По склону, по склону забираюсь в дубняки, пахнет взрытой землей – кабаны прошли, - они хотя дикие и чистые, а запах как на залежалом свином дворе. На гребне заметил след подошвы легких кедов. Судя по тому, куда он шел - прямо и уверенно в «бардачки» на Сяо-чингоу, - это мог быть только знающий лабиринт гребней и глубоких распадков, где можно бродить, заплутавши, целый день.
Сейчас сезон в тайге поисков женьшеня, а след принадлежит Иваншану. После неожиданной смерти деда Горового на кордоне Сяухи, который умер три года назад в одиночестве, выпив с похмелья полстакана женьшеневой настойки, в поселке каждый сезон ищут его плантацию корня. Дед, проживший на Сяухи тридцать лет, не говорил о плантации даже молодой своей жене, она то и обнаружила Горового лежащим на веранде с сильными кровотечениями изо рта, носа, ушей и глаз. Мне кажется, что плантация - это миф, тем более что ее искал даже колченогий, еле передвигающийся Делюков с женой - встретил я их, прочесывающих на пару падь на Пашигоу.
На солнечном склоне рассыпаны шарики оленьи, запах сенной трухи, да еще примешивается густой запах мускуса, гон у рогатых, видно отошли потихоньку в распадок, спугнул я их. В пади поют птички-синички, шарят по стволам ильмов непоседы поползни. С шумом снялись с черемухи рябчики, стряхнули с ветвей последние листочки, запах переспелых черных плодов. В каменных россыпях распадков пахнет мхом и лимонником. Сяуха шумит, воды много, тайфун прошел, залило перекаты, кружит поток под свежим буреломом. Жажда, а пить воду из реки не могу, запах рыбьей чешуи, на нерест кунжа пошла. Я шлепаю сапогами по руслу вниз, распугивая рыбин под коряги и глубокие ямы, только хвосты и плавники мелькают. Заповедник имени убиенного браконьерами первого директора, а я - лесник.
Вышел на дорогу, на простор пряных лугов, запахи меда с полей астрагалов и полевых хризантем, цветущей леспедеции по обочинам. Забылся, опьянел словно, а тут вдруг принесло запах с пасеки Василенчихи, уху варят - значит, сети ставила, браконьерничает восьмидесятилетняя бабка, - да ладно уж, не заповедник, а я горячую уху не люблю. Услышал за поворотом речки мотор, но не успел, только запах мотоциклетного дыма остался. «Колькин» мотоцикл, лысые протекторы. В протоке увидел сеть, перегораживающую поток полностью, вытащил нож и порезал ее посередине, пусть рыба проходит.
Чем ближе к поселку, тем гуще запах человеков. Потянуло горькой жженой картофельной ботвы с огородов, навозом от дач, словно курятники разбросанных на вырубках.
В поселок не хочется, но Иваншан обещал взять за корнем, придется зайти на пустыри среди низких бараков и крашеных палисадников частных хибар, окружающих врытые в землю бункера овощехранилищ Базы Тралового Флота, на замусоренные улочки, где ни травки, только бродят в пыли тощие кошки и лениво вихляющие тощими задами собаки. Бурьяновка, с её ветхими заборами, затянутыми пропыленной драной сеткой. Запахи человеческих испражнений от помоек, где роются куры и грязные свиньи, вот где оскорбляется чувствительный нос, туберкулез и дизентерия - обычное дело здесь. В 1975 году принят закон о бродяжничестве и тунеядстве, срок – до 2 лет, бичи стали оседлыми.
Лето прошло, а в Бурьяновке все по-прежнему. Куры, что кроты, прорыли под загородками ходы, или перелазят как кошки из дровяных сараев в загончики под провисшей пыльной рыболовной сетью. Клумбы под окнами отгорожены штакетником, затянутым мелкоячеистой делью, заложенной понизу камнями - заняты цветами и картошкой. Золотые туфельки с оторванными пряжками, заветные ларчики из ярких открыток сшитые, эмалированные тазы с проржавевшими насквозь донышками - все это складировано на завалинках.
Зашел к Иваншану в темную квартиру, под одной крышей с магазином, едва освещенную бледной лампочкой под темным закопченным потолком, у входа полуразвалившаяся печка-голандка. Пахнет мышами, и тоскливо двигают усами тараканы по углам. Обрывками фуфаек заткнуты щели между стенами и заваленным покатым полом. На столе кастрюли и кастрюльки с мятыми разнокалиберными крышками.
– Нет этого злыдня, а чтоб он сдох, не работает, матери алименты два года не плотит, последнюю копейку отбирает на вино, а меня, старуху, хоть когда угостил, у…, в милицию надо писать, живет, живет… – Ворчит девяностолетняя мать Иваншана.
