Ты знаешь...
— Знаю. Не заржавеет. Симпатичная у тебя девчонка. ...Дорого не возьму. Чай, не чужие мы с тобой... были когда-то. А, может, пристроишь меня к себе? Секретаршей? А?..
Я развел руками.
—Да шучу я! Ты что, всерьез поверил?.. Пиши все данные, а недельки через две звони, — поднимаясь, сказала Аленка.
Карина все таскала и таскала конфеты из коробки. Мы вышли в коридор.
—Андрюшка, — тихо, чтобы не слышала Карина, сказала Казанцева, запахиваясь в плащ. — Ну помогу я тебе, а дальше что? Прописка, справки, паспорт. Страховые полисы... Сколько ей фальшивой жизнью-то жить?
—Четыре года. До шестнадцати. А потом, дай бог, замуж выскочит, фамилию сменит... И кто потом докопается?..
—Идеалист ты, Андрюшка, — легко взворошив мои волосы, сказала Аленка. — На прощание не поцелуешь?
В дверь уже звонила Наташка.
Окинув Кукину оценивающим взглядом, Аленка подала пухлую руку. Вспыхнув, Наташка нервно и сильно стиснула ее. Казанцева выдержала, презрительно бросила — «Пока» и скрылась.
—Ну, как погуляла? — вопрос прозвучал безнадежно фальшиво.
—Нормально. Есть хочу — ужас!
Кукина подбирала остатки конфет и торта. Посмотрела на просвет бутылку из-под шампанского, вылила остатки в бокал и демонстративно выцедила все до капли.
Карина исчезла в своей комнате. Когда я вошел к ней, она, поджав ноги, сидела на диване и тихонько всхлипывала. Любимый белый мишка валялся в углу.
***
Льдинке было тоскливо. Хотя все, вроде, нормально. Нет больше холодных и дождливых ночей, забыто чувство голода. У папы Андрея можно отогреться, отоспаться и отъесться. Оттаять. Но все равно тянет на вокзал — к деду Савелию, к Ленке Маленькой. Вдруг там появлялся отчим, вдруг сказал кому-нибудь, где его искать?
А, кроме всего, хотелось курить. Папа Андрей говорил, что это опасная и некрасивая привычка, что от табака изо рта плохо пахнет, а сам смолил сигарету за сигаретой и прятал от Карины пачку. Мама Наташа тоже иногда курила, но она хоть не говорила, что это вредно.
Льдинку вырвали из привычного мира, сунули из огня да в полымя. Она почувствовала, что еще немного, и она совсем растает, ее растворят в этом непривычном мире. На дворе август, скоро снова зажелтеют листья, а там, словно менты, налетят с облавой дожди, и рванут врассыпную, как тогда, в сторону парка, и Ленка Маленькая, и Ленка Большая, и Лешка-таксик... Но, если от ментов еще можно скрыться, то от дождей — никуда. Значит, у нее, Льдинки, есть в запасе всего несколько дней. И, значит...
***
Кукина рыдала. Она ничего толком не говорила, и я не мог понять, что случилось, пока не заглянул во все комнаты. Они были пусты.
—Где Карина?!
Рыдания перешли во всхлип.
—Н-не зн-на-а-ю... Я ут-тром уш-л-а по маг-га-зи-н-ам, а, к-когда ве-ерну-лась...
—Успокойся и расскажи толком.
(Всхлипы — все тише и реже.)
—Вернулась — входная дверь приоткрыта, и Карины нет. Даже записки никакой не оставила...
Хлопнув дверью, я умчался на вокзал. Моросил дождь.
Я не был на вокзале с того майского дня, как встретил Карину. Бросив свой «Фольк» возле стоянки такси, я вышел в еще только нарождавшуюся осень. Сквозь морось пробивался пряный запах то ли шашлыка, то ли бастурмы. Выложенная из камня стена кафе напомнила горный аул, в котором довелось гостить в незапамятном детстве. Вот найду Карину — обязательно зайдем сюда.
***
Ленка Маленькая, надрываясь, тащила сумку. На чумазой Ленкиной мордашке сияли глаза.
—Льдинка!!!
Бросилась к Карине, запнулась. Выронила сумку. Что-то треснуло. Ленка заревела и опустилась на землистого цвета коленки, выгребая бутылочные осколки, оцарапываясь и смахивая окровавленными пальцами бегущие ручьем слезы.
—Де-де-деньги, — всхлипывала она.
—Держи, — сказала Льдинка, подавая Ленке Маленькой пачку «пятерок», вытащенных из «заначки» папы Андрея.
У Ленки тут же высохли слезы.
—Это... м-мне?
—Тебе, — сказала Карина. И, оглядываясь, спросила. — А дед Савелий где?
—Помер, — охотно ответила Ленка Маленькая. — Два дня у булочной лежал. Все думали — пьяный валяется. А ведь он не пил, помнишь? Лешка и в «Скорую», и в милицию звонил. А они говорят — «Мальчик, не балуйся, а то, говорят, привлечем за хулиганство.» Прямо так и сказали. А потом еще кто-то позвонил. Ну тут «Скорая» приехала, говорят, не наш уже он, мы только живых возим. А милиция приехала, покрутилась немножко, сказали, скоро приедут, заберут. А сами приехали только на следующий день. ...А Лешка опять клею надышался, а тут, как назло, опять менты, он и убежать не успел, его и замели, в детдом отправили, — тараторила Ленка Маленькая. — А ты как?..
—Все здорово, Ленка, все классно.
—А чё ж сюда вернулась? — подозрительно сощурилась подруга.
...В привокзальном парке, у скамейки, на которой, поджав ноги, как в материнском лоне, примостилась Карина, остановился милицейский наряд.
—Вставай, подруга, — тормошил Льдинку молоденький сержант. — Поехали.
***
Вздрогнул от нежданно хриплого детского крика за спиной: «Шухер! Менты-ы!!!» Кричала та самая семилетняя девчонка, что в мае вырвала из моих рук пачку рафинада. «Должно быть, это и есть Ленка Маленькая», — подумал я и уже хотел спросить про Карину, но девчонки и след простыл.
Я трусил по вокзалу голодной ищейкой, заглядывая в самые потаенные его уголки. Чутье подсказывало, что Карина может быть только здесь.
— Дяденька, а вы кого ищете? — раздался за спиной уже знакомый детский голос, отдающий хрипотцой.
— Карина... здесь... была?
— Льдинка?.. Увезли ее. Только что. В приют, наверное. Я еле сбежала... — с готовностью сообщила девчонка. И, с мольбой устремив на меня вишнево-карие глаза, попросила. — Дяденька, найдите Карину! ...Пусть хоть ей повезет, — шмыгнув носом, добавила она.
13 июня — 16 октября 1999 г.