– А у тебя, сынок, деньги есть? - Старуха в калошах из срезанных болотных сапог. Изодранные донельзя кожаные перчатки с прорванными пальцами нужны для повседневной работы по собиранию щепочек и бутылок.
Косит взглядом, протрусил в магазин Колька, как поджарая побитая собака - уже приехали значит. А в магазине запах плесени и мыла в коробках. Под поколотым стеклом прилавка американские еще ленд-лизовские бритвы врассыпную по цене 1 копейка 10 штук, разные, по-моему уже пользованные. На стеллажах туфли за 2 рубля с картонными подошвами и китайские кеды еще времен «вечной дружбы». На вешалках платьица и рубашки, словно некогда их носили тощие люди, а потом вдруг взяли и все испарились разом из одежды. Вино, гнилой вермут, одеколон «Ландыш», консервы в томате, каменные пряники и бутылки лимонада без этикеток. На прилавке лежит толстенная долговая книга с засаленными растрепанными страницами от постоянного употребления. За прилавком пухлая розовощекая Марья продавщица, благодетельница, дающая в кредит. Тощие бурьяновские кокетки - все они ходят в домашних тапочках и выцветших платьицах ещё со своего детства и старых трико, лямочки на голых ладышках вздернуты и всегда натянуты, - держатся стайкой в стороне, хлеб еще не завезли. Грань между девочками и пожилыми женщинами незначительна. Иваншана здесь нет.
На улице немые школьницы быстро обмениваются жестами и гримасами - это вызывает отвращение, - они не замечают окружающих, особенно неприятны их мычащие звуки. В Преображении живущие немые, муж и жена, никогда не разговаривают на людях жестами и потому у них приятные, добрые, милые, чистые лица. Дело не в немоте, а в жестах.
Иваншан оказался у Эдика. В узком дворике стоит «ИЖ» шаровой краски с разбитой фарой, прикрученной к рулю проволокой, зажигание – два оголенных провода, но ездит! Это Колькина техника. В тесной кухоньке приторный запах стоит, на электроплитке жарятся нарезанные, как колбаса, свиные кишки, рядом на табуретке другая сковорода, с жареной кровью. Под лавкой стоит балён с осевшей, словно несвежая вода, где художник мыл кисти, темной кровью. На столе у кушетки бутыль вермута.
– Стой, лесник, скидывай карабин, – грозно сказал, копируя Лёху, пьяный Иваншан.
– Зачем?
- Ха-ха, за стол с оружием сядешь? – В углу примостился невозмутимый Колька, на меня не смотрит, потянул стакан, собака шкодливый, утерся ладошкой.
– Заходил?
- Заходил, когда за корнем?
– Нет, завтра за рыбой. Я же «таза», мне 30 хвостов положено, - хитро осклабился беззубым ртом пьяный Иваншан.
- Лесник, патроны надо?
– Патроны? А есть.
– Сейчас принесу, – Эдик ушел куда-то во двор, но быстро вернулся с обоймой.
- По воронам только пугать, пуля проходит в ствол, - заглянул в ствол карабина Колька.
– На тебя и такого хватит, дай-ка сюда, под корчами места много.
– Мы не в лесу, сначала споймай.
– Как тебя споймаешь, стреляешь ты с испугу, а потом деру даешь.
- А, сиди уж.
- На, потяни стакан, лесник, - подал голос пожилой мордастый мужик бельмастый.
Неловко, что смотрю на человека, а потом ловлю себя, что смотрю на бельмо в глазу его, лихорадочно перевожу взгляд в здоровый глаз, и становится еще более неловко, так как понимаю, что он заметил это, и ему как бы напомнили, что он инвалид. Совершенно другое дело Эдик, у него совсем одного глаза нет, только сморщенная кожа на том месте, и потому неловкости не испытываешь. Может, подразумеваешь, что бельмастый глаз видит.
У Иваншана ночью долго не мог заснуть на полу, в темноте по лицу и рукам бегали тараканы, лезли в волосы. Да и бабка ворочалась на высокой постели у стены, а в кладовке слышалось кряхтение и стоны - там на кушеточке Иваншан драл поджарую подругу.
Много позже пьяный Кузменко рассказал, как они в тот раз нашли плантацию Горового в полуторе километрах от моего кордона Сяухи, а я лох. Младшего Иваншана отец обучил поиску корня, и тот нюхом вышел в маленькую падюшку, заваленную буреломом, где краем зацепился за плантацию, когда подтянулись Кузьменко, Делюков и отчим Сани-вольного стрелка, они выкопали 87 корней.
Поутру Иваншана уже не видно, все вернулось на круги свои, никуда мы не пойдем. Бурьяновка – ойкумена человечества.